В земные страсти вовлеченный, Я знаю, что из тьмы на свет Шагнет однажды ангел черный И крикнет, что спасенья нет. Но, простодушный и несмелый, Прекрасный, как благая весть, Идущий следом ангел белый Прошепчет, что спасенье есть.
***
Эрна сидела на койке, обхватив себя руками. Её лицо не выражало никаких эмоций, но слёзы готовы были вот-вот вырваться наружу; губы еле заметно дрожали, к горлу подкатил неприятный комок. Журналистка хотела бы сейчас закрыть глаза и понять, что она снова дома, а ещё лучше — с родителями, когда ей десять лет. Тогда и небо было голубее, и трава зеленее, а самой большой проблемой был спор с матерью насчёт режима сна; а самое главное — никто на свете не чувствовал себя так защищённо, как она тогда! Но Эрна понимала, что если сейчас закроет глаза, пусть даже на мгновение, то в её памяти всплывут те ужасные чувства, что ей выпало на долю пережить день назад. Апатичное состояние не покидало Хильдегард с тех пор ни на секунду. — Нет! Прошу, пожалуйста, остановитесь! — попыталась сопротивляться девушка, но получила пощёчину и почувствовала, как пылает её щека после удара. Надзиратель прижал её к стене, нависая над Эрной, не давая пошевелиться и вообще куда-либо убежать. Дверь в погреб заперта. Деревянная дверь слегка скрипнула, и в бараке оказалась незнакомка, что в день прибытия Эрны в лагерь вкратце объяснила ей ситуацию. Её звали Грета. Она была здесь самой старшей; хоть и выглядела молодо, зато обладала мудростью и жизненным опытом, старалась помогать сёстрам по несчастью. Женщина сразу угадала состояние журналистки, подошла ближе и села рядом на кровать. — Расскажи мне всё, — попросила она мягким тоном, протягивая руки, на одной из который был отрублен мизинец, к пострадавшей, — что случилось? Ты сама не своя в последнее время. — Неужели, — мрачно усмехнулась Эрна, но всё-таки позволила Грете себя приобнять. — Посмотри на меня, — на этот раз желание помочь было высказано строже, — я знаю этот взгляд. Примерно так в последний раз на меня смотрела сестра. Я поняла её печаль, но было поздно. Она… погибла. И я узнала её в тебе. Что тебя тревожит? Расскажи! Ты можешь мне доверять. — Меня… — Эрна почувствовала, как ей становится всё сложнее и сложнее говорить. Из горла вырвался всхлип, и одинокая слеза всё же сорвалась с ресниц. Только сейчас девушка позволила себе зарыдать и обнять Грету. — Меня изнасиловал надзиратель! В подвале… я… просто сидела там, а он… — Тише, тише… Теперь Хильдегард не скрывала своих эмоций. Плакать больше не получалось, поэтому девушка тихонько всхлипывала, уткнувшись в плечо Греты. — Знаешь, что я тебе скажу? Не сдавайся. Не позволяй им себя сломать. Война скоро закончится, нас освободят; нужно просто продержаться до этого времени. Германия обречена, я слышала, что силы противника в несколько раз больше. — Я люблю свою страну, — отстранившись от женщины произнесла Эрна, смахивая слёзы, — но после того, как со мной такое случилось, я вижу, на какую жестокость они способны даже по отношению к своим. И теперь уже не знаю, правы ли они… — Главное — не стань такой же. Будь сильной. Грета встала, поправив юбку и пригладив волосы, посмотрела на Эрну. — Мне пора идти. Крепись.***
Прошёл день, два, неделя; пережитый ужас понемногу забылся. Никто и не заметил, как наступила зима. В декабре было не так уж и холодно, но все заключённые, в том числе и Эрна, получили куртки, чтобы не замёрзнуть. Пережитые в лагерях три месяца казались целым годом. Время тянулось так медленно, а каждая минута отзывалась пережитой болью и страхом. И всё же возможность принять душ, воспользоваться госпиталем, нормально питаться и ещё своя кровать — такие милые условия по сравнению с условиями для остальных! Девушку никто не трогал всё это время; она не могла понять, почему, но долго об этом не думала, ведь на ум сразу приходила сцена с надзирателем в погребе. Грета раздобыла сигареты у солдат, дешёвые, с привкусом бумаги, которые исчезали за минуту, растворяясь в дыму. Хильдегард пробовала закурить, но тут же кашляла и больше не пыталась. Ей больше нравилось стоять на морозе в перерыв, втянув шею в воротник куртки, когда даже заключённым без прав позволено отдохнуть и поесть, и смотреть, как женщина пытается успеть подпалить кончик сигареты, пока спичка не погасла от ветра. Редко ей это удавалось с первого раза, обычно для этой цели уходила треть спичечного коробка, зато было весело разговаривать. Темы для беседы были совершенно разные: от причины попадания в Аушвиц до жизни до войны. Палец на левой перчатке Греты, предначенный для мизинца, висел сам по себе, но женщину это, видимо, нисколько не смущало. Зато Эрна не могла перестать с содроганием и ужасом смотреть на её руки. Заметив это, жертва страшной жестокости вопросительно подняла взгляд и произнесла: — Ну что вы все так на него пялитесь-то, а? Мне изрядно начинает надоедать такое количество внимания. — Можно задать вопрос на этот счёт? — Попробуй. — Как ты потеряла мизинец? Он, кажется, отрублен или отрезан… Если тебе не хочется говорить на этот счёт, можешь, конечно, не отвечать. Прости, если задела этим твои чувства. — Ой, — засмеялась немка, — ой! Я тебя умоляю! Ты меня сейчас ничем не задела. Просто не представляешь, какая огромная разница между тобой, извиняющейся за какие-то слова, и тем, кто отрубил мой несчастный мизинец, даже не моргнув. Но если хочешь — расскажу. Который раз я пересказываю эту историю? Сотый, наверное. Грета поменяла позу, переступив с ноги на ногу, и выдохнула дым, готовясь начать рассказ: — Ну, слушай. В моей истории не было никаких бухих отчимов, которые заламываются домой абсолютно синие и с бутылкой в руке, хватаясь за нож. В таких рассказах обычно от подобных мерзких пьянчужек страдают все — от психики ребёнка до матерей, защищающих своё дитя. Они собственно и принимают нож в живот, дети остаются сиротами. У меня всё было хуже. Я потеряла палец не от руки кого-то знакомого, а от «праведного» возмущения совершенно левого человека. Лет так десять назад, через два года после того, как Гитлер стал рейхсканцлером. У него было много сторонников, топящих за чистоту, и всё такое. Кто-то, видимо, подумал, что я еврейка, зажал меня около дома. Этих типов было двое. Говорили: «Давай свою руку сюда!» Я испугалась, сделала всё, что хотели. В живот ударили ещё. Подала руку, её ка-ак грохнули на какой-то пень, махнули топором, и всё! Зато от моего крика у этих сволочей слух попортился! Это они так помечали своих жертв. А нашивок со звездой мало было? У меня история похожа на твою. Всё та же несправедливость, хотя я немка. Внешний вид часто обманчив. Вот так я ни за что лишилась части руки. Зато побегала знатно: до ближайшей больницы было километра два. Палец пришить не смогли, вот так и вынуждена ходить. Кстати, брать вещи или чесаться не очень удобно, не советую… — Это ужасно! Грета, ты очень сильная. На твоём месте я бы не смогла жить полноценной жизнью, а ты вон как… Женщина пожала плечами, мол, давно привыкла, и продолжила свой рассказ, будто бы до этого ничего не было: — После этого события я жила в Польше. Там и мужа встретила. Он работал рядом со швейным заводом — на фабрике ткацких станков. Познакомились, когда ходили курить в перерыв. Он оказался хорошим человеком, даже не взглянул на мою неполноценность. Мы полюбили друг друга. Я родила от него сына. Когда началась оккупация, нас вывезли с территории страны. Меня отправили в Равенсбрюк, а их — непонятно куда. Так и не увиделись больше. — За что тебя отправили сюда? — Вообще в лагерь я попала за «осквернение расы», сюда меня просто перевезли. Я немка, а в Польше просто жила. Видимо это послужило причиной. А ты-то здесь за что? — Несправедливость. — Ты говорила, но причину не назвала. Расскажи по порядку. — Я здесь за предательство по версии Гестапо. Но на деле ничего такого не было, просто… Эрна огляделась по сторонам, убедившись, что никто не подслушивает этот разговор, а потом перевела взгляд на Грету. Та молча курила, выдыхая дым, который превращался в небольшое облачко; по привычке прикрыв рукой обрубок пальца, и, видимо, ждала, что девушка дальше скажет, поэтому Хильдегард набрала ледяного воздуха в лёгкие и начала рассказ во всех подробностях. — …Он дал ложные показания, и ему поверили! Чем я им так не угодила?! В итоге отправили сначала в обычный трудовой лагерь, а потом сюда. И я так испугалась! Это прозвучало словно смертный приговор для меня, — завершила журналистка монолог. Грета только кивала головой в знак того, что понимает. — Мне тебя жаль… — наконец сказала она, — я прожила достаточно хорошую жизнь и не боюсь смерти. А у тебя ещё всё впереди. Так загубить девочку, надо быть совсем мразями… — Ты меня всего лет на семь старше, Грета… — Знаешь, сколько всего можно успеть сделать за эти семь лет? Каждое мгновение дорого, особенно сейчас, когда в любой момент зайдут в барак, ни слова не говоря выволокут тебя за волосы и расстреляют. Или сожгут, что хуже, ведь успеешь помучиться, — женщина бросила окурок в снег, в последний раз выдыхая дым. — Идём. Сегодня вечером нам обещали устроить душ, помнишь?***
Девушка зашла в ванную. Баню использовали для мытья сразу нескольких человек, а вот ванная была только для одного и только для обладающих особыми привилегиями. Возле входа сразу же висело зеркало, и в глаза бросилось её худое отражение. Эрна сначала не узнала сама себя, но где-то в усталом взгляде ещё угадывалась та самая журналистка, что улыбалась всем на интервью и носила одну и ту же одежду каждый день. Дверь закрывать не разрешалось: кто-то мог совершить попытку утопления. Стула, чтобы подпереть ручку двери, тоже не нашлось, поэтому Хильдегард решила сделать все процедуры быстро. Она сбросила одежду, сложив юбку и рубашку на тумбочку, взяла кусок земляничного мыла и осторожно повернула рычаг душа. Вода пошла неожиданно тёплая, и девушка на минуту позволила себе закрыть глаза, сидя под душем. Она знала: скоро закончится её время на использование ванной комнаты, тогда здесь окажется другая, поэтому поспешила смыть с себя все переживания прошлых дней. Когда вытиралась полотенцем, было так тихо, что неожиданный звук труб испугал её. Только Эрна взяла с тумбочки рубашку, как дверь неожиданно скрипнула — и в комнатушке появился тот самый надзиратель. Девушка стояла, укутавшись в полотенце, и по взгляду мужчины сразу поняла, что тому нужно, но в этот раз сдаваться просто так не собиралась. Эрна отступила на шаг, хватая одежду и боком пробираясь к выходу, но офицер заметил это и успел закрыть дверь. Журналистка оттолкнула его. На пяти квадратных метрах не было возможности развернуться, и девушка не рассчитала траекторию движения надзирателя. Тот успел схватить эмалированный таз, в котором лежали мыло, порошок и прочие принадлежности. До выхода осталось всего ничего, но тут Эрна почувствовала удар. А потом темнота.