Влюбиться за пять актов

— Привет, — слегка вопросительно выдавил я из себя, заглядывая в студию на следующий день. Феликс стоял на другом конце зала, скрестив руки на груди, и следил за мной через зеркало. Казалось, он был немало удивлен моей приветливости. В последнюю неделю, обычно, я начинал рабочие дни с раздражительных фырканий, но в тот раз мне удалось выспаться, — наверное, сработали снотворные — а то изнеможение заставляло шарики за ролики закатываться. Но даже голова в то утро не кружилась. — Доброго утра, Хёнджин, — холодно выдал наставник, медленно развернулся, завёл руки за спину. — Хах, уже даже не «Джинни»... — усмехнулся я, криво улыбаясь. Но мастер не смеялся — он секундно помрачнел ещё сильнее. Его плечи заметно напряглись. — Что ты имеешь в виду? — вопросил премьер, не сдвигаясь с места. — Что, забыл? — недоумённо буркнул я, губы мои дёрнулись в раздражительном недовольстве. Конечно, а чего я мог ожидать от бесчувственного выскочки? Что он запомнит такую мелочь? Правда, взгляд его мог выдать в нём ребёнка, которого застали за раскрашиванием обоев или у разбитой вазы. Но трепетная искренность ускользнула так же быстро, как и появилась, и зрачки премьера вновь превратились в бездонные, пустые даже. — Послушай, то, что я похвалил тебя, не значит абсолютно ничего… — спина его была прямее обычного: наставник вытянулся, как струна. Вздернул аккуратный нос и поспешил отвернуться от меня, прикрывшись делом. В руках его замаячила колонка, а в ней — какая-то классическая мелодия. Мне ничего не оставалось, кроме как вздохнуть и сбросить сумку с плеча. Благо, я успел переодеть обувь на удобные чешки, — сегодня у нас «Отрочество». Не то чтобы меня задели слова наставника, я и не ожидал услышать от него что-то приветливо-доброе, в конце концов, всю прошедшую неделю он вел себя совершенно противоположным образом, корча из себя хладнокровного специалиста. А может, он таковым и являлся. Но то, что случилось днем ранее, крепко-накрепко отпечаталось в голове, правда, в самой глубине её, поскольку я тщательно засунул это в дальний ящик. Ещё не хватало лишний раз раздумывать над поведением Феликса. Ведь чёрт знает, что было в его папироске и как оно воздействовало на рассудок. Не хочет говорить — не нужно. Настроение — это штука непредсказуемая. Юноша молча, словив равновесие, встал в пассе, шумно выдохнул и пустился в размеренный танец. Нужно ли говорить о том, как снова спёрло у меня дыхание, стоило «Господину Совершенство» плавно начать череду отточенных телодвижений? Дух соперничества пылал в моей груди с новой силой, а по конечностям пробежался неприятный электрический разряд. Хотя уже и не было такого отторжения, как на самой первой репетиции, всё равно хотелось либо пожаловаться директору, либо поставить на место хвастуна. Обида плескалась в глубине моего нутра. И не только из-за инцидента вечером ранее. Ведь не может же быть такого, что я со слезами протаптывал столько лет дорожку к успеху, к «совершенству» в своих глазах, а Феликс просто взял и достиг беспрекословной вершины. Несправедливо, думал я, стискивая губы и тяжело дыша. Когда мы разучивали «Детство», мне на стенку полезть хотелось, заметить хоть один косяк в хореографии, в самом наставнике, но в тот момент всё сошло на нет, оставив лёгкий осадок зависти и предвкушения. Глаза мои устремились вниз, когда Феликс закончил и развернулся. Руки его изящно опустились, словно предыдущим вечером, когда держали сигарету. Я поморгал. Нет, мне не могло это присниться. Он действительно вчера разговаривал со мной, как на равных. Выспаться просил. — Я советую тебе обратиться к менеджеру, потому что ему стоит уже провести отбор в массовку, — Феликс вытер лицо заранее подготовленным полотенцем и закинул его на плечо, — что, ты думал, один у меня плясать будешь? — он посмеялся, скрещивая руки на груди. — Н-нет, я просто не понимаю, почему это должен спрашивать я, а не ты на правах наставника? — я склонил голову набок. Наставник загадочно улыбнулся на подобного рода жест и по-детски выпятил нижнюю губу, как бы раздумывая над моими словами. Мне же плюнуть ему хотелось в лицо, чтобы хоть как-то подпортить эту картину напускной невинности. — Нет, Хёнджин, ты сам будешь обучать кордебалет. На правах исполнителя и солиста, — он слегка передразнил мою интонацию и, заметив, как я скривился в лице в каком-то уж больно нелепом возмущении, щёлкнул по кончику моего носа, не переставая натянуто улыбаться, — я здесь, чтобы показать тебе, как нужно, а не поставить целиком и полностью твой балет. — Но ты же обучаешь меня своей хореографии? — воспротивился я, делая шаг назад от беспардонного наставника. — Я импровизирую, — перебил Феликс мои возмущённые речи, — а ты эту импровизацию умело интерпретируешь под себя. Вот так вот и рождается «моя хореография», как ты высказался. Я просто довожу ее до логического завершения, — заметив непонимание на моем лице, премьер закатил глаза, — позже поймешь, о чём я. — С таким успехом я мог делать это самостоятельно, — предположил я, чувствуя, как закипает во мне задетое самолюбие. — Хёнджин, — выдохнул мастер, расплылся в довольной кошачьей улыбке, — раз меня приставили к тебе, значит, тебе пока что лучше быть под контролем. Сам понимаешь, до моего уровня пока что тебе далековато. Но я доведу твои задатки до совершенства. — Совершенства? — последнее слово окончательно снесло мне крышу, я всплеснул руками, стараясь подобрать нужные слова и успокоиться, но ничего, кроме негатива, в голову не лезло совсем, — совершенно, совершенно. Да откуда ж ты уродился то такой идеальный, а?! — брезгливость пробежалась осязаемой ноткой между нами. Было заметно, как опешил Феликс и как старательно пытался не выдать этого, — доводит он до совершенства, конечно, — фыркнул, отмахиваясь, — я ведь зря прозанимался здесь с пяти лет, всё ради того, чтобы в один момент мне подсунули бездушную пустышку, «Господина Совершенство»! — наставник сжал кулаки, а ногти его прошлись по своим же рукам, оставляя розовые следы царапин. Кажется, я его разозлил, но ведь терпению рано или поздно приходит конец, особенно терпению человека с синдромом отличника, коим являлся и я, — он ещё и снисходит до моего уровня, какое благородство! «Умело импровизируешь»! Да пошел ты, не утруждайся! — мой взгляд, переполненный обидой, что так и блестела в красных от злости глазах, устремился прямо на Феликса. Он же, в свою очередь, поймал зрительный контакт, казалось, даже перестал дышать. От такого напряжения ком подкатил к моему горлу, я прокашлялся, стараясь успокоиться, и более членораздельно продолжил, — ты не человек, Феликс. Не бывает идеальных людей. Нет, ты точно не человек… — про такое говорят, что слова бегут быстрее мысли. Когда потихоньку уходит бездумная и слепая ярость, остаётся только выплевывать её сгустки до самого конца. И никто не обещал, что в них будет смысл и не останется желчи. Тишина повисла в студии, только моё тяжёлое дыхание её нарушало. Мы смотрели друг на друга слишком долго, чтобы отсчитывать время. — Закончил? — прохрипел Феликс, в секунду кадык его, точно теннисный мячик, ухнул к глотке и тут же вернулся на место. Видимо, что-то в моих словах, всё же, смогло пробить ледяного принца в лице высокомерного Ли Феликса. Он подождал с полминуты ответа и, не желая продолжать бессмысленное сотрясение воздуха, отвернулся от меня, выпустив весь углекислый газ наружу. Не сказать, что я испытал чувство вины, но и облегчения тоже не было. Какое-то мерзкое чувство овладело мной, не давая даже и слова вставить. Я не хотел обижать Феликса, но не выраженные эмоции не умирают, они обязательно полезут из тебя, когда достигнут пика своего уродства. Наставник чересчур грубым движением руки махнул в мою сторону, бросил: — Разминайся. И встал у самой стены, опираясь расцарапанными руками о станки. Такой оскорблённый, его безразличие буквально трещало по швам на моих глазах… Но нравилось ли мне это? Я добился, чего хотел: «Господин Совершенство» показал, что тоже может быть уязвимым. От прежнего шторма бессвязных мыслей не осталось и следа, одна лишь серость. Извиняться я тоже не стал, поэтому молча развернулся и принялся выполнять данный ранее приказ. Очень самонадеянно было считать, что день окажется хорошим лишь из-за того, что ночью я поспал. Сначала мне было попросту ровно, потом — неловко, а в конце концов на меня накатило странное чувство вины. Я отчётливо понимал, что сделал что-то не так, и эта мысль не оставляла меня. Вплоть до того, что сосредоточиться совсем не получалось. При каждой моей запинке я ждал, как меня принизят или раскритикуют, но встречало только тягостное молчание. Скулы Феликса заметно напрягались, а брови дёргались к глабелле. Но ни слова не вырвалось из его рта. В один момент я резко остановился не в силах продолжать. Слишком много мыслей, слишком много недопониманий. Благо, это было под вечер, и тренировка близилась к концу. Может, именно из-за этого наставник молча оглядел меня, буркнул что-то нечленораздельное и шустро проплыл мимо. Легкий шлейф цветочного аромата остался после него, — приятный одеколон — но я ощущал только тотальное разочарование. Руки снова задрожали, я попытался отвлечься, но изнывающие икры сами потащили меня к выходу. Я даже не был уверен, что застану Феликса там. Не был уверен, что поступаю правильно и не опрометчиво. Но то, что я увидел на улице, заставило сердце на миг остановиться. Наставник сидел на бордюре, лицо его было завешено платиновыми локонами, а всё то же серое пальто натянуто сикось-накось. Ноги он вытянул, а руками опёрся о бедра. Я медленно и практически бесшумно подошёл сзади, мгновенно так и не снятые чешки намокли от влажной земли. Феликс явно услышал шуршание травы позади, тут же выпрямился, как делал это раньше, и… шмыгнул носом? Брови мои поползли вверх. Он что, плакал прямо передо мной? Не поднимался на ноги, не стремился убежать… Я присел на колени рядом с мастером, попытался заглянуть в его идеальное личико, что заалело от катившихся слез. Губы потрескались от вечернего холода, а блестевшие глаза колко стрельнули по моему лицу, как отрезвляющая пощечина. — Уйди отсюда, — брякнул Феликс и отвернулся. Но даже так я заметил его улыбку: натянутую, с иронией и смехом. В любой другой ситуации я бы предпринял какие-то меры, однако, почему-то, продолжил сидеть, смотреть… наслаждаться. Нет, ну неужто кого-то так сильно может задеть обвинение в безосновательной идеальности, — смеешься? — Да. — честно ответил я. Раскрасневшееся лицо с мягкими чертами исказилось в угрюмой гримасе. Когда ты сдерживаешь истерику внутри, до боли запихиваешь её все глубже и глубже. Я прекрасно понимал: самому хотелось взвыть. В глазах напротив была необъяснимая мною душевная агония. В отражении я увидел себя. Такое бывает. Если зевнёт один — зевнёт второй. Заплачут в фильме — заплачешь и ты. Вот и я не сдержал одинокую слезинку, скатившуюся по моей щеке. Проследил за ней и остановился на зелёной траве. Задумчивым взглядом я будто старался пересчитать каждую. В один момент мне вспомнился и мой первый учитель, и то, что я сбежал от родителей, а те даже смску не прислали. Абсолютно ничего. Сердце забилось шумно в районе гортани, я тряхнул головой, смахивая подступавшую тоску, и проморгался. Феликс негромко посмеялся с моей сентиментальности, вытер солёные дорожки со своего лица и прерывисто выдохнул. — Разнылся тут, — бросил он мне, с любопытством смотря прямо в глаза, — я же сказал тебе свалить… лучше уж буду для тебя, как ты сказал? «Господин Совершенство»? Пусть так. Я всё продолжал смотреть под ноги, выравнивая дрожащее дыхание: — Я сказал, что ты не человек, — как упрёк в свою же сторону прошептал себе под нос. — Как же не человек? — голос Феликса стал ещё более низким, нежели был до нашего с ним конфликта, — я же сижу перед тобой. — Я понимаю, — перебил его я, — сглупил, — наставник кротко улыбнулся мне, кивнул и отвернулся, всматриваясь в далекие городские долины. — Сказал же, тебе нужен контроль, — я неоднозначно зыркнул на юношу, — но я не говорил, что чей-то, — он тоже перевёл свой томный взгляд на меня, нежданно посерьёзнел, — задумайся над этим, Джинни. Что-то странное отозвалось откуда-то из глубин моей души. Сначала оно вздернуло уголок моей губ в ухмылке. Конечно, я понял, единственный, за кем сейчас нужен контроль — я сам. И, плюсом, единственный, кто может сделать это — тоже я. Постараться взять верх над эмоциями, над тем, что льется из моего рта. Над тем, что я воспроизвожу в танце. С самого первого дня я почувствовал такую конкуренцию, что, казалось, она явилась в самом чистом своем виде. Я всегда старался быть сдержанным, а то, насколько выбило меня из колеи все произошедшее, просто разрушило все принципы. А виной всему был этот чертов Ли Феликс, я смотрел на него со смешанными эмоциями, понимая, что передо мной сидел тот, один из немногих, кто смог вывести меня на эмоции. Пожалуй, даже единственный. Вмиг мне стало неловко от своих мыслей, я опустил голову, рассматривая косточки на собственных руках. Вдруг стало интересно, запомнит ли это все наставник, придаст этому значение? Или забудет, как вчерашний день, принципиально не смотря в глаза? — Тебе не нравится, когда тебя называют Джинни, — скорее утвердительно протянул Феликс, все не отрывая взгляда от ночного города. Я исподлобья посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом, чем, видимо, и привлек его внимание. — Однако тебя это не останавливает, — я усмехнулся, с интересом сощурился. Наставник игриво повел бровями, как бы в шутку, и пожал плечами. — Что, я уже не такой «совершенный», да? — Почему ты не можешь забыть это так же, как забыл о вчерашнем вечере? — я закатил глаза и плюхнулся рядом на бордюр, поджимая ноги к груди. — Потому что я не совершенный, черт возьми, — парировал Феликс, всплескивая руками, и иронично посмеялся. Я покосился на него, глаза мои так и говорили: «Что, серьезно?», но скепсис был проигнорирован. Наставник снова, уже, скорее, нервно, потер свои щеки, и мы оба уставились вдаль. Тишину прерывал гул большого города, и никто не пытался нарушить ее бессмысленными диалогами. Нет, а о чем нам было разговаривать? На место отрицания и нездорового наслаждения чужими слезами пришла апатия, словно эмоции все вмиг перегорели, не оставляя за собой абсолютно ничего. Да и Феликс не спешил что-либо говорить, скрестил руки на тощих бедрах и улыбался своим же мыслям. На самом деле, бывает приятно просто помолчать с кем-то, лишь бы не в одиночестве. Каждый из нас обдумывал свое, сокровенное, и время перестало что-то значить после нескольких десятков минут, проведенных на улице. Слегка моросил дождь, и спортивная одежда моя стала намокать и неприятно прилипать к коже. Я наблюдал за тем, как рябью расходятся маленькие капли по лужам, и видел в них свое отражение. Такое безрадостное и уставшее. На одном кофе держаться очень сложно, я почти что всю неделю выживал на том, что варил в металлической турке. Не всегда содержимое оказывалось вкусным, но с вечной сонливостью бороться иначе не получалось, потому что, стоило голове коснуться подушки, как сон исчезал с корнями, а глаза неприятно жгло. Потерев бледные щеки шершавыми ладонями, я снова взглянул на тренера. И тот, на удивленье, смотрел на меня с такой кошачьей улыбкой, что я неволей вспомнил нашу самую первую встречу. Отличие одно — на этот раз ее обладатель молчал, говорил своими черными глазками с неестественно большой радужкой. Словно чертова кукла. Но разве бездушные куклы могут плакать? Я и подумать не мог, что мои замечания могут пробить даже такое раздутое эго ледяного «Господина Совершенство». И это вводило меня в состояние когнитивного диссонанса. Соревнование было с треском проиграно, но, к сожалению, не в мою пользу. Ведь в любой ситуации важно оставаться человеком, а я повел себя спонтанно и по-свински. Еще и признал свой проступок. У меня было слишком искаженное понимание внимания, каким оно должно быть. Такого примитивного, человеческого внимания. Тысячи тысяч зрителей не могли дать мне его в такой мере, в какой должны были дать родители. Я никогда не любил что-то, кроме своего дела. И, вероятно, слишком боялся потерять единственную нить, связывавшую меня с реальным миром. Оттого воспринимал в штыки все упреки в свою сторону. Да, наставник был прав, он тоже не идеален. Но не в этом ли кроется совершенное очарование человека? Противно только было от мысли, что, чтобы понять такую простую истину, мне пришлось унизиться и дать волю неоправданному гневу и зависти. — Ладно, извини, — едва ли слышно прошептал дрожавшими губами. Но Феликс, кажется, расслышал, тут же закатил глаза и легко отмахнулся. — Никто и не говорил, что будет легко, — мы оба грустно рассмеялись, а наставник слегка повел плечом, мягко подтолкнув меня им же. Я обратил внимание на собеседника, легко ухмыляясь, — легко редко когда что дается. Реальность жестока. Мы впервые за почти что две недели сидели с наставником так, касаясь плечами и разговаривая не о балете, а о чем-то отстраненном. Диалог протекал лениво, тягучий бархатный голос платинового блондина лился плавно, едва ли не сливался с шумом от дождя и трасс. Мне все еще не совсем комфортно было в такой компании, и не сказать, что особо нравилось, но стоило признать: было необычно. Мы разделяли один бордюр, будучи почти что врагами. Врагами, сидевшими в одной лодке, плывшей по течению общей цели. Прыгнуть за борт — легко, но этот порыв потянет ко дну все судно. Я кивнул на слова Феликса, не находя, что ответить, и отвернулся, потупив взгляд в асфальт.