В Санкт-Петербурге

И потянулись какие-то одинаковые серые дни. Где-то впереди маячила цель, несбыточная, недостижимая, — и всё. И этой цели надо было добиваться. Алина могла бы сказать, в какой момент её жизнь стала такой. В шестнадцать Олешева решила, что прожигать свою жизнь может только она и, вопреки своим родителям, пошла заниматься музыкой. А заниматься музыкой было сложно. Отец играл на клавишных и что-то в этом даже смыслил, но Алина его терпеть не могла. Обращаться к нему за помощью она зареклась ещё давно и теперь всеми силами старалась этот зарок держать. От занятий на барабанах ломило всё тело, сводило все мышцы, руки покрывало мозолями и рубцами. Часов занятий для приобретения навыков не хватало. Дома приходилось отрабатывать всё изученное снова и снова, отбивать раз за разом марши и рудименты и пытаться сказать себе, что это временные трудности. Чтобы наскрести на палочки и на оплату студии, приходилось подрабатывать, и Алина вела аккаунт какого-то цветочного магазина в Инстаграме. Делала фото, придумывала к ним подписи и локации, отмечала всех, ставила хэштеги. Заниматься этим приходилось на коленках — времени не хватало. Ездить на учёбу надо было далеко, да и учёба не радовала — ничего там не было для души. Но Алина старалась делать хоть что-то, чтобы её не отчислили или наоборот, лишь бы отчислили уже наконец. И в итоге за всем этим у Алины были бесконечные жалобы, долги по учёбе, мозоли на руках. А вот Лёши — не было. Лёша был в Москве и в сотне других городов России, Лёша был в кино, в барах, на концертах, Лёша был где угодно, но не рядом. И сейчас их различие стало слишком сильным. У неё — кровь на костяшках пальцев, вечные подработки и доска желаний на стене. У него — новые барабанные палочки, концерты и кофе на заправках ранним утром. У неё — долги по учёбе, мелочь в кармане и совершенно нет хватает часов в сутках. У него — новая кожаная куртка, сорванный счастьем голос и огромная команда рядом. Она повторяет себе — «не сдавайся, не сдавайся, не сдавайся» и думает о том, что сдалась уже давно. Он повторяет себе строчки из песен, чтобы заучить их и спеть на концерте, потому что он проиграл желание. Бочкарёв был совершенно счастлив. Он своей мечты уже добился. Да, он регулярно звонил и писал, но в этом не было ничего, кроме формальности, какой-то немой обязанности, А Олешева ещё ничего важного не добилась и в своих порывах максимализма ненавидела города, учёбу и — себя. Ночами, прежде чем отключиться от усталости, она смотрела в потолок и придумывала, придумывала, придумывала себе счастье под одеялом. Хоть где-то, хоть как-то. Смотрела на доску желаний и мечтала о том, что когда-нибудь сможет их исполнить. Когда у неё появится хоть сколько-нибудь сил. И в одну из таких ночей Алина почему-то не смогла уснуть. Она лежала и думала о том, что у Лёши однозначно появился кто-то другой. Другая. Раз сто, раз двести, раз тысячу. За всё то время, за которое они друг от друга отдалились. И от этого осознания Алина и всхлипнула в подушку, накрепко прикусывая её край. Они с Лёшей перестали быть вместе, уже давно. Ей было сложно сказать, что и когда пошло не так. В какой момент они свернули не туда и оборвали все нити. Говорить можно было что угодно, но это, кажется, случилось, когда они очутились в разных городах. Проблема была в том, что никто из них не мог вот так сорваться и приехать, что не мог быть по-настоящему рядом, что они уже слишком устали друг от друга, чтобы это разрешить. Лёша и раньше был от неё далеко, а сейчас стал ещё дальше. Словно он стал стал взрослее, серьёзнее, интереснее. Он шагнул в какой-то другой мир, который Алине был закрыт, и они оказались по две разные стороны. Что там говорить, в их последнюю личную встречу даже Женя Мильковский проявил к Олешевой больше внимания. Он смеялся, брал её за руки и смотрел с каким-то сочувствием, и от этого сочувствия в груди что-то замирало. Сначала Лёша был её мечтой. Что уж говорить, тогда и Алина была маленькой глупой девочкой. Сейчас она не хотела лишний раз вспоминать о том, как сильно хотела ему понравится, как ходила с ним по Питеру весной, как носила ему кофе после занятий, как наряжалась для него, как вызывала у него ревность и как отчаянно бежала за его машиной, когда он уезжал. Потом Лёша стал планом, идеей-фикс. Алина не перестала быть глупой и маленькой, но перестала быть девочкой. Она знала, чего хочет. Через него познакомиться с известными людьми. Стать к ним ближе. Засветиться. Да, Алина это сделала. Ей это было важно — она не знала, для чего именно, но чувствовала эту важность изо всех сил. И она в какой-то момент этого достигла. Это было в какой-то степени корыстно, в какой-то степени нечестно. Поэтому ей так нужно было сохранять их отношения дольше. Но теперь Бочкарёв больше ничем не мог ей помочь. Сохранять стало нечего. Алине нужно было добиваться чего-то самой. Убеждаться, что она этого стоит. Прокладывать свою дорогу. Бочкарёва вообще хотелось ударить, дать пощёчину, ущипнуть. Сделать хотя бы вполовину больно, как сейчас было ей. Сделать хотя что-нибудь, чтобы Лёша хотя бы ненадолго перестал быть таким сдержанным, невозмутимым и спокойным. Чтобы хотя бы ненадолго обратил внимание. Обо всём этом Олешева думала недолго. Пару дней, наверное, или что-то около того. Действовала на автомате или на чём-то вроде этого — и даже пошла к кому-то на день рождения, прекрасно зная, что времени у неё совсем ни на что не останется. Записывала истории и допивала, кажется, второй бокал вина. Всё было почти как в день знакомства с Лёшей. И вот тут, наверное, наступил переломный момент. Толчок, повод, спусковой крючок. Вечером Бочкарёв прислал реакцию на историю, кажется, огонёк или смайлик. Алина посмотрела на уведомление — и разрыдалась. Всё то, что жило где-то внутри, вдруг выплеснулось наружу, каким-то единым потоком. Боль, обида, огорчение, и всё с огромной силой, и всё так резко, и всё сейчас. Алина стирала пальцами слёзы со щёк, смотрела на себя в зеркало и понимала, что она так больше не хочет. Она так не хочет, она так не должна, это не делает её лучше. Её почти трясло. Номер Лёши набрался сразу. Он был на быстром наборе, но Алина уже успела забыла, каково это — с ним вообще-то разговаривать. — Нам нужно поговорить, — заявила Алина вместо приветствия, сделав голос строже. — Да? Алина, что-то случилось? Голос у Лёши был сонный, невнятный, и Алина с удовольствием думала о том, что, наверное, разбудила его. Впрочем, так и надо. В Новосибирске сейчас была ночь. — Что случилось? Всё хорошо? — продолжал он. Нет, ничего не хорошо. Да, что-то случилось. Просто Алина не знала как это сказать, как облечь в слова то, что ей с Лёшей плохо. Так вырвать это с корнем, чтобы не мучиться. — Мы расстаёмся. И от того, что Алина сказала это вслух, она вдруг расплакалась. Она долго, долго кричала и плакала, снова выплёскивая боль, огорчение, обиду. Она чувствовала себя маленькой, почти беспомощной и неловкой. Ей хотелось, что Лёша сказал хоть что-нибудь, хоть что-нибудь, возразил хотя бы: «А что я сделал?» В том-то и дело было, что он ничего сделал, в том-то и дело, что бездействие тоже наказуемо, в том-то и дело, что такое официальное общение убивает. Но Лёша ничего не говорил и не перебивал. Он, кажется, даже не дышал и никак не реагировал. О том, что звонок всё ещё продолжается, Алине говорили только мигающие цифры — и всё. Бочкарёв до последнего не сбрасывал, а прежде чем сбросить, сказал такое язвительное: — Я понял тебя. Что ж, будь счастлива. Послышались гудки. Алина откинула телефон в сторону и снова зашлась одним бесконечным, тяжёлым рыданием. Она осталась окончательно одна.