В Санкт-Петербурге

Назавтра Алина проснулась поздно и не разу даже поняла, что случилось. Потом только окинула взглядом телефон, мятые простыни, следы туши на своих пальцах — и вспомнила. Они больше не с Лёшей. Первый день Алина рыдала — не то от счастья, не то от облегчения, не то от какой-то мерзкой тоски. Рыдала долго, с наслаждением, захлёбываясь. Она так устала от этих слёз, что не даже пошла на пары, зато вечером от души оторвалась на барабанной установке. Из зеркала на неё смотрела несчастная девушка с опухшим и покрасневшим лицом. Второй день Алина просто лежала и смотрела в потолок. С ней случились какой-то немой шок и немая усталость от того, что случилось. Алина часто говорила всем, что у неё нет сил — но сейчас их не стало окончательно. На третий день ей пришлось ехать на учёбу — и отрабатывать всё то, что она не сделала. Дел появилось слишком, слишком много, и Алина проклинала себя за то, что ничего не сделала, что она опять ничего не успевает и что ей теперь так плохо. Плохо Олешевой было всё это время, но особенно тогда, когда она удаляла его фотографии. Когда исключала его песни из плейлиста. Когда срывала плакат с его группой со стены. А вот завести Твиттер и писать там что-то определённо обидное — было почти весело и даже принесло что-то вроде мрачного удовлетворения. Грязное прошлое, прощай, пора начинать с чистого листа. Проблема была в чём — после разрыва с Лёшей легче не стало. Алина поняла это буквально сразу, но не поверила, а приняла — только через пару недель. Избавляться от его физического присутствия было легко, избавиться от его присутствия в голове было невозможно. Алина слышала песни Нервов, к которым он приложил руку — и не могла дослушать до конца. Алина садилась за барабанную установку — и вспоминала спокойный, немного насмешливый голос: «Про метроном не забывай». Алина смотрела на себя в зеркало — и ей, за всеми её выцветшим веснушками, за всеми трещинками на губах чудился Лёша. Алина его почти ненавидела за то, что он это упустил. Смеялась над ним за то, что он удалил её из друзей. Плакала оттого, что Женя Мильковский отписался от неё в Инстаграм. Да пошло бы оно. Первые эмоции схлынули. Теперь нужно было как-то продолжать жить. Делать вид, что ничего не было. Алина могла теперь подрабатывать тем, что показывала два-три марша детям на первых занятиях. Алина могла сдавать какие-то лабораторки на учёбе, чтобы потом получать какие-то оценки. Алина могла рисовать длинные широкие стрелки и подводить нижнее веко — идеально ровно. Ничто из этого не радовало в полной мере. Олешева много думала и пришла к выводу, что она какая-то не такая. Со своими всеми веснушками, с тонкими губами и с узким подбородком, со своими неправильными руками и ногами. С собой. Так нелепо, так обидно, но он казался ей чем-то недосягаемым — что в начале отношений, что после разрыва. А Олешева смотрела в зеркало и понимала, что до него не дотягивает. А она так и не смогла стать идеальной. И она решила поменять в себе хотя бы внешность. Цель была ей ясна — модели с обложки журнала. Губы, новое осветление, автозагар — Алина смотрела на себя в зеркало и понимала — не то. Совсем, совсем не то, она совсем неидеальная, она совсем не такая, раз от неё уходят, раз её забывают. Решение пришло внезапно, каким-то счастливым озарением — или больным, если вдуматься. Это началось с пропущенного завтрака и превратилось в один приём пищи. Это началось с лёгких тренировок и превратилось в изматывающие. Это началось с желания стать лучше — а превратилось в навязчивую идею. Алина просто стала есть очень и очень мало. В лучшем случае — только когда чувствовала свою ослабленность или когда просто ей ничего не оставалось. В лучшем случае — фрукты, чтобы не превысить норму калорий. В лучшем случае — позавтракать. Она смотрела на свою доску желаний и думала — ничего страшного, я прорвусь, всё хорошо, всё наладится, это временные трудности — и старалась не замечать слёз на щеках. Она как-то почти забросила барабаны — ей нужно было зарабатывать, закрывать сессию, а между тем общаться с теми, кто поворачивался, с родителями, писать грустные твиты и убеждать всех, что у неё всё хорошо, и она сама справится. Когда-нибудь. Прошло где-то полгода — или около того, всё казалось одним днём. Алина по-прежнему беспросветно подрабатывала, училась и старалась ни о чём не думать. Она считала калории, ругалась матом, пила «Garage» на тусовках и всё думала о том, что же с ней не так. Она почти догнала свой вес до сорока семи, умудрилась сдать профильный предмет на четыре, а ещё кое-как научилась слушать песни Нервов спокойно. Это было в её понимании максимум нормально и всё ещё не могло сделать идеальной. Урывками Олешева поглядывала на профили своих одноклассников, одногруппников, своего теперь уже раз и навсегда бывшего — и мучительно сравнивала. Вспоминала все колкие слова в свой адрес, все молчаливые взгляды, все улыбки — и мечтала стать лучше им всем назло. А раньше всё было было проще. Раньше не было никаких «назло» и «нарочно». Можно было давать автографы самой себе, фанатеть по Жене Мильковскому и переживать, что этой красивой кофты с пайетками нет в магазине. Где-то в этом же списке инфантильных желаний потом появилось «понравиться Лёше Бочкарёву» — и это было самым страшным. Это было личным провалом. Забыть о нём почти каждый раз получалось. А потом как-то Алина поняла, что она так не хочет, она так не может, она так боится. Ей страшно жить вот так, от выходных до выходных, с вечным недосыпом, с тихими истериками, с натянутой улыбкой. Ей страшно работать впустую и ничего не добиться. Ей страшно прожечь свою жизнь. Эта мысль пришла в голову случайно. Кажется, летом. Олешева тогда сидела в местном кафе. Она долго звенела мелочью в кармане и выбирала, что подешевле — ещё нужны были пластыри для туфель, обезболивающие и вино на тусовку. Алина пила кофе совсем мелкими глотками, куталась в старую тяганую кофту и думала. Она думала, пока пыталась прочитать хоть что-нибудь к учёбе. Она думала, пока обводила переулок взглядом. Пока ей не попались парень и девушка. Это было странно, но за время после расставания ей впервые встретились такие счастливые люди. На тусовках как-то у всех не клеилось, да и на учёбе тоже. А они шли, парень и девушка, — растрёпанные, неидеальные внешне, не смотрящиеся вместе. Но они шли вдвоём. Девушка смеялась, парень немного придерживал её за плечи и тоже, кажется, смеялся. Олешева проводила их взглядом и как-то вдруг ахнула. Да, ей захотелось так же. Это было глупо, это было где-то мелочно, но Алина смотрела на них и понимала — они счастливы. А что ей мешает так же? И как-то всё стало на свои места. По щелчку, резко. Как будто и не было этогого полугода. Алина с ненавистью посмотрела на свои неудобные туфли и затем как-то решительно их стянула. Алина залпом допила остатки кофе с них мерзкой приторной слабостью. Алина задумалась на секунду и стала печатать сообщение. Руки отвыкли писать так быстро и немного не слушались. Текст был такой: «Здравствуй) Может, запишешь меня на три раза в неделю заниматься по-братски, а?)»