Последний фокус Великолепного Максвелла

Девичий виноград с покрасневшими глянцевыми листьями лез вверх по стене, цепляясь за кирпичную кладку, и почти добрался до окон. Клубящийся солнечными облаками золотарник пах так одуряюще-медово, что Максвелл решил: они непременно заведут пасеку Внушительный палисадник и большой участок, отведенный под огород, стал, пожалуй, решающим фактором, из-за которого они выбрали именно этот дом. У Уилсона загорелись глаза, и он не меньше получаса носился по двору, решая и перерешивая, где и что именно они посадят, пока Максвелл дотошно торговался с риэлтором, срезая цену за не самый-то новенький дом. Тыквы и баклажаны, это уж непременно, а о помидорах и моркови и говорить нечего. К вящему удивлению обоих, подобные вещи, напоминающие о быте Постоянства, не вызывали у них отвращения, и Уилсон выказал завидную готовность копаться на огороде, так что дом они искали с участком. Максвелл стоял у окна и наблюдал, как последняя вечерняя бабочка порхает вокруг пышного куста побледневшей с осенью гортензии. И вспоминал свои ощущения, когда в банке им сообщили, какой именно суммой на счету располагает мистер Хиггсбери. А что вы так смотрите, акции Royal Rubber Company покупали? И совсем не следите за биржевым рынком? Беспечный вы человек, и такой удачливый. Снимать-то сколько будете?.. Не сказать, что сумма была баснословная. Но достаточная для того, чтобы привести в порядок себя и свои документы, и обзавестись чудесно обставленным милым маленьким домиком. Достаточно, чтобы Максвелл мог обзавестись изящными очками в тонкой оправе, пройти обследование у врачей и получить лечение. Они расстались на долгую неделю – он поехал в крупную клинику в Сан-Франциско, а Уилсон – навестить семью. Договорились закончить все дела и вернуться домой одновременно, но Максвелл успел первым и теперь просто дожидался Уилсона, наслаждаясь тишиной и покоем. Вообще-то, он больше не был Максвеллом. В новом паспорте красовалось старое имя, и Уилсон, пытаясь привыкнуть, время от времени называл его так. Например, в моменты близости. Например, когда спустя неделю после их воссоединения, Максвелл, переставший напоминать оживший скелет благодаря неусыпной заботе Уилсона, который покупал в деревне кур и варил из них бульон, предложил разжиться бутылочкой вина и отпраздновать, наконец, их новую жизнь. А то что не как взрослые люди, в самом деле. Вино в деревне нашлось только какое-то ягодное, но зато крепленое, и им за глаза хватило половины бутылки на двоих, чтобы, пьяно смеясь, завалиться вдвоем на всё тот же продавленный диван со всё теми же торчащими пружинами. Диван был устелен толстыми одеялами в два слоя, чтобы обезвредить пружины, а так хорошо и свободно они не смеялись, кажется, никогда в жизни. Ласковые объятья, которых они практически не разрывали все эти дни, как-то незаметно перешли в поцелуи. Уилсон поднаторел в них, вошел во вкус, сам ласкал его рот, вполне себе сносно по мнению неприхотливого старика. Его руки, движимые пьяным разумом, сами собой блуждали по телу Максвелла, на котором, слава богу, начало появляться мяско, и приблуждали аккурат между ног. Они смотрели друг на друга несколько долгих секунд, оба раскрасневшиеся и с блестящими глазами… Что было после, Максвелл помнит не слишком отчетливо, но им обоим было хорошо. Дальше рук они не зашли, но им хватило и этого. Прикосновения, пускай и не особо умелые, к самым интимным частям тела, для обоих такие непривычные, оказались очень яркими и наполненными таким количеством чувств, что, когда всё закончилось, Уилсон обнял его за плечи, спрятав лицо в основании шеи, и разрыдался сухими слезами. Страх от того, что могло произойти непоправимое, что потеря была так близка, облегчение, нежность и любовь, и ощущение живого тела под руками захлестнули его с головой, хотя он и пообещал себе держаться, быть сильным ради Максвелла, который был таким невероятно сильным ради него. Бывший маг гладил его по подрагивающей спине так, будто не он сам еще недавно поставил на себе крест, и от этого у Хиггсбери щемило на сердце. Он поднял сухие покрасневшие глаза, обхватил лицо Максвелла ладонями и проговорил в самые губы: – У нас теперь всё будет хорошо, Уилл. И у них и вправду всё было хорошо. После было всё это – поездка в город, в банк и по десятку других инстанций, поиск и обустройство дома, потом они разъехались, и вот теперь – новоиспеченный Уильям Картер с каким-то неясным чувством в груди слушает, как поворачивается ключ в замке, как хлопает дверь, слушает возню в прихожей и бодрое «Я дома». Чувствует ласковый поцелуй куда-то в затылок. Улыбается, понимая, что для этого Уилсону пришлось встать на цыпочки, и понимая, что это неясное чувство, это… счастье? – …они совсем не изменились. Мать всё такая же, над ней словно время не властно, даже платье то же, что двадцать лет назад, сидит на ней всё так же отменно! А у отца разве только усы стали чуть более седые, но он по-прежнему каждое утро читает свою утреннюю газету, ругает политиков, носит в кармане часы на цепочке и по воскресеньям ходит в клуб. Они вообще у меня поразительные люди, представляешь, моя версия с экспедицией в Африку не вызвала у них ни единого вопроса, кроме того, почему я не загорел как уголек, но я наврал им про специальное аборигенское средство, и их такой ответ полностью устроил… Уилсон рассказывает, уютно светит настольная лампа смешной «космической» формы, кресла тоже странной формы, но удобные, гораздо лучше обтесанного бревна, а из подержанного, но всё равно очень хорошего граммофона Рой Орбисон поет про вино и одиночество, но им совсем не грустно. Ученый уже выслушал рассказ Максвелла, сунул нос в бумажный пакет с лекарствами и посмеялся над тем, как врач поражался здоровью мистера Картера, на редкость крепкому для его возраста – «Вы что, всю жизнь дышали горным воздухом и пили родниковую воду? Ваше сердце вряд ли решит отказать вам в ближайшие лет двадцать, хотя патологии имеются, и я бы советовал вам пройти поддерживающую терапию»… – Кстати, знакомый отца сказал, что у них в институте освободилась должность преподавателя естественных наук, и обещал замолвить за меня словечко, так что в понедельник собеседование. Придется мне наверстать всё произошедшее за два десятка лет, хорошо, что у них отличная библиотека, я уже прямо чувствую этот ни с чем не сравнимый аромат знаний! – Это же замечательно, Уилсон. И даже кровью за знания расплачиваться не нужно. Хиггсбери смеется шутке, а потом как-то смущенно дергает головой, склоняя ее к одному плечу. – Ты хорошо себя чувствуешь? Как смотришь на то, чтобы… Уф, погоди, сейчас. Сейчас скажу. Пока был в городе, я разузнал кое-что. Ну знаешь, тоже своего рода, тайные знания, – он краснеет, смеется неловко, не поднимая на ничего не понимающего Максвелла взгляд, запускает пятерню в волосы, зачесывая их назад, а потом выпаливает на одном дыхании. – Я бы сходил сейчас в ванну, я недолго, а ты бы подождал меня, ну… подождал бы в спальне? Несколько секунд тишины Уилсон продолжает отчаянно краснеть и бормотать «вот, сказал», пока Максвелл не размыкает наконец губы. – О, – и повторяет более осмысленно. – О. Конечно. Конечно, Уилсон. А я… у меня сейчас совсем красные уши, как и у тебя, да? Повисшее было в воздухе напряжение истаивает без следа, уши горят у обоих, будто у подростков, даже стыдно для их-то возраста, но Уилсон, заметно приободрившийся, целует его в щеку и скрывается в ванной комнате. Шумит вода. Максвелл переворачивает пластинку второй стороной, Рой Орбисон теперь поет о том, что ему достаточно просто вообразить – и любимая уже у него в объятьях. Уилсон не мог даже вообразить, а у них теперь есть ванная – с горячей водой, которая льется без ограничений всякий раз, стоит повернуть кран. И спальня – с самой настоящей кроватью, мягкой и широкой, с гладкими простынями, и пышными подушками, и теплыми одеялами, не пахнущими ничем, кроме стирального порошка и свежести. Когда им доставили кровать, и Хиггсбери упал на нее спиной, зажмурив глаза и ущипнув себя за руку, чтобы проверить, не прекрасный ли сон это всё – он думал, что теперь никогда в жизни с нее не встанет. Пролежал в итоге минут пять и подорвался сажать под окнами поздноцветущие кусты. А на кровать они ложатся только по вечерам. Каждую ночь вот уже месяц они ложатся в постель вместе, и вокруг много воздуха, гораздо больше, чем в тесной скособоченной палатке, но не настолько, как бывает, когда засыпаешь под открытым небом. И сама ночь больше не непроглядно черная – она полна света – луна заглядывает в окна сквозь тонкие занавески, звезды тоже отражают свет. Мягкий и приветливый, он, в свою очередь, отражается у них в глазах, когда они разговаривают перед сном, иногда – каждый на своей половине кровати, протянув друг к другу руки, иногда – сплетясь в тесный клубок и дыша друг другу в шею или лоб. Сегодня луна не светит, скрывается за плотными осенними тучами, и Уилсон со слегка влажными волосами и в одном махровом халате оставляет дверь в спальню слегка приоткрытой, узкая полоска теплого света из коридора падает в полуметре от кровати. – Ты почему до сих пор не разделся? – он бормочет смешливо, с ногами залезая на постель к Максвеллу, сидящему с прямой спиной в рубашке и брюках, только без очков. – До меня, знаешь, только теперь доходить начало, – не дав ему ответить, Уилсон сам на ощупь расправляется с пуговицами, тянет рубашку с его плеч. – Ты теперь – Уильям. Больше никакого демона Максвелла, никаких теней. И ты сидишь здесь, а не на троне, и ты мой, и все звезды и атомы вселенной не сравнятся с тем, сколько во мне любви к тебе. Максвелл обнимает его за плечи, не находя слов для ответа, он чувствует ровно то же, ладони у него чуть заметно дрожат, и Уилсон утыкается лбом ему в голое плечо, он будто слегка пьяный, хотя не сделал и глотка, но настроен очень решительно. Он больше не хочет повторить свою главную ошибку и говорит, говорит, выплескивает из себя всё то горячее, стискивающее горло, самое важное на свете, о чем ни за что нельзя умолчать. Особенно сейчас. – Это так потрясающе, мы теперь в полной безопасности, и я могу касаться тебя, сколько захочу, и говорить с тобой обо всем на свете, и целовать, вот так. С мягкой настойчивостью он целует Максвелла, казалось, позабывшего, как разговаривать и как дышать заодно, давит на плечи, заставляя опуститься на локти. Переходит с губ к шее, у Уильяма мягкая кожа, смешно собирающаяся складочками, ее можно потянуть губами и слегка прикусить, оставляя быстро исчезающий белый след. Уилсону хочется зацеловать каждый участок на его теле, но у них ещё достаточно будет времени для этого. Поэтому поцелуи скользят по плечам, по груди, пересчитывают всё еще отчетливо выделяющиеся ребра. Максвелл – Уильям – тихо выдыхает в ответ на каждый из них, он и не думал, что может быть так приятно просто от того, что кто-то вкладывает в простое касание губ столько нежности. Уилсон тянет с его длинных ног брюки, тянет белье, про себя улыбаясь тому, как его Уилл ликовал, когда ни в одном магазине белья не нашлось кальсон. Ведет носом по животу, замечает, как тот напряжен, спрашивает: – Ты как? Хочешь, можем остановиться. – Что? Нет, – Максвелл наконец отмирает и возвращает свой дар речи. – Я просто смущен, Уилсон. Понимаешь, я... не слишком-то уверен, что сгожусь для этого. Уилсон соображает. Соображает несколько секунд, а потом закусывает губы, стараясь не рассмеяться счастливо, как он частенько смеется в последнее время. – О, я уверен, что ты для этого сгодишься. Только не сегодня. Сегодня – сгожусь я. Ну… надеюсь. Я подготовился. Уильям не выдерживает – падает на спину, закрыв пылающее лицо сгибом локтя. – Господи, Уилсон. Я так люблю тебя, но это так чертовски смущает. В ответ Хиггсбери бормочет что-то неразборчивое, шуршит коленками по покрывалу, и уже в следующий миг Уилл приглушенно охает, распахнув удивленно глаза и закрывая теперь рукой свой рот. Горячее, влажное обволакивает его плоть, Уилсон осторожен и нежен, он впускает, насколько получается, и по тому, как быстро прилившая кровь делает свое дело – ни за что не скажешь, что Уильяму Картеру… сколько? Теперь пойди, разберись. В документах они поставили фальшивую дату, но точно больше пятидесяти. Ему точно больше пятидесяти, у него седые волосы даже в паху, он впервые в постели с другим человеком и может только беспомощно комкать в ладонях покрывало, пока Уилсон делает своим ртом… что-то. На улицах Сан-Франциско он слышал, как вызывающе одетая молодежь во весь голос, никого не стесняясь, обсуждала вопросы интимного характера – немыслимо для общества тех времен, в которых прошла его собственная молодость. Он даже услышал слово, очевидно, обозначающее то, что сейчас делал Уилсон, но приливший к низу живота жар и полнейшая путаница в голове не дали бы ему припомнить. – Уилсон… Постой, погоди минуту, – слова даются ему с большим трудом, он отползает, чтобы прислониться к спинке кровати. – Всё нормально. Мне понравилось, – Уилсон ведет плечами и улыбается, у него влажные, чуть припухшие губы, и когда он развязывает и сбрасывает халат, становится ясно, что он не врет и ему действительно понравилось. Он позволяет Уильяму спрятать его смущение в поцелуях, ставших теперь тягучими и гораздо более откровенными. И если Уилсон ужасно засмущался тогда, впервые оказавшись перед Максвеллом без кальсон, то теперь они обнажены оба, и Хиггсбери знает, что его Уилл стесняется – своей старости, своей неопытности, своих реакций. И вкладывает в поцелуй столько успокаивающей нежности, сколько может. И вкладывает в его руку маленькую баночку с витиеватой надписью на французском. – Вот. Сперва смажь этим свои пальцы. Так мне будет легче приня… – Уильям зажимает ему рот, кивает поспешно, не дав закончить. Но он заканчивает, твердо убрав ладонь со рта и глядя прямо в глаза. – Принять тебя. Пожалуйста, Уилл. Я хочу этого. В темноте почти не видно, как Уильям делает глубокий вдох, как прикладывает усилие, чтобы расслабить плечи, и ловит Уилсона ладонями за лицо, прислоняясь лбом ко лбу. – Боги, Уилсон. Прости. Конечно, я тоже хочу… тебя, – ладони соскальзывают ниже, гладят бока, такие же тощие, как у него самого, спину, окрепшую от большого количества физической работы, прогиб поясницы, ставший вдруг мягким – Хиггсбери с тихим выдохом подается под ласку, обнимает его за плечи, приподнимает бедра. – Я ведь думал об этом, думал не раз, как мы могли бы это сделать, но понятия не имел, с чего начать. Спасибо, что… всё устроил. Густо покрытые прозрачным скользким гелем пальцы гладят вход в тело, обходят по кругу, надавливают безо всякой настойчивости, до тех пор, пока мышцы не расступаются сами, впуская палец внутрь, вызывая у Уилсона сдавленный звук. – Всё хорошо, – быстро успокаивает он вскинувшегося Уильяма. – На самом деле, мне, пожалуй, никогда в жизни не было так хорошо, как сейчас. Они оба тяжело дышат, в комнате жарко, несмотря на позднюю осень. Уилл не знает, как выразить то, что он чувствует, когда уже два его длинных пальца свободно движутся внутри горячего тела, и может только мягко разводить их в стороны, повинуясь здравому смыслу и вслушиваясь в то, как дыхание Уилсона становится всё быстрее, и в нем всё чаще проскальзывают полустоны. В какой-то момент Хиггсбери вдруг громко мычит и подается бедрами назад, стремясь продлить контакт. – Ох… должно быть, это оно и есть, – и бормочет, отводя взгляд. – Я… расспросил кое-кого на этот счет. Это значит, что мы всё делаем правильно. Уильяму нужно несколько секунд, чтобы сообразить, а потом он шепчет хрипло: – Я понял, – и, вынув пальцы, смазывает гелем свой орган. Острые колени Хиггсбери по бокам от его бедер, в глазах его столько любви, что Уильям медлит, засмотревшись в них, и Уилсон сам направляет его в себя, сам медленно опускается, почти не морщась. Его возбуждение нисколько не спало, Уилл придерживает его одной рукой за бедро, а второй ласкает, отвлекая от неприятных ощущений, пока Хиггсбери раскачивается на нем, опускаясь всё ниже, и оба они выдыхают синхронно, когда их тела соединяются. У них на двоих одно удовольствие, горячее и яркое, одни движения, выбивающие воздух из груди, заставляющие найти ладони друг друга, крепко сжать, переплетя пальцы, и больше не отпускать. Не разрывая контакта, Уильям вдруг напрягается всем телом, тянет Хиггсбери вбок и через мгновение оказывается сверху. – Ты что, ляг обратно, тебе нельзя напрягаться! – Ты всерьез думаешь, что я развалюсь прямо сейчас? – Нет, но… уф. Ты точно в порядке? – Я в порядке, если ты в порядке. Кивнув, Хиггсбери как-то инстинктивно скрещивает ноги у него на пояснице, сцепившись лодыжками, и Уильям движет бедрами плавно, чутко прислушивается к реакциям, потом дотягивается до брошенного тут же халата, подталкивает его Уилсону под бедра и толкается снова, заставляя Уилсона распахнуть глаза, задохнуться вдохом, и понимая – всё правильно. Уилсон больше не стонет, он звонко вскрикивает с каждым толчком и кусает губы, чтобы заглушить этот звук, и цепляется пальцами за уиллову спину, за его лицо и за предплечья. Сбивчиво шепчет «с-сейчас» и лицо у него становится совсем мальчишеское. Всхлипнув, он гнется, упираясь пятками в сбитое покрывало, и утягивает Уилла за собой, чувствуя его тихий стон на своей шее и обрывающееся тонкой нежностью ощущение единения. Обнявшись, они лежат еще долго. Столько, сколько требуется, чтобы успокоилось дыхание, выровнялся ритм сердца, и в голове наконец прочно уложилась, свернулась сонно пурчащим котенком самая главная мысль. В этом мире или в любом другом – у них теперь всё будет хорошо.