Последний фокус Великолепного Максвелла

В последующие дни Максвелл бродил по домику, проводя ладонями по стенам, по нехитрой и немногочисленной мебели, представляя, как Хиггсбери жил здесь несколько лет, уединившийся в лесной глуши в своем стремлении к знаниям. Когда-то он выбрал Уилсона в качестве жертвы, решив, что занятно будет посмотреть, как закостенелый ум ученого джентльмена ломается и крошится под воздействием нереальной реальности Постоянства. Кто же знал, что Уилсон окажется на редкость крепким орешком, а сам Максвелл – влюбится в него за считанные… дни? Да, за первые же дни наблюдения за ним. И даже раньше – когда с неподдельным огнем в глазах, безо всякого страха, пренебрегая сном и почти без его подсказок – Хиггсбери строил портал, стремясь впитать как можно больше неизведанного и как можно скорее. Кое-как он приладил обратно входную дверь, и в хижине стало почти уютно. Максвелл разок заглянул в зеркало в массивной раме, с пошедшей пятнами амальгамой, в которое двадцать лет назад смотрелся Уилсон. Оттуда на него глядел сильно исхудавший, заросший неопрятной щетиной старик. Максвелл обнаружил, что почти полностью поседел за это время. Но хуже всего были глаза. Потухшие глаза человека, оставившего надежду. Он отвернулся и больше в зеркало не смотрел. Зато кое-что припомнил. Выходит, были уже сороковые, когда они встретились? Сороковые, а ты всё в кальсонах, Уилсон, ну и чудак же ты. Максвелл сказал это вслух и рассмеялся. Голос был хриплым, смех надтреснутым, но с тех пор он стал говорить с Уилсоном постоянно. Повесил его жилет на спинку стула в комнате на первом этаже, служившей одновременно и кухней, и спальней. И стал вести с ним беседы. Если раньше он запрещал себе думать о нем, то теперь, когда начал, уже не мог остановиться. Помнишь, какой у нас был замечательный огород? У тебя под окнами теперь одна крапива и какие-то кусты, даже без ягод. Хотя, наверное, оно так и было, пока ты жил здесь? Огородник из тебя наверняка был так себе. Зато потом от грядок не оттащить стало, такие питайи выращивал – просто маэстро удобрений. Чем же ты питался, Уилсон? Я нашел консервы в буфете, но не рискнул бы пробовать даже тогда, когда они еще не были просрочены на пару десятков лет. С другой стороны, это говорит человек, предложивший пленникам Постоянства питаться котлетками из плоти монстров и вялеными крыльями мышелисков – ну и дрянь, сам-то я такое ни разу в рот не брал... Я тут нашел у тебя шахматный набор. Надо заметить, весьма дрянного качества, но хотя бы все фигуры на месте. Правда, когда доставал его со шкафа, уронил, и они разлетелись по комнате, я потратил немало времени на то, чтобы отыскать их все, знаешь, я что-то стал плоховато видеть, да и нагибаться за ними оказалось тяжеловато, хотя вроде вот только недавно сил во мне было сколько хочешь, да, видно, старость берет свое… Я и твою ладью к ним поставил, помнишь, ты подарил мне прямо перед тем, как… И, представь, она каким-то чудом сохранилась у меня, так что стоит теперь с другими, она чуть мельче остальных, поэтому ее сразу заметно… Я скучаю. Я так сильно по тебе скучаю, боги… если вы есть, заберите меня поскорее. Он почти перестал вести дневник, обнаружив однажды, что склонился над ним так низко, что едва не тычет концом карандаша себе же в глаз. Близорукость, о которой он успел позабыть за годы бытности демоном, вернулась, а он и не заметил. Значит, вернутся и проблемы с сердцем. Хорошо. Это хорошо. Он стал спать на продавленном узком диване, оказавшемся едва ли удобнее травяной подстилки. На нем приходилось долго вертеться и перекладываться, чтобы торчащие жесткие пружины не впивались в спину или бедро. В комоде обнаружился годовой запас дешевых свечей, и Максвелл, вынимая по очереди книги с полок, часами листал их, поднеся к самому носу и щурясь в неверном свете. В сборнике сочинений некоего Франца Кафки он обнаружил фразу, над которой долго, почти до истерики смеялся. Переписал ее в свой дневник, и смеялся снова, на этот раз до горьких слез. «Да, свободен, – ответил Карл, и ничто не казалось ему более бесполезным, чем эта свобода». Второй раз, это произошло второй раз подряд, Максвелл. Это была последняя сделанная им запись. Он оставил дневник лежать на аккуратно прибранном столе, буквой «М» вверх. Потом подумал, и перевернул его вверх ногами. Может, когда его тело найдут здесь, прочитают записи, и кто-нибудь напишет фантастическую пьесу о сумасшедшем ученом, путешествовавшем между мирами. Или теперь уже не пишут пьес?.. В одну из ночей он обнаружил, что не может заснуть. Весь вечер, час за часом, он наблюдал, как розовый закат за окном сменяется синими сумерками, а затем – непроглядно темной ночью. Почти как там, только не нужно никуда бежать, суетиться, искать источник света. Ничего не происходит, когда он остается в темноте. После полуночи собралась гроза. Она началась где-то вдалеке, и до кривобокой избушки доносились пока только гулкие раскаты грома, с большим опозданием следовавшие за яркими молниями, то и дело выбелявшими всю нехитрую обстановку комнаты. Поднялся ветер, и хмурые сосны, склонившись к дребезжащим под порывами окнам, скребли и стучали по ним ветвями, словно желая пробраться внутрь. Максвеллу было душно. Он с трудом поднялся с продавленного дивана и побрел на улицу. Ему отчего-то захотелось быть на воздухе, когда гроза все-таки дойдет досюда. Меж щелей дверного проема пробивается свет. Гром сотрясает ветхие стены хижины, но свет всё не затухает, он там гораздо дольше, чем способна создать молния, но Максвелл не задумывается об этом, толкая дверь наружу. Белый свет, достаточно яркий, чтобы от каждого дерева и каждой травинки пустить густую длинную тень, заливает все пространство перед хижиной. Тени собираются у ног Максвелла, и некоторое время он просто смотрит на них, не в силах поднять взгляд и поверить в то, что видит. В паре десятков шагов от дома в воздухе висит портал. Его завихряющиеся края непрерывно движутся, заставляя голову кружиться. Максвелл щурится, он плохо видит, но на лужайке определенно кто-то стоит. Брось, Максвелл, этого просто не может быть. Он не может разглядеть лица, человек перед порталом невысок, режущий глаза свет очерчивает вихры, форму которых Максвелл узнал бы из тысячи. Должно быть, ты окончательно съехал с катушек, приятель, или это просто предсмертный бред. Лучше бы тебе насладиться им, пока видение не пропало… – Ого, а ты и вправду доставила меня домой. По-настоящему домой. Спасибо, Чарли. Этого не может быть… – Не за что, милый. Этого… Отмерев, Максвелл деревянно шагает вперед. Шаг, второй, третий. Уилсон улыбается. Устало, радостно, немного виновато. Черные глаза ярко блестят на бледном исхудалом лице. Он не двигается с места, когда Максвелл проходит мимо, и у него распрямляются плечи. Максвелл подходит к порталу. Чарли смотрит на него, ей не выйти оттуда, не сделать и маленького шажка в этот мир. Ему хотелось бы тоже поблагодарить ее, но это она знает и так. – Ты всегда была единственной, кто мог поставить мне шах, Чарли, – он не узнает собственного голоса, хрипловатого, скрипучего, и делает попытку улыбнуться. – Но видишь, одна маленькая лохматая фигурка спасла непутевого короля от поражения. Осталось ли в нем хоть что-то от того Уилла, которого она когда-то знала? – Ты ужасно выглядишь, дорогуша, – Чарли отвечает невпопад, но согласно кивает и улыбается. В театральном жесте раскидывает руки в стороны. – Ты всегда был никудышным иллюзионистом, но в этот раз – звучат овации. Это был очень хороший фокус. Очень. – Прощай? – у Максвелла щемит в груди. Зря всё-таки он пренебрегал своим здоровьем. Но Чарли продолжает ему улыбаться, и от ее улыбки, почти такой, какой была она шестьдесят лет назад, разжимаются когти на сердце. – Прощай. Она кивает еще раз, кинув напоследок долгий взгляд, полный нечитаемых эмоций, и исчезает вместе с порталом, бесшумно и сразу в один миг. Максвелл разворачивается, всё также с прямой спиной, медленно шагает обратно, так медленно, словно опасается, что при любом резком движении чувства, переполняющие его грудь, выплеснутся наружу. Уилсон никуда не делся. Не пропал вместе с порталом. Он тянет руки ему навстречу, и стоит Максвеллу вложить свои ладони в его, силы оставляют его – и одновременно с этим начинается ливень, обрушивается на них так резко, словно щелкнули переключателем. Колени у Максвелла подламываются, они вместе летят в траву, и он всё продолжает ощупывать лицо Уилсона, точно слепец, а тот цепляется за его плечи, за запястья и бормочет без остановки, захлебываясь словами и дождем: – Ты, получается, у меня дома жил? Вот проклятье, у меня же совсем не прибрано… Ты бы знал, как долго Чарли готовилась отправить меня сюда, бедняжка, ей для этого нужно много сил, надеюсь, с ней всё будет в порядке… Что это за растительность у тебя на лице? Выглядит кошмарно и совсем тебе не идет. У меня ведь была отличная бритва, и кусок мыла, ты что же, не нашел их?.. Звезды и атомы, Максвелл, звезды и атомы… Я ведь уже приготовился к тому, чтобы искать тебя по всему свету, а ты вот он тут, как же я рад, как рад… Что? Нет, я не плачу, приятель, с чего ты взял, вот глупости… Нужно будет съездить в город, купить тебе нормальной одежды, моя-то старая тебе точно впору не будет, у меня были кое-какие сбережения, надо только добраться до банка… Боги, если ты сейчас меня не поцелуешь, вот тогда я точно разрыдаюсь… Промокшая насквозь одежда липнет к телам, за шумом ливня трудно расслышать, что отвечает Максвелл, а он отвечает, сбиваясь на торопливые поцелуи, что-то про то, что они оба какие-то дураки, и таким ужасным дуракам положено держаться вместе, поэтому никогда больше не отпускай мою руку, Уилсон. А потом кто-то из них тихо говорит: – Пойдем домой.