на гребне волны

      Если бы Элиотт хотя бы немного проследил за двумя мужчинами, скрывшимися из виду, если бы прошел чуть дальше и дождался момента, когда последние солнечные лучи коснулись их лиц за углом отеля, он бы, конечно, узнал того, кто так грубо прервал их, кто вырвал их из той теплой оболочки, которую они бережно строили вокруг друг друга каждую встречу.       Каждую — такую волнующе разную, непохожую на предыдущую и, Элиотт мог поклясться, что так и будет, на следующую.       Тот самый индонезиец, которого он встретил на складе в тот день, когда решился попроситься к Луке на тренировки, ждал в тени пальмы — вспотевший и разгоряченный, как после долгого бега, и недовольный, он стоял, скрестив руки на груди и с ухмылкой смотрел на то, как в Луке борются смущение и злость. Последнее победило. — Что тебе нужно? — Боясь признаться самому себе в том, что, кажется, прекрасно знает ответ на этот вопрос, спросил Лука. Не останавливаясь, он прошел мимо парня и нарочно задел его плечом, после чего тот сравнялся с ним и пошел рядом. Смущение пряталось в Луке все глубже от осознания, что шутки над тем, за чем его застали минуту назад, очевидно, еще не самое худшее, что готовит ему сегодняшний вечер. — Тебя тут потеряли, — пожав плечами, ответил индонезиец. Кажется, звали его Диан. — У тебя, конечно, есть привилегии, но ты такой же работник, как все мы, и условия у нас равные. Не хочешь работать — придется за это отвечать.       Лука закатил глаза. Он ненавидел, когда о его главном бремени говорили как о привилегии. И все это прекрасно знали.       Он достал телефон и обнаружил там пятнадцать пропущенных звонков. От одного номера. Удивительно, что с момента, как он решил отключить звук, о мобильнике он и не вспоминал, и вообще-то думал, что несколько личных звонков клиентам будет достаточно. Как наивно — знает же, что его привилегированное положение означает гораздо больше внимания к его персоне, чем к остальным.       Выругавшись себе под нос, Лука убрал телефон обратно в карман. Диан, заметив это, понимающе улыбнулся. — Так где ты был? — спросил он. Однако Лука его не слышал. Увлеченный мыслями, он постоянно пропускал мимо ушей половину, что ему говорили. До недавнего времени. Пока не встретил Элиотта — слушая его, он боялся, что пропустит хотя бы слово, и этот иррациональный страх заставлял его прокручивать их диалоги в голове по несколько раз. Анализировать. Разбираться.       Они поворачивали в проулок, откуда моря уже не видно, поэтому Лука, игнорируя любопытного спутника, позволил себе на несколько секунд задержаться и еще раз посмотреть в сторону пляжа. Небесные цвета становились все холоднее, и тропическое солнце — все то же, что согревало их сегодня в потайном месте, что видело столько тепла и еще больше дарило — не помогало. Сглотнув, Лука развернулся и пошел дальше. — Как он? — оставив вопрос Диана без ответа, спросил он. — Очень бесится? — Вне себя. Прибегал несколько раз за день. — Он тебя послал, да? Он ждет? — Его голос дрогнул на конце фразы. — Ждет у себя.       Равнодушно распрощавшись с Дианом, Лука зашел в отель. С особого входа. Для гостей и персонала он был закрыт, и ключ от двери был только у двоих.       Шум морских волн остался там, снаружи. Здесь тихо. Лука пошел наверх, по тускло освещенной лестнице и под громкий стук собственного сердца. Пару раз он останавливался и спускался на пару ступенек обратно, подумывая сбежать, но тут же шумно вздыхал и продолжал подниматься. Ноги уже не слушались, когда ступеньки закончились, а он стоял на небольшой площадке с двумя дверьми по обе стороны.       Налево — его комната. Направо — спальня и кабинет отца. Взяв себя в руки, он повернул в правую сторону и коротко постучал.       Дверь ему открыл невысокий худощавый мужчина, с редкой проседью в волосах. Он выглядел так, будто жизнь высасывает из него последние силы, но в его глазах — тех, что не раз снились Луке в самых пугающих снах — была видна такая сила, такая энергия, что его взгляд Лука никогда долго не выдерживал. — Кто это решил обрадовать меня своим появлением, — протянул мужчина, неприятно улыбаясь и пропуская сына в комнату, освещенную одним лишь светом настольной лампы. Люстры в спальне не было. Человеку, который живет в своем кабинете, она и не нужна.       Еще с детства у Луки перед глазами стоит эта картинка — отец за большим письменным столом, что стоит за следующей дверью, или сидит, нахмурившись, над бумагами, или с кем-то разговаривает, бросая мрачные испепеляющие взгляды на мальчика с огромными голубыми глазами, так выделяющимися на его худом лице, что смотрел на папу с надеждой и ждал. Взгляды, буквально кричавшие: «Уходи, не до тебя».       Громко хлопнув дверью, мужчина прошел мимо Луки дальше, приказывая идти за ним в кабинет. И картинка восстановилась — он все так же сидит за столом, все так же хмурится. Только вот теперь он больше никуда его не гонит, наоборот — цепляется мертвой хваткой, впивается в него глазами и тонкими пальцами с выступающими тонкими голубыми венами. Только вот Лука больше его не ждет. — Думаешь, деньги тут просто так получают? — тихо и до боли спокойно спросил отец. Когда он повышал голос, это делало Луку подавленным, заставляя глотать слезы от непрошеных воспоминаний. Но когда он говорил так неестественно спокойно, Лука цепенел. — Думаешь, можешь просто сидеть у меня на шее и ничего не делать?       Лука сильно сжал челюсти от злости. Он все еще стоял в дверном проеме, в любой момент готовый уйти. Но сдвинуться с места не мог. — Ты не платишь мне просто так. Я работаю на тебя, если ты не забыл, — вежливо напомнил он, щуря глаза. — Что-то я не видел тебя сегодня на рабочем месте, работник.       На столе, как обычно, были бесконечные бумаги, порядок в которых видел только их хозяин. «Мистер Лалльман», как было указано на табличке в передней части стола. Лука бегал по ним глазами, не решаясь поднять взгляд и посмотреть на отца. — Если ты не в курсе, в твои обязанности входят не только уроки, но и дежурство на пляже. Тебя там не было, — добавил отец, выделяя голосом каждое слово. Лука видел, как он постукивает пальцами по столу — признак того, что мужчина кипел от злости. — Я был занят, ясно? Вычти это из моей зарплаты и отстань от меня.       На самом деле работу Лука почти никогда не пропускал. Больничные он не брал — в силу крепкого здоровья почти не болел и обычные простуды, как правило, переносил на ногах. Никаких важных личных событий в его жизни не происходило, и даже о собственном дне рождения он предпочитал забывать и проживать его как самый обыкновенный день.       Он был верен своей работе, и отец это знал. И проблема была, конечно, совсем не в том, что он пропустил ее сегодня. Проблема была в том, почему ему пришлось ее пропустить. — Знаю я, чем ты был занят, — с усмешкой ответил Лалльман-старший, сцепляя пальцы и опираясь локтями на стол. — Сторожевые псы уже доложили? — сморщившись, фыркнул Лука.       Больше, чем заниматься бизнесом, отец любил иметь власть над людьми. Заставлять их плясать под свою дудку. Ставить условия. И Лука прекрасно знал, что каждый работник отеля так или иначе поглядывает в его сторону, потому что все знали, кто он, а знать о нем чуть больше, чем остальные, — выгодно на этой территории. — Выбирай выражения. Люди лишь делают свою работу. В отличие от тебя.       Лука развернулся к двери. Он не видел смысла в этом разговоре и собирался уйти. Ничего из того, что он скажет сейчас, ситуацию не изменит — очевидно, что исход давно определен без его участия. — Ты бы поменьше кривился в мою сторону, Лука, — произнес голос позади, останавливая его. — Я дал тебе все, что ты имеешь. А этот парнишка не даст тебе ничего.       Крепко сжав в ладони ручку двери, Лука застыл. Сколько уже ему было известно? Почему, зная о том, сколько внимания отдается его персоне на острове, Лука не подумал, что и до Элиотта доберутся? Только не до него, пожалуйста, только не трогайте его.       Отец встал из-за стола под скрип царапающего пол стула. Лука слышал его тяжелые приближающиеся шаги, но поворачиваться к нему лицом не спешил — так и стоял, почти упираясь лбом в дверь и тяжело дыша, будто в ожидании приговора. — Парнишка туризмом увлекается, да? — невинно и легко продолжил мужчина. — Ну, это ненадолго. Даже если у него что-то и получится, он уедет отсюда, ты же понимаешь? — Он сделал несколько шагов вперед и подошел почти вплотную. Лука чувствовал его дыхание за спиной. — А ты останешься. И будет больно, Лука. Ой как больно. Зачем же начинать это все, если знаешь, как больно будет в конце, сынок?       Лука чувствовал, как слезы предательски подступили к глазам. Как каждое слово, что он душил в себе последние несколько дней, нашептывая их в подушку, отец, будто лезвием, вырезает у него на груди, выписывая каждую букву. Как мысли, которые так страшно пускать в голову, издеваются над ним, снова превращая в маленького боязливого мальчика, нуждающегося лишь в добром слове от родителей. — Ты же уже взрослый мальчик, — мягко сказал отец, кладя руку ему на плечу. Лука тут же стряхнул ее с себя, пытаясь скрыть за этим жестом то, как жалко начинают дергаться его плечи и кривиться губы в накрывающих рыданиях. — Мне не нужно тебе объяснять, что нужно таким, как он, от таких, как ты? Что угодно, кроме тебя самого.       Глубоко вдохнув, Лука резко развернулся и посмотрел отцу в глаза. Тот выглядел довольным — видел, какой эффект имели его слова — и абсолютно спокойным. Стоял в метре от сына и любовался результатом своих стараний. — Без тебя разберусь, — прорычал Лука. Он умел держать себя в руках. По крайней мере внешне.       Будто услышал что-то смешное, мужчина улыбнулся и закатил глаза. — Он тебя бросит, не сомневайся, — промурлыкал он нежным голосом, будто его слова были добрым отеческим советом, а не очередной болезненной иглой в сердце Луки. — Если ты привык бросать дорогих тебе людей, готовых ради тебя на все — сменить дом, работу, образ жизни — ради тебя и твоих выкидонов, если ты привык бросать тех, кто верил тебе всем сердцем, безоговорочно, тех, кто тебя любил, это не значит, что все делают так.       Лука говорил на одном дыхании — боялся, что если сделает вдох, то уже точно не закончит. Улыбка сошла с лица напротив, а губы сжались в тонкую линию. Они оба слишком хорошо знали друг друга — знали, куда давить, чтобы сделать больно.       Однако через секунду отец снова натянул приторно-сладкую улыбку и похлопал Луку по плечу. — Я знаю людей получше тебя, — проигнорировав выпад в свою сторону, тихо сказал он. — Ты их можешь только на деревяшку ставить, а я знаю все, что ими движет в принятии решений. Настоящих крупных решений. А уж что они ищут в курортном романе — и подавно. — Ты ничего не знаешь о нем. И обо мне. И называя это курортным романом, ты уже доказал это.       Мужчина на это лишь развел руками. А Лука внезапно испугался: он-то отца знал, но он не мог допустить, чтобы его узнал Элиотт. Знакомство с родителями в его случае было однозначно обречено на провал, если не сказать хуже. И потому, уже в шаге от того, чтобы развернуться и выйти из этой душной комнаты, он последний раз взглянул отцу в глаза. — Не трогай его, — Лука говорил медленно, будто от этого что-то менялось, будто так его услышат и поймут. — Такого больше не повторится, я обещаю. Только дай ему спокойно закончить свои дела здесь, — и, глубоко вздохнув, добавил: — и уехать.       Не дожидаясь ответа, он выбежал оттуда, чувствуя, как щеки становятся влажными от ручьями стекающим по ним слез. Sound: The Neighbourhood — The Beach       Только добравшись до спальни и бросившись на кровать, он дал себе волю. Хриплые рыдания, что он пытался глушить подушкой, пряча в нее лицо и попутно вытирая ею слезы вперемешку с соплями, вырывались у него из груди, разрывая грудную клетку. Время от времени он шумно всхлипывал покрасневшим носом, а потом какая-то новая мысль, новая фраза забиралась своими цепкими пальцами ему в голову, и он снова утыкался лицом в успевшую стать влажной ткань под собой.       Он запутался. Он не хотел верить ничему из того, что только что слышал. Элиотт — его чистые серые глаза, такие добрые, его улыбка, широкая и искренняя, — стоял у него перед глазами, такой простой и открытый, и Лука, сам не зная почему, верил ему.       Элиотт почти поцеловал его. Несмотря на то, сколько всего разного и непонятного успел натворить Лука за время их общения, Элиотт хотел его поцеловать. А самое страшное, что это желание было взаимным.       Лука боялся. Он не был готов чувствовать себя так. Он привык жить своей простой, никому не нужной жизнью, день за днем пытаясь найти успокоение в море. Привык не замечать людей, не видеть их. Прятаться от них. Ему с ними просто было скучно, и за это его обвиняли в черствости. И он сам уже, было, в это поверил.       Элиотт. Он сломал это все. Привычный мир дал трещину, когда Лука встретил его.       Все его мысли, как он этому ни противился, как ни пытался думать о чем-то другом, как ни пытался возвращать себя с небес на землю, — Элиотт Демори. Он просыпался, чувствуя волнение в груди, ожидая. Думая о том, как Элиотт проводит этот день и как бы проводил, если бы они были вместе. Что бы Лука ни делал, его мозг подкидывал ему образы, одновременно приятные и болезненные, а ему не хватало духу, чтобы этому противостоять.       Как он жил раньше? Буквально неделю назад — что занимало его мысли, чем он жил, с чем просыпался и подо что засыпал? Немыслимо, но он даже не мог этого вспомнить. Но если бы кто-то решился ему напомнить, он бы отказался.       Все еще периодически всхлипывая, Лука бессильно сполз с кровати на пол, оперевшись на нее спиной. В прикроватной тумбочке, из нижнего ящика, он достал небольшой бумажный конверт и достал его содержимое.       Несколько пленочных фотографий. Счастливая семья — родители и ребенок — позируют на фоне Эйфелевой башни. Тот же малыш сидит в кресле самолета и радостно машет в камеру, только оторвавшись от детской раскраски перед ним. Мужчина обнимает женщину на пляже — фотография размытая, потому что их сын вызвался сделать ее сам. Худощавый мальчик лет девяти мочит ноги у берега, а его мать — по пояс в воде, с серфом в руках — зовет его к себе.       Следующее фото сделано через год — тот же парень, уже окрепший за это время благодаря постоянным физическим нагрузкам, скользит на доске по морской пене.       И листок бумаги. Письмо, написанное мелким почерком второпях. Кое-где чернила потекли — кто-то брал его мокрыми руками.       Лука аккуратно разгладил его на полу перед собой и пробежался глазами по строчкам, которые он, кажется, уже знал наизусть. Которые столько лет назад болезненно врезались ему в сердце и которые он все еще не мог читать без тянущего чувства в груди.       Он чувствовал себя опустошенно. Воспоминания, как кадры из фильма, который произвел такое впечатление в детстве, что страшно пересмотреть, когда вырос, проносились у него перед глазами. Вспышками, будто снимками, которые мозг решил оставить ему на память.       Крики. Слезы. Пустой шкаф и тонкий лист бумаги, одиноко лежащий на его кровати. Пустота и холод дома во время тридцатиградусной жары.       Лука открыл окно, вдыхая теплый морской воздух. В океане штиль бывает редко — до него доносится родной шепот воды. Успокаивая, убаюкивая. Напевая ему нежным тихим голосом знакомую песню, под которую он уже так привык засыпать.       Он не готов пережить такое еще раз. Он не готов потерять Элиотта. Он боится потерять Элиотта, буквально заставившего его проснуться.       Боится, ведь уже не уверен, что после такого сможет снова заснуть.