Пушистый газовый свет

      — Кажется, между вами с Донхёком какое-то напряжение, — Джонни заводит этот разговор так поздно, что Ренджун искренне удивляется. Его обычная проницательность спасовала, или он просто не хотел делать скоропалительных выводов? — Что мелкий натворил на этот раз? — он улыбается уголком рта, напряжённо всматриваясь в ренджуново лицо, словно пытается прочитать ответ до того, как тот будет озвучен.       — Он меня немного расстроил, но всё в прошлом, — Ренджун шумно втягивает остатки молочного коктейля трубочкой. — Ничего серьёзного, правда.       По Джону видно, что он не очень-то поверил, но давить не хочет: бесполезно, Ренджун уйдёт в глухой отказ, и потому он откидывается на спинку сидения и постукивает пальцами по рулю:       — Тогда ты не будешь против пойти на его четвертьфинальный матч со мной в эту субботу? Мы никогда не пропускали его соревнования, но сейчас он в каком-то непонятном упадническом настроении, что даже не звал. Представляешь, я узнал обо всём с информационного стенда!       — Конечно! Если ты этого хочешь. И если хочет Донхёк, — Ренджун пожимает плечами.       После всего, что было, он не уверен, будет ли Донхёк рад увидеть его на трибуне среди болельщиков, и будет ли счастлив лицезреть его лицо он сам. Но Джонни пребывает в блаженном неведении, и так не хочется расстраивать его и навлекать на себя подозрения: Ренджун слишком хорошо знает, как он любит младшего брата, и явно опечалится.       Всё тайное однажды становится явным, но почему Ренджуну так хочется отсрочить этот момент? Это словно прятать голову в песок, оставляя сверху беззащитную задницу, а ведь жизнь точно воспользуется этим. Но Ренджуну так паршиво, что он просто старается не задумываться о том, что же будет, когда его парень обо всем, наконец, узнает.       — Донхёку мы ничего не скажем, пусть это будет сюрприз, — Джон не смотрит, но Ренджун всё равно отворачивается к окну, чтобы успеть попытаться стереть с лица эту горькую ухмылку: «Какой же сюрприз ждёт тебя самого?».       В донхёковом левом ухе появляется ещё две сережки. Они сияют титановым, металлическим блеском под мягким вечерним солнцем, и Ренджун не удерживается от комментария:       — Как называется этот прокол?       Донхёк медленно, словно нехотя, поворачивает голову и вопросительно смотрит ему в глаза.       — У тебя две новых сережки, и мне любопытно.       — Понятия не имею, — он фыркает.       Очевидно, что чужой вопрос его не особенно интересует, просто приятно внимание. Наверное, поэтому он делится:       — Захотелось, вот я и проколол пару дней назад иглой в ванной. Было неожиданно много крови.       — Больно?       — Не больнее, чем другие, — Донхёк осторожно касается уха, и Ренджун смотрит на покрасневшую кожу, качает головой:       — Неужели прошлых двух было мало? Да и к тому же, ты мог пойти в салон.       — Я. Захотел, — чётко проговаривает Донхёк, глядя в сторону, куда-то поверх ренджуновой головы, и тому вдруг думается, что да, с Донхёка вполне станется захотеть причинить себе боль.       Сюрприз получается что надо.       Донхёк замечает их спустя полчаса, поскальзывается и с жутким грохотом падает, проезжается правым боком по полу и хватается за ногу. Даже отсюда Ренджуну слышен этот сдавленный крик. Чужая лодыжка вывернута под неестественным углом, глаза зажмурены, болезненная гримаса проступает на побледневшем лице.       «Всё идёт кувырком в последнее время», — рассеянно думает Ренджун.       Он даже не удивляется подножкам от судьбы, достающимся всем вокруг. Кажется, пора бы к такому привыкнуть, но непривычный, болезненно-острый ритм жизни выбивает из колеи настолько сильно, что он попросту устаёт реагировать на весь тот уровень стресса, что в последнее время зашкаливает.       Джонни вскакивает с места и, расталкивая взволнованную толпу, спускается вниз, не оставляя Ренджуну иного выбора, кроме как плестись за ним. Донхёка уносят на носилках в медпункт, и он всхлипывает и дёргается, когда там накладывают шину. Ренджуну хорошо видно из окошка кабинета его заплаканное лицо, и остро колется где-то в груди сочувствие, когда до слуха доходит сбивчивое бормотание, похожее на извинения и фразы о том, что он подвёл команду. Когда прибывает скорая и Донхёка увозят, Джонни уезжает в сопровождении: подержать за руку, вытереть мокрое лицо и поговорить спокойным голосом. Тогда-то Ренджун окончательно осознаёт, что остался один, и домой придётся добираться своим ходом, на автобусе. Наверное, в этом виноваты только стресс и моральное истощение, но когда он трясётся в общественном транспорте, ему вдруг становится совсем не жалко Донхёка, и лишь жгучее раздражение питает его жизненные силы.       «Мелкий гадёныш, от тебя одни проблемы».       И Ренджуну обязательно стало бы позже за собственную черствость стыдно, но… от Донхёка и правда одни неприятности.       В этом Ренджун убеждается, когда вечером ему звонит Джонни. Его голос в трубке напряжённый, сдержанный и тихий, и он говорит сначала что-то про брата, про то, что наложили гипс и какая кость сломана, а потом, в самом конце коротко добавляет:       — Нам надо поговорить, не по телефону. Это касается Донхёка.       И ренджуново сердце ухает, обрывается и падает куда-то в пятки, где продолжает с неистовой силой колотиться, когда он спокойно отвечает:       — Хорошо, когда тебе будет удобно?       Ночь выдается бессонная.       И хотя Ренджун прекрасно знает, что его вины в том, что Донхёк так неадекватно ведёт себя по отношению к нему, абсолютно нет, всё же мучается, конструируя их с Джонни диалоги. О чём он спросит? С чего Ренджуну стоит начать? Позволить Джонни высказаться или сначала объясниться самому? Но, что хуже того, Ренджун не может перестать думать о том, как Донхёк себя чувствует, лёжа в одиночестве, закованный в гипс, осознавая, что про спорт на ближайшие месяцы придется забыть. А ещё ведь реабилитация!.. Ренджуну не хочется вспоминать чужие влажные глаза, жадно раскрытые губы, это неприкрытое, страстное желание, написанное на лице, обращенном к нему. Оно сильное настолько, насколько может быть сильна лишь ненависть.       К самому утру Ренджун абсолютно измучен и раздражен из-за того, что не смог нормально выспаться. Гнев, гнев на Донхёка удушливой волной подползает всё выше к горлу, и Ренджун встаёт с кровати с совершенно ясной головой и злой решимостью.       Нет, никто не вправе портить его жизнь. Даже Донхёк.       Тем более Донхёк.       Джонни забирает Ренджуна в двенадцать, как и договаривались, везёт в одну из тихих кофеен, и сразу становится понятно, что разговор будет долгим. Внутри заведения народа совсем немного, и они занимают угловой столик у окна, что находится в самом отдалении, делают заказ и молчат вплоть до того момента, пока его не принесут. Ренджун сидит, разглядывая своего парня: Джонни бледный, усталость явно проступает на его посеревшем лице синевой под глазами, светит красной капиллярной сеточкой белков. В руках беспокойно теребит салфетку, то откладывая её в сторону, то принимаясь за прежнее вновь. Когда на стол опускаются два небольших блюдца с десертами и чашки с кофе, Джон осторожно отодвигает принесенное в сторону, вздыхает, собираясь с силами и выдыхает:       — Донхёк, он… Он режет себя.       Интересно, когда это началось? Сам Джонни не знает, и только вчера, когда не стал слушаться яростных отказов и зашел к брату в душ, «Я же должен был ему помочь, а если бы Донхёк упал?», заметил на чужих бёдрах, чуть ниже тазовых косточек, рисунок ярких и бледных тонких полосок.       Шрамы.       Десятки острых и тонких царапин, кое-где ещё кровоточащих.       Поток панических фраз рвётся изо рта Джонни, словно рис из прорвавшегося мешка.       «Господи, там было столько шрамов».       «Они даже не были заклеены, это такой ужас».       «Зачем он делает это? В чём причина?»       «Их было так много, и это выглядело так больно».       «Некоторые были совсем свежими».       Джон берет себя в руки лишь спустя сорок минут, и Ренджун вытирает его влажные щеки, шепчет что-то успокаивающее, вроде «мы что-то придумаем, не переживай», «всё будет хорошо» и подобную чушь, что обычно говорят в подобных ситуациях. Горький истерический смешок так и норовит прорваться, но Ренджун упорно душит его в себе. Не сейчас, совсем не время.       Проблемный мальчик вышел на новый уровень?       «Ты бьёшь собственные рекорды, Донхёк».       Когда Джонни успокаивается окончательно, он тянется к сумке и извлекает оттуда небольшой чёрный ежедневник, и Ренджун вопросительно поднимает бровь.       — Сейчас ему не до меня, и разговаривать Донхёк не хочет, — Джонни двигает к парню принесенный предмет, кивая головой, когда тот осторожно открывает обложку. — Хочу знать твоё мнение.       «Ты словно отравленное яблочко. Глянцевые розовые щёки — будто круглые фруктовые бока, и пахнешь сладко, и мило улыбаешься.       Ты убьёшь меня, если я сделаю шаг навстречу?       Я совсем не понимаю, почему ты делаешь мне больно, и зачем я в конце ненавижу лишь себя.       Если бы я был лучше, если бы я постарался чуть больше, могло бы всё измениться?»       Ренджун читает этот отрывок, и горькая волна невольного гнева, уязвленного самолюбия поднимается изнутри.       Яблочко?       «Из нас двоих именно Донхёк тот ещё фрукт», — думается ему. — «Румяный, пахнущий гнильцой откуда-то изнутри».       И Ренджун просто не понимает, почему должен что-то подобное терпеть. Ему так хочется обхватить донхёково лицо и раздавить его между пальцев, проломив сочную сладкую оболочку, обнажив испорченное, жалкое нутро. Почему выглядит он, словно хороший мальчик, почему обманывает и лезет в ренджунову душу со своими чувствами, превращая мозги в фарш?       Джон выдергивает Ренджуна из этой вязкой рефлексии, мягко касаясь раскрытой ладони:       — Как думаешь, кто она?       «Он не знает», — с облегчением проносится в ренджуновой голове, он собирает все свои моральные силы, чтобы выдавить:       — Я думаю, что Донхёк будет недоволен, когда узнает, что ты украл его дневник, — он высвобождается, зябко передергивая плечами. — К тому же, разве это имеет такое уж большое значение сейчас? Ему явно нужна помощь психолога.       Джонни откидывается назад, принимаясь рассеянно скользить кончиками пальцев по краю блюдца:       — Я говорил с ним. Точнее, пытался, но это всё равно, что биться о глухую стену. Может, ты попробовал бы? — он просяще смотрит в чужие глаза, подаётся вперед. — Мне всегда казалось, что тебя он любит чуточку больше, чем меня. Так, будто хотел бы, чтобы ты был его старшим братом, — парень роняет смешок, а ренджуново сердце пропускает удар. Нехорошее предчувствие ползёт по спине.       Но разве может он сейчас отказать?