Пушистый газовый свет

      «Если бы я был лучше, если бы я постарался чуть больше, могло бы всё измениться?»       Ренджун думает об этом всю ночь.       Он не может спать, не может рисовать — получается всё одно: чужие слишком знакомые глаза, глядящие то с насмешкой, то с пронзительным желанием, то с острой, жгучей ревностью, и хочется кричать в голос. И, конечно, Ренджун не может обсудить всё это ни с одним из своих друзей. Что он сказал бы?       «Младший брат моего парня домогается меня, и я почему-то начал хотеть его так, что пробки вышибает»?       Ренджун скорее застрелился бы.       Да что с ним стало не так? Почему он не может снова быть спокойным и радостным, как прежде?       У Ренджуна нет на это ответов. Но, быть может, они есть у Донхёка.       — Донхёк, открой дверь, — Ренджун стоит перед привычной комнатой и словно видит её прямо сейчас: смятая постель, обклеенная постерами стена, стол, заваленный канцелярией и упаковками от колы. За стеной слышно шуршание, Донхёк явно мнётся рядом в нерешительности, и потому Ренджун пускает в ход последнее оружие:       — Скорее, я принес чипсы. Впусти меня, пока Джонни не увидел, он внизу пытается от волнения за тебя не сгрызть ногти до локтей.       — Он никогда не грыз ногти, — Донхёк распахивает дверь, и даже пытается натянуть на себя подобие улыбки.       Пострадавшая нога в гипсе, осунувшееся лицо и тёмные круги под глазами — жалость скребётся у Ренджуна в голове, и он даже не слишком старается её приглушить.       — Это Джон попросил тебя прийти? — развернувшись спиной, Донхёк доползает до компьютерного кресла, чтобы устроиться перед ноутбуком.       — Он просил, — нет смысла отрицать очевидное. — Но и я сам захотел. Как ты? Выглядишь отстойно.       — Да ты и сам не вау, — привычно едко отвечает Донхёк, поднимая пыль мелкого раздражения в душе.       — Неужели? И кто же в этом виноват? Я плохо сплю в последнее время.       Удивлённо Донхёк смотрит на Ренджуна, даже не моргает, и тот проходит через комнату, чтобы добраться до кровати и сгрузить туда угощения. Приглушённый свет от включенного монитора синеватым холодом заливает комнату, и Донхёк, сидящий напротив, непривычно молчаливый, в мятой футболке и шортах вдруг кажется Ренджуну языческим божком — он удержан гипсовой оковой, загорелый до масляного, жаркого блеска, страстно черноглазый, беспокойно ожидающий: что же принесли на его капище? И будут ли сегодня жертвы? Пускает кончик языка скользить по нижней губе и кусает её, когда Ренджун устраивается на белых простынях.       «Жертвы будут. Но вовсе не я», — мысль в ренджуновой голове острая, словно заточенная шпилька. Она пронзает его внутренности, и становится больно дышать.       — Как думаешь, я убью тебя, если ты сделаешь шаг? — Донхёк вздрагивает всем телом, судорожно тянет воздух носом, а Ренджун терпеливо ждёт, рассматривая чужое напряжённое лицо.       Моральная борьба так явственно читается в играющих желваках и бегающем взгляде, Донхёк хочет спросить, откуда он знает, вспылить, но эта странная, многообещающая интонация ренджунова голоса не даёт сорваться. Спустя долгие секунды он отвечает абсолютно правильно:       — Думаю, мне надо проверить.       Он падает перед Ренджуном на колени, словно у алтаря, дрожащими руками касается ног, не скрытых шортами, тычется носом в бедро и жарко выдыхает, коротко лижет кожу, тут же оставляя мимолётный поцелуй. Поднимает пьяный, расфокусированный взгляд, укладывается щекой кожа к коже и замирает весь в нерешительном предвкушении.       — Посмотрим, сможешь ли ты найти своему болтливому языку более хорошее применение, — говорит Ренджун, и зрачки в глазах напротив размазываются чернильной кляксой, короткий стон срывается с приоткрытых губ.       С нетерпением и готовностью Донхёк пускает руки скользнуть выше, расстёгивает шорты, чтобы стянуть их вместе с бельём вниз, а Ренджун цепляет чужие пушистые волосы пальцами.       Донхёк мягкий и настойчивый, пылкий, совершенно неопытный и очень старательный. Он сжимает губы, давится, двигает головой то слишком медленно, то слишком резко, но он старается так отчаянно, кружит языком, помогает себе руками и — вдруг — смотрит прямо в глаза. Этот безумный микс подводит Ренджуна к черте чуть раньше, чем он ожидал. Удовольствие накрывает душным одеялом, и Ренджун хватает пересохшими губами воздух, блаженно глядит в чужие блестящие, слезящиеся глаза, на влажный, розовый рот с почти что заискивающей, вопросительной улыбкой.       Донхёк проглотил всё до капли.       Он грязный, изголодавшийся и жадный — Ренджуну так хорошо, что аж плохо, и внутри всё ломается и перекручивается.       — Было хорошо? — хрипло спрашивает Донхёк, украдкой вытирая подбородок.       — На троечку, — Ренджун лениво отталкивает его коленом, натягивает бельё.       Глупая, гордая бравада. Ведь ноги подкашиваются, а в теле всё трепещет и звенит, словно отпущенная струна.       — Из пяти? — терпеливо переспрашивает Донхёк, продолжая пытаться заглянуть в ренджуново лицо, и тот милостиво, расслабленно кивает. — Не так плохо. Но в следующий раз я постараюсь лучше, — самодовольно он кивает сам себе, и Ренджун насмешливо тянет в ответ:       — А кто сказал, что следующий раз будет? — и тот скулит, хватается рукой за ренджунову толстовку так мило, словно обманутый щенок: хозяин кинул сладкую косточку, а потом отобрал.       Ренджун думает, что жестокости на сегодня хватит, и потому подхватывает чужое лицо, заставляя взглянуть на себя.       — Если ты пообещаешь, что будешь хорошим мальчиком — ты слышишь, Донхёк? — если не будешь резать себя и расстраивать старшего брата, мы сможем играть с тобой иногда.       За один поцелуй Донхёк соглашается извиниться перед Джоном. За два — пойти на терапию, к которой приступает уже на следующей неделе.       Сколько Ренджун себя помнит, всегда страстно хотел, чтобы его любили. Родители строили карьеру, и внимание Ренджуну доставалось по остаточному принципу: ему всегда было мало, и этот странный дефицит ласки никуда не девался самостоятельно. Приходилось изыскивать резервы: Ренджун умел нравиться, он знал, как вызвать симпатию. Получалось всё совершенно естественно и просто, так же, как дышать — быть любимым и любить, и вопрос состоял лишь в том, как выбрать подходящего человека. И Ренджуну всегда казалось, что он знает, чего хочет — с вопросами ориентации он разобрался ещё в пятилетнем возрасте, когда вместо девочки поцеловал мальчика. Благо, родители любили единственного сына слишком сильно для того, чтобы сознательно делать его несчастным, и потому смирились.       Мальчики, так мальчики.       По крайней мере, у Ренджуна не стояло проблемы принести в подоле, и он мог построить хорошую карьеру — конечно, в родительском балансе ценностей именно она стояла на первом месте. Но Ренджуну не хотелось строить просто карьеру — хотелось всё сразу. И много, много любви.       Со своим идеальным типажом он определился чуть позже. Это обязательно должен был быть кто-то большой и сильный, такой, что отдаст свою куртку, когда Ренджун будет мёрзнуть, станет держать за руку, когда ему страшно от просмотренного ужастика, купит внеочередную сладость в магазине напротив — просто чтобы сделать приятно, станет держать за талию, пока Ренджун идёт по высокому парапету, завяжет ему шнурки, чтобы не запнулся и не упал, погладит по голове и скажет:       «Я люблю тебя, детка».       И «Я всегда буду с тобой».       Наверное, потому когда на местном фестивале один большой парень, неловко задевший Ренджуна рукой, слёзно просил прощения, купил сахарную вату и вечером без слов укрыл его своей джинсовкой, Ренджун моментально понял: вот оно. И влюбился.       «Оно» звали Джонни. Парень был старше Ренджуна на год и недавно переехал сюда с семьей, собирался поступать в колледж, а на фестиваль его позвал друг: Лукас был бас-гитаристом и выступал на разогреве, и при взгляде на ренджунову маленькую фигурку, укутанную чужой курткой, громогласно объявил:       — Джонни, твою мать! Ты где украл этого очаровательного малыша? Его родители, наверняка, уже выслали на поиски пару полицейских машин с мигалками.       На Ренджуне были светло-голубые джинсы и белая футболка в тон кроссовкам, и до того, как Джон успел что-либо ответить, он ухмыльнулся:       — Малыш сбежал сам. Его родители знают, что всем плохим дяденькам, что попробуют его похитить, он отобьёт яйца.       И пока Лукас совершенно шокировано моргал и открывал рот, Джон поделился:       — Он старше тебя на год, увалень. Будь уважительнее.       — Конечно, бро. Это ведь твоя детка, — Лукас засмеялся и хлопнул парня по плечу, и Ренджун не смог оторвать взгляда от того невинного румянца, что разливался по лицу Джонни.       Он был как принц из сказки. Лучше, чем Ренджун мог представить. Поцелуи с Джонни и его касания, встречи, прогулки, объятия на задних рядах кинотеатра, прогулянные вместе пары и поделенная на двоих банка вишнёвого пива. Ренджун нравился его родителям и брату, их друзьям. Джонни никогда не был требовательным или грубым, заботился о том, чтобы Ренджуну было комфортно, и тот чувствовал, как воздушным розовым пузырем отношения окутывали его, заставляли парить и мечтать, дрейфовать в этом клубничном желе и даже не задумываться, что когда-то будет иначе.       Всё было так хорошо. Ренджун наконец-то получил то, о чём мог только мечтать.       Зачем вдруг вылез Донхёк со своей влюбленностью? Гадкий мальчишка. Он заставил Ренджуна вспомнить, что он умеет злиться. Его раздражал непрошеный интерес с явным сексуальным подтекстом — гормональный коктейль в донхёковой крови толкал и так эксцентричную натуру на совершение настоящих безумств. И это сумасшествие было словно заразным. Ренджуну стало интересно и вместе с тем страшно, он не хотел, но не мог прекратить задумываться: мог ли он получить больше.       Не просто любовь, а страстное, губительное обожание.       Такое, какое бесстыдно предлагал Донхёк.       Когда Ренджун думал о нём, всё время останавливался на одном эпитете: неоднозначный. Донхёк был разным в самом плохом понимании этого слова, выворачивал мозги наизнанку. Ренджун не хотел знать о том, что опять скрывалось в чужой голове и что за мысли перебродившим фруктом переливались там, за стёклышками чёрных глаз. Танинные, хмельные и одуряюще пахнущие. Ренджуново персональное темпранильо. И Ренджун всё никак не мог прекратить думать: неужели он настолько нужен Донхёку, что тот готов наплевать на кого и что угодно? Одна мысль об этом приводила в нервное возбуждение, лихорадочное, сладким гнётом лежащее на груди. Наверное, потому люди и пьют алкоголь: даже если тебе станет плохо на следующее утро, перспектива получить удовольствие здесь и сейчас слишком заманчива. Кажется, вся ренджунова жизнь превращалась в сплошной запой, в котором лёгкость, радость и наслаждение сменялись похмельной горечью сожалений. Разве мало было мучений, что он испытывал, когда оставался с Джонни наедине? Третьим лишним, бездумной тенью Донхёк скользил рядом. Его фантомные прикосновения на теле горели, словно ожоги: холодные и раскалённые, тревожащие, запускающие часовым механизмом дрожь где-то глубоко внутри.       Тик-так, тик-так.       Ренджуну было интересно: кто из них взорвется быстрее, кого уничтожит ударной волной?       Донхёк глядит просительно и кусает губу, а потом тянется под столом, чтобы накрыть ренджунову руку своей. Ренджун вырывается. Укладывает локти на стол и тут же чувствует эту ладонь сжимающейся на внутренней стороне бедра. Донхёк смеётся, глядит брату в глаза беззаботно, и Ренджун ощущает гнилостный душок от этого деланного внимания, которым тот одаривает Джонни.       Прошла неделя, и они делают вид, что снова близки и ничего не происходит. Сидят в кафе — идиллия, благопристойность и семейность. Хороший старший брат со своим бойфрендом привез младшего брата развеяться и поесть. В гипсе Донхёку передвигаться сложно, и Джонни носится с ним, словно курица с яйцом.       Добрый, заботливый Джонни.       — Вкусно? — Донхёк поворачивается к Ренджуну лицом, и пальцем скользит выше, заставляя едва заметно дёрнуться и сдвинуть ноги. Бесполезно. Пространство между бёдрами не дает Ренджуну захватить чужую наглую конечность. И если бы он мог — раздробил бы эти горячие пальцы кожей, и вишневый железный компот донхёковой начинки стёк бы на пол кафе, на эти очаровательные зеленые диванчики.       — И правда, как тебе, Ренджуни? — Джон мягко перехватывает его свободную руку, и Ренджун дарит ему напряженную улыбку.       — Не так хорошо, как с карамельным бисквитом, но тоже ничего.       — А я думал, что тебе нравится кисло-сладкое, — бесы в донхёковых глазах машут остро заточенными вилами.       И Ренджун думает, что Донхёк выглядит как ублюдок, когда улыбается так. И он не знает, чего хочет больше: ударить или поцеловать это наглое лицо.       — Мне кажется, что подобное нравится тебе, — Ренджун осторожно кладет вилочку и опускает ладонь вниз, прямо туда, где бесстыдные пальцы наглаживают его ширинку, чтобы вцепиться короткими ногтями в непрошеную руку, успевшую добраться до запретной территории.       — Малыш Хёкки, хочешь попробовать? Тебе ведь нравится брать чужое?       Ренджун пропарывает тонкую кожу, чувствуя её мерзкие лоскутки, забивающиеся под ногти, а Донхёк только прикрывает глаза и бормочет:       — Хочу. Очень хочу.       И губы кривит, намекающе тычет скользким розовым языком в уголок рта.       Джонни смотрит на них с недоумением, но Ренджуну так осточертели все эти игры перед лицом невинного — и глупого — любимого лица, что он резко встаёт.       — Тогда можешь есть. Я в уборную.       Дверь закрывается бесшумно, и мягкий желтоватый свет вспыхивает автоматически. Внутри чисто, стены отделаны нейтральным бежевым кафелем, и белая сантехника на его фоне смотрится ещё более стерильно. Подойдя к крану, Ренджун открывает воду.       «Надо избавиться от этого дерьма под ногтями», — брезгливо он поддевает кусочек не своей плоти.       Пора засунуть руки под теплую пузыристую струю, но… Гнилое яблочко своей кожурой окрасило ренджуновы руки.       «Несносный, ужасный мальчишка».       Правда ли он такой плохой, каким пытается казаться? Воткнёт в спину нож по самую рукоятку, стоит доверчиво отвернуться.       Ренджун тянет пальцы в рот, не в силах преодолеть странной разрушительной жадности. Соль на губах такая желанная и отвратительная, она вырывает короткий вздох — сердце словно сатанеет, и Ренджун никак не может понять, что же за чувство рвёт его на части.       «Ты так хочешь, чтобы я любил тебя, и даже не заметишь, что собираешься разрушить?»