Millions

      Сначала Сынюн упорно верил, что произошло просто что-то непонятное, просто изнурённо-измученное тело выкидывает неожиданные реакции на совершенно случайные вещи. Но также он, как последний идиот, замирает иногда и с серьёзным лицом обдумывает один-единственный стояк упорнее, чем одежду для очередного выезда в аэропорт. На съёмках выступления для Инкигайо Мино откровенно смеётся с зависающего макнэ и советует поспать хотя бы семь часов сегодня ночью; появившийся рядом Джину быстро фокусирует на Сынюне взгляд огромных глаз, сканируя, и, распинав заснувшего во время укладки волос Сынхуна, требует, чтобы он проследил за состоянием младшего сегодня ночью. Сынхун шутит что-то в ответ, его звонкий голос взлетает над быстрыми разговорами стаффа, шумом на сцене за дверью и смехом Мино.              Тогда Сынюн посмотрел на него словно в первый раз. Это так странно — это всё тот же Сынхун, его образ уже, кажется, отпечатался на веках и в памяти, как и образы родных; Сынюн неосознанно знает все его привычки, его мимику во время разговора, интонации — также, как он знает всё о Джину и Мино — но сейчас он видел Сынхуна в первый раз. Как будто та уверенность в том, что участники ему уже не просто как братья, а: уже братья, исчезла, просто испарилась, как оторванный лист на календаре, сейчас в тёмных узких глазах напротив. Сынхун спросил его, что случилось, холодная ладонь шутливо коснулась лба — Сынюн вздрагивает и по привычке отвечает что-то невнятное и по-детски странное: так он вёл себя только с Сынхуном. Только ощущалось всё по-другому — привычное тёплое чувство сводило мышцы живота и цепко обволокло сердце.              В тот вечер, когда они пришли домой и Сынхун глубоким, немного басистым голосом расспрашивал менеджера о их будущем расписании, сложив руки перед лицом и — немного — серьёзно нахмурившись, у Сынюна встал снова. И он трусливо сбежал в свою комнату, объяснившись, что ему, наверное, следует последовать совету Мино.              — Сынюн? — Сынюн даже не успел никак пошевелиться на кровати — он сидел с выключенным светом; и он правда сильно устал, но эта усталость была странная — когда и сил больше нет, но заснуть уже просто не выходит. Сынхун осторожно стоял в дверях. — Ты совсем убитый сегодня был. Всё нормально?              — Да? Да, — медленно опомнившись, Сынюн постарался лечь снова; даже в темноте комнаты он мог увидеть небольшую улыбку Сынхуна, подходящего к кровати. — Не могу заснуть просто.              — Меньше думай, — назидательно ответил Сынхун, с нескрываемым наслаждением заматывающий Сынюна в одеяло, как гусеницу. Сынюн уже не сопротивлялся — вокруг был несильный запах одеколона хёна, и дышать было как будто даже легче; на короткое мгновение сердце тягуче замерло, возвращая ощущение чего-то уютного, приятного и родного (совсем как в квартире у матери в Пусане). — Тебе спеть колыбельную? Рассказать сказку?              — Мне двадцать пять! Хён! — Сынхун, умильно улыбаясь и при этом отвратительно переигрывая, убрал с лица Сынюна чёлку.              — Для меня ты всегда будешь ребёнком, — спародировал он голос любой аджумы, утирая воображаемые слёзы. — Как сейчас помню, как ты ходил пешком под стол и танцевал, как робот — ах! Но ладно, ничего… Спи спокойно, Сынюн-ни.              Не выходя из образа, он быстро чмокнул Сынюна в открытый лоб и, продолжая плакать несуществующими слезами, вышел из комнаты, пропустив вбежавшего в открытую дверь Тора. Запуская пальцы в уже выросшую густую шерсть щенка, Сынюн старался поймать уходящий сон — вместо этого в голову лезли путанные усталостью мысли.              Если так разобраться — что он чувствует? Сынюн всегда по-разному воспринимал всех участников группы: с каждым они проходили вместе через что-то особенное, поэтому он и не задумывался сильно о том, как воспринимает Сынхуна. Да и вообще анализировать свои чувства вот так очень странно — Сынюн сомневался, что этому ощущению можно дать только одно однобокое название, типа «симпатия», «братство» или «близость». Если же попробовать «меньше думать», то истина выходит очень ясно: Сынюн, конечно же, любил Сынхуна — он любил и Джину, и Мино; и спроси он у любого из участников группы о том же — он уверен — Сынюн получит такой же ответ.              Всё по-прежнему, понимает Сынюн, ничего никогда не менялось — поэтому сегодня перед выступлением он несильно удивился своим чувствам. Сынхун уже был частичкой тщательно выстроенного внутреннего мира, у Сынюна даже в привычку вошло постоянно держать его в своих мыслях; и — как странно-то! — он ведь думал о Сынхуне, чтобы успокоиться, он вспоминал о Сынхуне, когда пытался настроиться на написание песен, он говорил с Сынхуном, когда нужно было привести мысли в порядок.              Вот ведь чёрт. Сынюн любил Сынхуна. Только вот даже догадаться не мог, что чувствует находящийся на другой стороне их отношений Сынхун.