Квантовая или другая механика

Черный “мерин” плавно катил по заснеженному шоссе. Природа разнообразием не баловала: лес левый, лес правый. Снежинки лепились к лобовому стеклу и сразу же смазывались мерно тикающими дворниками. За окном сумеречную январскую хтонь слабо разбавляли редкие янтарные фонари и белесый свет от фар еще более редких встречных машин. Некоторое разнообразие в унылый пейзаж вносили дорожные знаки. “Ленинградская область”, - прочитал Марк на очередной жестяной табличке. - Что мы забыли в Ленинградской области? - проворчал он в воротник дубленки так, чтобы Гриша за рулем не услышал. Предложение съездить вместе поступило накануне Нового года, но в праздники Марк никак не мог. Очередь служебных корпоративов и частных вечеринок, на которых депутату недавно созданного Федерального собрания Марку Багдасарову нужно было обязательно присутствовать, была расписана на неделю. Это бывшему бандиту хорошо: нанял в свою строительную фирму толкового исполнительного директора и катался каждые зимние праздники куда-то. По негласному уговору, вопросов, куда один ездит после того, как отметит вместе со своими пацанами, а откуда другой приезжает под утро, не задавали. Так же как и подарков на праздники друг другу не дарили после того, как партнерские отношения стали совсем партнерскими. Поэтому Марк удивился, когда утром Гриша встал в дверях ванной, подпер плечом дверной косяк, понаблюдал, как Марк бреется, а потом сказал: - Тут… в общем… хочешь, Марк Владимирович, со мной в этот Новый год прокатиться? - Так сам знаешь, что у меня как, - рассеянно сказал Марк, повернулся одной щекой к свету и уперся изнутри языком, чтобы бритва шла глаже. Когда бывший бандит пожал плечами и развернулся, поспешил добавить: - А тебе принципиально, чтобы именно на новый? - Типа того. - Просто если на старый, который новый, я порешаю, чтобы подвинуться. И Марк порешал. А сейчас сидел, прятал нос в импортную дубленку и изо всех сил молчал по поводу того, что, вообще-то, все прогрессивное человечество уже давно освоило зимние курорты или хотя бы подмосковные дачи. Хотел было покрутить радио, но Гриша скормил кассету новенькой магнитоле. По первому кругу Марк прослушал, а на втором, когда заиграло “Э-ге-гей, сестра, лезь ко мне на нары, и будем воевать, будем воевать”, поморщился и попросил: - Выключи. Ничего про нары депутат Марк Багдасаров не хотел слышать до конца жизни. Гриша перемотал, но от “Я на тебе как на войне” лучше не стало. Во всей песне нормально можно было слушать только одну строчку, которая про “нам с тобою повезло назло”. Марк сам выключил. Доехали, когда совсем стемнело. “Мерин” свернул на какую-то боковую дорогу, а с нее - на другую, совсем уж с трудом проезжаемую. Марк прищурился, попытался прочитать название населенного пункта, но табличку безнадежно занесло снегом. Гриша остановил машину у деревянного забора, за которым чернел силуэт дома. Ни одно окно не горело. Белый покров лежал нетронутый. Вышли. Ветер швырнул в лицо пригоршню снега, Марк утерся перчаткой. - В машине подожди, - бросил Гриша. - И свитер второй одень. В зеркало заднего вида было видно, как он обошел “мерина”, открыл багажник и достал лопату. Марк даже брови поднял, да так и сидел, смотрел в окно, как бывший бандит споро раскидывает снег до калитки, а потом и за забором. Гриша вернулся раскрасневшийся, в расстегнутой куртке. Сел за руль, завел машину во двор. - С пакетами помоги. Марк застегнул дубленку, вышел, и помог разгружать багажник и таскать на крыльцо тяжелые пакеты, часть с ассортиментом столичных продуктовых, часть с ресторанными контейнерами. Вместе с последним пакетом Гриша принес свитер и ткнул Марку в грудь. - Сказал же, в машине одень, - буркнул он. Гриша выудил из кармана связку ключей, нашел нужный и отпер дверь. Петли скрипнули. Свитер и правда понадобился. Явно нежилой дом выстыл насквозь. Марк зашел внутрь, торопливо скинул дубленку, быстро натянул тонкую шерсть, потом обратно верхнюю одежду, и все равно успел замерзнуть. В доме пахло временем и пылью. Марк дернул крыльями носа. Подумал, что если они тут задержатся, вся одежда пропитается этим запахом, и хорошо, если в химчистке выведут. Нашарил на стене выключатель, щелкнул. Света не было. Но Гриша завозился где-то в глубине дома, и под потолком пару раз мигнула и зажглась лампочка в допотопном желтом абажуре. Нужно бы занести пакеты. - Холодильник тут где? - Везде. Гриша вышел из темноты, и Марк удивленно заморгал: бывший бандит снял очки, а теперь стягивал перчатки. Перчатки были не те самые, но в бутике на Тверской Гриша выбрал максимально похожие черные кожаные лапы, и Марк никак не мог его уговорить хотя бы примерить что-то другое. А тот продолжил: - Пакеты в дом, а бухло на крыльце оставь. В четыре руки занесли все внутрь и сгрузили на крытый аляповатой клеенкой в кислотную клубничку стол. Марку досталось выгружать продукты, а Гриша завозился с печкой. Может, не такой уж нежилой дом, если дрова есть и годны на растопку. Марк, впрочем, ничего в этом не понимал. Когда с печкой было покончено, Гриша прошел в угол, к массивным часам. Снял с бокового гвоздя ключ, завел механизм. Сверился со своими наручными и поправил стрелки. Комната громко затикала. Только после этого Гриша обратил внимание на стол. Отобрал из горки продуктов банки с консервированным горошком и солеными огурцами, магазинные кульки с уже сваренной картошкой, яйцами и морковью, и палку ужасной вареной колбасы, которую Марк каждый раз безуспешно пытался подменить на курицу. Трехлитровая кастрюля оливье была обязательна еще с катамарановских времен банды “Железные рукава”. Ничего не поменялось, разве что раньше Марк просыпался первого января в “Канарейке” и спотыкаясь пробирался к холодильнику за остатним шампанским и тарелкой салата, а теперь ел на кухне своей квартиры прямо из кастрюли, ложкой. Пока Гриша занимался салатом, Марк начал осматриваться при неверном свете лампочки. Прошелся по дому, заглянул в соседние комнаты. Одной была спальня с широкой кроватью у окна. Свет от огрызка скрытой облаками луны отражался от металлических шаров, которые венчали изголовье и изножье. В другую Марк зайти не смог, дверь была заперта. Вернулся к печке, принялся изучать обстановку в деталях. Второй стол у окна, в комплекте с двумя стульями и видавшим виды диваном. За окном видно только занесенный снегом двор, а за ним - сплошь темень, ни огонька. У другой стены стоял массивный рассохшийся буфет, справа - два фотографических портрета, с которых на Марка пристально смотрела строгая женщина с широким лбом и глубокими складками около рта, и усатый мужчина с рельефными скулами. Он прищурился и разглядел подписанный год съемки. Давно было дело, их, поди, и в живых уже нет. Звякнуло оконное стекло, когда снаружи ударил порыв ветра. - Ты чего меня сюда завез? - спросил Марк. - Мне потом этой лопатой ничего себе на заднем дворе копать не придется? - Какое тебе копать, Марк Владимирович. Ты лопаты в руках отродясь не держал. Пока ты там что выкопаешь, скорее от мороза окочуришься. Не переживай. Тяжелого физического труда для тебя сегодня не предусмотрено. От нечего делать Марк переключил внимание на буфет. Там было, что рассмотреть. За стеклянными дверцами стояли стопки тарелок и чашек вперемешку с фарфоровыми статуэтками: вечные советские семь слоников, лыжник, полуголая купальщица и выводок живности, от овчарки до зайца с отколотым ухом. И больше фотографий, часть в рамках, часть просто так, прислонены к тарелкам да слоникам. Эти снимки были поновее, на них то и дело попадалась женщина с портрета, но уже сильно в возрасте, а еще какой-то малец то хмурился, а то ухмылялся в камеру. Марк стрельнул глазами к столу. На буфет. К столу. Снова на буфет. - Это… - Это бабушкин дом. Я к ней пацаном каждое лето приезжал. Однажды почти год прожил. - Ого. А родители где были? Гриша не ответил, продолжил нарезать соломкой огурцы. Марк ткнул в портрет на стене. - Это она? - Ага. И муж ее, четвертый. Я ни одного не застал. Они на лесоповале познакомились. - Она что… того? - Какое “того”, Марк Владимирович? Ты бы ее видел, она сама кого угодно того. Бывало, под суд отправляла за халатность. Лесозаготовками руководила на стратегически важном объекте. На нее четыре покушения было, ее в бронированной тачке катать стали. Так она от водителя отказалась, сама ездила. Меня потом водить научила. Стрелять тоже. Марк уважительно присвистнул. Сразу же отозвался разболтанный шпингалет в форточке, которую продолжал атаковать ветер. Бывший бандит снова умолк, а Марк открыл стеклянную дверцу и вытащил один снимок за уголок. На нем малец сидел на берегу реки, обхватив колени руками, и, несмотря на зернистость, видно были, какие птичьи у него косточки и острые ключицы. На лбу красовались темные очки. Марк перевернул снимок и прочитал косой почерк: “Гришенька, лето 1968”. - Очки те самые, что ли? - Нет, конечно. Эти я в тринадцать, что ли, выменял у пацанов на районе. Тогда круто было. Как у полярников. - Ты что, полярником хотел стать? - Нет. Гриша снова замолчал, и в комнате слышалось только тиканье часов да шелест сквозняка. Они никогда не говорили о прошлом. Марк однажды спросил, откуда Гриша взялся вообще в Катамарановске, где все местные жители или рождались и оставались служить этому месту до конца жизни, или приезжали еще детьми, потому что родителей отправляли по разнарядке поднимать город. Но выяснить удалось только, что Гриша родился и рос в Ленинграде, а что было дальше и как он дошел до катамарановских рынков и ларьков, история умалчивала. Так оба и продолжали жить в настоящем, оставив друг другу право на приватность. Но сейчас, глядя на снимки, Марку захотелось знать. Раньше прошлое было чем-то абстрактным, кому оно нужно, если Железный - вот он. Какая разница, кто откуда да чем занимался в босоногом детстве. Здесь, в этом доме, Марк впервые разглядел, что до их знакомства у Гриши было еще лет тридцать с гаком жизни, которая была вполне себе настоящей. И Марка в ней не было. - Так чего с очками? - спросил он. Гриша помедлил, но все-таки ответил. - На каникулы приезжаю. А она мне: “Чего вырядился, как фраер городской. А ну снял быстро. И перчатки снимай, июнь месяц на дворе”. И банку с компотом с порога. - Перчатки? - Мгмн. Гриша явно не собирался пояснять. А Марк не хотел останавливаться. - А чего фоток так мало, только школьные? Ответа не последовало. Тогда Марк ткнул пальцем в очередной снимок: явно узнаваемый выпускной портрет. У него тоже был такой, только Гриша здесь в тряпичном галстуке, который на фото был серый, а в жизни кумачовый, а у Марка уже партийный значок на лацкане школьного пиджака. - А я в выпускном классе комсоргом был. На это Гриша отреагировал, хотя от нарезки огурцов не отвлекся. Или, судя по запаху, там уже колбаса пошла? - С ранних лет, значит, народный избранник? - С ранних. Марк не стал рассказывать, что народного избрания десять лет приходилось добиваться, переигрывая школьное подтравливание сначала контрабандной заграничной жвачкой, потом запрещенными сигаретами, а потом и умелым приподзакрыванием глаз на нарушения правил лидерами общественного мнения. - Представляешь, последний год, у меня партийная карьера решается, а у нас на выпускном два долбодятла спортзал подожгли. Мне потом таких пистонов вставили по поводу того, что там за образцово-показательным фасадом первой катамарановской творится. - Кто поджег? - Катамаранов же. С Жилиным. - С которым из двух? - Сам как думаешь? - Ну да. - Сидим на собрании, пропесочиваем. А директриса, Лидия Амфетаминовна, возьми и такая: “Ой, Жилин! Единственный из всего выпуска мог бы стать приличным человеком!” - Ну, так-то… Но Марк перебил, ткнул в его сторону пальцем: - Вот сейчас очень осторожно следующие слова выбирай, понял? - Понял, понял. Шмара тупая твоя Лидия Амфематиновна. - Во-от, - удовлетворенно протянул Марк. - Но я потом всю верхушку школы снял, других людей поставил. С ней вообще чуть до суда не дошло. - За что? - А она с выпускниками запиралась в своем кабинете и подбухивала. Ничего, статью за растление надежды и опоры советского комсомола не хочешь, напишешь по собственному. - Лихо. Марк обнажил мелкие зубы в улыбке. Но дальше разговор все равно не пошел. Гриша вернулся к салату, и ответными откровениями делиться не спешил. Марк пошелестел еще фотографиями. Попытался сам угадать что-нибудь про парня на них, всмотрелся. Что-то знакомое было в лице и фигуре, как будто он где-то их видел. Нет, видел, конечно, много раз видел. Поначалу удивлялся, как это у отмороженного усатого бандоса оказались такие тощие лодыжки с выпирающей косточкой и торчащие лопатки. Но было что-то еще, что Марк никак не мог уловить. - А какой компот был? - спросил он. - Чего? - Компот. - Вишневый. Вишня во дворе растет. Я им впервые и насинячился по-взрослому. Забыл банку под кроватью в своей комнате, приезжаю, а она забродила. Ну я ее и выпил до дна. Мне шестнадцать было. - И как? - Херово. - А мои меня летом на море возили, там черешня была, - невпопад ляпнул Марк. - Я ее мисками мог лопать, а когда заканчивалась, учился черенки во рту в узел завязывать. - Многое объясняет, - хмыкнул Гриша, и Марк почувствовал, что щеки потеплели. Печка, наконец, протопила стылую кухню, и Марк снял дубленку, небрежно кинул ее на диван. Дрогнула лампочка под потолком - наверное, где-то ветер рванул линию электропередачи. - Насинячился хоть по поводу или так? - По поводу. Разговор напоминал качание на подкидной доске. Вот отрываешься от земли и плывешь вверх, а вот уже гравитация притягивает обратно, и приходится с силой отталкиваться ногами от земли, чтобы снова запустить качель. Неудобно, когда толкает только один, но Марк упертый. - А бабушка похмеляться правильно потом учила? Гриша помолчал. Широким жестом смел ножом с доски ровные кубики колбасы, огурцов и картошки в кастрюлю. - Не учила. Сказала, чтобы не дурил еще больше, чем уже. С тех пор моих фотографий тут больше и нет. Она хотела как-то семейный портрет поставить, я запретил. - Какой портрет? - Мой семейный портрет. Когда сын родился. - А… а. Про это они тоже никогда не говорили. Бывшая жена и всегдашний сын тоже были для Марка картонной декорацией, вроде детских лет Железного. Тем более, жена улетела через океан, едва границы открыли, прихватив с собой какую-то катамарановскую не то певичку, не то модель, а сын - ну, сын, ну, бывает. Гриша его никогда к их отношениям не приплетал, а Марк вопросов не задавал. Из декораций они начинали превращаться в живых людей. С этими людьми Гриша снимался на семейный портрет и ссорился из-за них с бабушкой. - А она что, еще жива была? - брякнул Марк. - Бабушка. Когда у тебя вот это всё..? - Марк Владимирович, ты чего такой тупой сегодня? Я же говорю, я к ней рванул сразу, как узнал. Тачку взял у приятеля, пригнал. А она мне: женись теперь. Нателке тогда столько же было, дураки оба. Ну я и пошел компот хлебать. Потом уже узнал, что у нее самой четверо не родились, вот ее и переклинило. Не ломай девчонке жизнь, говорит. - Такой сломаешь, как же, - проворчал Марк. - А женился ты как? - Майонез передай. - Говорю, женился как? - Ну блядь, Марк Владимирович, ну как? Как все люди. - Предложение делал? - Майонез, говорю, передай. - Кольца покупал? Гриша стукнул ножом по столешнице. - Что ты доебался со своими кольцами? Не покупал, с чего мне, в шестнадцать-то? Тоже бабушка подогнала. Она вообще к Нателке хорошо была, ей такие нравились - бойкие, с характером. Та только брыкалась, не нужно ей ничего этого было. Марк посмотрел на портрет. Надо же, нравился ей кто-то. По лицу и не скажешь. Кашлянула пружина в часах, и они гулко отбили одиннадцать. Марк пошел к входной двери, вышел на крыльцо и вытащил из ближайшего пакета бутылку. Когда возвращался обратно, на пороге ветер поддал ему в спину, и дверь громко хлопнула. Марк достал из буфета два стакана, протер бумажными салфетками. - Ну что, старый год проводим? - Да рано, полчасика еще. Марк все равно плеснул себе на два пальца. Поводил глазами по продуктам на столе, поснимал крышки с пары контейнеров, подцепил из одного ломтик буженины. От вискаря потеплело, и он снял верхний свитер. Понаблюдал, как Гриша открывает банку с горошком и сливает воду перед тем, как опрокинуть содержимое в огромную эмалированную кастрюлю. Интересно, почему оливье всегда такая бадья? Для кого еще на этой кухне он нарезал кошмарную докторскую колбасу? А колбаса тогда и правда была ужасная, как из опилок. Весь салат на вкус наверняка тоже был как опилки. Как это, когда в шестнадцать у тебя жена и ребенок? - На следующее лето она со мной разговаривать перестала. Застукала, как я с другой девчонкой за сараем целовался. И всё. Больше я к ней и не приезжал, пока дом не опустел. Лучше бы крапивой отхлестала. Марк пропустил мимо ушей про крапиву, не поддел даже. Он вспомнил. Вспомнил, откуда ему знакомы птичьи косточки и ключицы. “За сараем целовался”. Марк Владимирович Багдасаров был тогда еще мэром Катамарановска, но первая, неудачная президентская кампания уже маячила на горизонте, и политик катался в Москву чуть ли не чаще, чем в мэрию. Прокладывал рельсы карьерного пути. Они с Гришей вообще никогда не целовались, кроме одного очень пьяного брудершафта. Кусались, засасывали, синяки оставляли, это да. Сейчас позволяли себе иногда коротко тыкаться другому носом в плечо или в шею, а тогда, во времена столичных командировок, и того не было. Марк, если честно, и до этого почти ни с кем. Так, из интереса с одноклассницей, да пару раз в пионерском лагере: один раз с пацаном из своего отряда, а другой - с двадцатилетним вожатым, с которым они однажды засиделись над стенгазетой, но это вообще не считалось, потому что поцелуи его партнеров по экспериментам интересовали исключительно в качестве ненужного довеска к взаимному удовлетворению на скорую руку. А в той самой командировке, когда в очередных сановных банях уже всё было выпито и вынюхано, и оставалась только гостиница до утреннего поезда, к нему в номер постучали. Марк молча выложил на прикроватную тумбу двойную ставку, и мальчик аж в лице переменился, но все-таки запинающимся голосом озвучил, что с ним можно, а чего нельзя. Марк так же запинался, когда сказал, за что платит. И сразу же прибавил еще сверху. Весь час целоваться не вышло, но все равно было до опухших губ. Сначала осторожно, хорошо понимая, что обоим нельзя, потом с языками, а затем Марк слишком поздно спохватился, когда мышцы вдоль позвоночника уже свело горячей судорогой, которая неудержимо катнулась вверх-вниз, и политик только застонал прямо в чужой рот. Парень потом проводил его в ванную и сам снял с него костюм и белье. Присел на бортик ванной, пока Марк, отвернувшись к стене, смывал самый стыдный поступок в своей жизни. Мальчишка протянул ему полотенце и сказал человеку, о котором не знал ничего, кроме имени и цифры на двери гостиничного номера: - Вы бы завязали с ним, Марк Владимирович. Не надо, не вариант. Он правда попробовал завязать, но не получилось. А потом оказалось, что все-таки вариант. Марк заморгал и снова приложился к стакану. Над головой что-то зашелестело, наверное, на чердаке. Перевел взгляд, в который раз за вечер, на портрет женщины, которая отлучила от себя семнадцатилетнего пацана за то, что целовался не с женой. Бойкие, значит. С характером. Подлил себе еще, и бутылку на стол возвращать не стал. - А где твоя комната? Гриша махнул рукой в сторону запертой двери. - Там закрыто. - Ключ на наличнике. - Где? - На перекладине верхней, над дверью. Внутри все выстыло, а тепло от печки не долетало, но за свитером Марк решил не возвращаться, хотя знобить начало сразу. Лампочка зажглась по щелчку выключателя, но сразу же с негромким щелчком погасла. Перегорела. За окном окончательно вышла из-за туч луна, и отраженного от снега света да отблесков с кухни хватало, чтобы хоть что-то разглядеть. Пустые полки, узкий стол у окна. На стенах ничего: ни фотографий, ни плакатов. Игрушек тоже нет или каких-нибудь моделек, или что там еще? У стены - продавленная тахта под цветастым покрывалом. Узкая, едва на одного. Марк опустился на край тахты, пристроил бутылку и стакан на полу, у ножки. Холодок неприятно лизнул руку - по полу через открытые двери тянулся сквозняк. - Чего расселся, Марк Владимирович? Холодно же, - донеслось от двери. Вместо ответа Марк похлопал по покрывалу рядом с собой. Гриша покачал головой, и Марк повторил жест, настойчивее: - Да я не кусаюсь. - Ну да, - бывший бандит усмехнулся и встряхнул в воздухе рукой без перчатки, демонстративно пошевелил пальцами. - Врешь как дышишь, господин народный депутат. Все-таки подошел, присел на край. Марк откинулся спиной к ледяной стене и раскинул ноги так, что своим коленом касался теперь чужого. От прикосновения Гриша вздрогнул и попытался встать, но Марк поймал его за руку. - Ты куда? - Свитер принесу, а то околеешь тут. - Не надо. Посиди. - Ёпт, Марк. Ну хоть подпрыгни тогда. Гриша изловчился выдернуть из-под них обоих покрывало и набросил Марку на плечи. Он как раз нагнулся за бутылкой и сделал глоток прямо из горла. Передал другому. Тот тоже отхлебнул. За стеной что-то стукнуло. Хлебнули еще по разу. И еще. Касались теперь уже не только коленями, но и бедрами, локтями, плечами. Воздух был холодный, а тела под слоями ткани все равно горячие. Марк положил голову на чужое плечо, потом повернулся, поелозил по нему носом, проехался выше, по мягкому воротнику водолазки, к ямке за ухом. Кожа пахла сигаретами, утренним одеколоном и немного проклятым майонезным духом оливье. Задел мочку губами. Гриша напрягся и сел ровнее. Из кухни раздалось шипение пружины и один удар: половина двенадцатого. - Теперь пора провожать? - Пожалуй, пора. Сделали по большому глотку, а Марк еще и дополнительный, для бойкости. Глубоко втянул воздух через нос, как будто собирался сигануть с тарзанки в речку. Он никогда не прыгал с тарзанки, но, наверное, если бы прыгал, сделал бы именно так. Положил ладонь Грише на щеку, развернул к себе и наклонился. Первое, о чем подумал: щекотно от усов. Вообще раньше не задумывался, как это, если с усами. Гриша вздрогнул и поджал губы. Марк только мазнул по ним своими, замер. Отстранился, вжал в руку Грише бутылку: пей. Потом снова нырнул, прижался настойчивее. Зубы у него постукивали. На этот раз губы дрогнули, и Марк несмело провел по нижней кончиком языка, а в ответ через секунду почувствовал такое же осторожное касание. На кухне что-то треснуло. Слабый шпингалет, кажется, не выдержал напора. “Нахер”, - подумал Марк и прикусил чужой язык. В ответ ощутил слабую вибрацию, и понял, что это Гриша нервно смеется. - Ты чего? - спросил шепотом, рот в рот. - Говорю же, врешь как дышишь. - Ой, завали хлебало. - Сам зав... Марк завалил. Бутылка со стуком упала на пол и покатилась, а потом горячая рука сжала его пальцы. Когда часы начали отстукивать полночь, двое мужчин на узкой тахте держались за руки и мокро, взасос целовались.