***
В глазах Доминика колючий испуг и едкая тревога. В такие можно заглянуть и напиться этой темной тоски, до дрожи в пальцах, или вообще до гробовой доски. Изоляция стала для Мэтта единственным выходом, больницы были переполнены, зараженных просили оставаться в своих домах и ждать помощи, но все знали, что лекарств не хватало, все знали, что чаще всего больные, не сумевшие попасть в больницу, умирали в своих домах. Целыми семьями. Деньги и положение ничего не решали, мир умирал. Новый вирус был невероятно заразен и убивал порой за пару дней. Убивал мучительно. Выживаемость один к двум. То есть, выживал каждый второй. Мэтт попросил его привезти из дома некоторые вещи и продукты, и Доминик уже мчится в ночь, заполнив машину свертками и пакетами. Он сжимает руль так, что белеют костяшки пальцев. Где-то внутри рождается желание закричать или вдавить педаль газа в пол и отпустить руль. Больше никакой паники и всепоглощающего страха.***
— Ни к чему не притрагивайся, оставь пакеты у входа и уходи. Голос Мэтта спокоен, но Доминик знает, что сейчас тот сидит и трет нервно переносицу или вышагивает по комнате, почти на грани истерики. — Понял, оставлю. Слушай… Как ты? — Нормально. Только горло немного болит. Доминик слышит по голосу, что это «немного» гораздо больше и опаснее. Страх внутри расцветает, ширится и переполняет, он не может заставить себя отключить телефон, не может заставить себя сдвинуться с места. Мэтт отключается первым и Ховарду ничего не остается, как вылезти из машины, надеть перчатки, респиратор, и взять пакеты. У двери в квартиру он останавливается и долго смотрит на дверь. Смотрит на латунную «47» и глазок, на ручку, на вычурную резьбу по краю. Постучать и сразу же уйти. Он не видел Мэтта несколько недель. К больным не пускали в палату. Никого. Никогда. Они умирали в одиночестве. Доминик знает об этом, читал и слышал в редких разговорах. Умерших кремировали. Без родственников. В полной тишине. Словно мусор утилизировали. Доминик дышит так, будто пробежал марафон. Мысли в голове мечутся, словно лосось перед пастью гризли, страшно и необходимо до дрожи, прыгнуть прямо в пасть и исчезнуть. Он стаскивает с лица респиратор, снимает перчатки. Стучит в дверь. И не уходит. Мэтт открывает примерно через минуту, и Ховард просто кидается вперед, сжимая того в объятиях. — Твою мать! Ты больной, Ховер? Какого хрена?! Мэтт кричит и отбивается, бьет по спине, по рукам, толкает в грудь… Замирает, глядя в серые, полные чувствами, глаза. — Да, теперь я больной. Доминик выдыхает это почти счастливым тоном, полным облегчения и боли. Рыбка прыгнула прямо в пасть гризли.***
— Ловелла плакала всю ночь, ты не брал трубку, в службе доставки тоже не отвечали. — Потому что они больше не работают. Слишком опасно. Или сотрудники просто все умерли. Они сидят у окна и пьют. Где-то вдали погребальной мелодией надрываются сирены скорой помощи. Оба морщатся одновременно, словно старые супруги на покое и на грани смерти. — Я поехал за таблетками для дочери… — Мэтт отпивает из стакана и морщится от того, как обжигает горло. — А на обратном пути кто-то сбил девчонку, понимаешь? Она переходила дорогу, а ее сбили и скрылись. Голос у Мэтта хриплый и больной, Доминик слышит это и все внутри него сжимается от ощущения надвигающейся катастрофы. — Я вышел из машины, забыл вообще про все, про меры предосторожности, она лежала там, в крови, понимаешь, и шептала что-то… Я только потом разобрал, что она говорила, после того, как коснулся ее и пытался помочь. Она шептала, что у нее вирус. — Какого черта она вышла из дома? Мэтт пожимает плечами и допивает остатки виски. Дом вглядывается в его лицо и чувствует холодное свинцовое в самом сердце. Он видит влажные волосы, прилипшие ко лбу, покрытом испариной, и приоткрытые губы. Видит запавшие больные глаза и замечает дрожь в руках. — Меня знобит, прости. Мэтт говорит тихо, перехватывает его взгляд и виновато улыбается. Доминик приносит ему плед и укрывает, осторожно касается лба. Хмурится. — Ты весь горишь, Беллз. Ну-ка поднимайся, надо лечь. Доминик помогает ему и ведет к кровати, укладывает и ложится рядом, обнимает и гладит по спине. Мэтт смотрит на него, прижимается и почти сразу засыпает.***
На следующее утро Дом перестает ощущать запахи и чувствует першение в горле. — Этот мир несправедлив, — говорит он, выплевывая еду обратно в тарелку. — Почему я лишился обоняния и чувства вкуса, а ты нет? Мэтт смотрит с легкой издевкой и нагло смеется. — Зато потом сможешь влезть в свои кожаные лосины и снова будешь выглядеть как самый последний гомик. Они смеются и выбрасывают нетронутый завтрак в мусорное ведро.***
На третьи сутки Мэтту становится лучше, зато Доминика трясет весь день и страшно болит в груди. Они смотрят старые фильмы и потягивают пиво, принесенное Крисом прошлым днем. На четвертый день Мэтт отказывается от завтрака и спит под тремя одеялами до самого вечера.***
— Я соскучился по концертам. Знаешь, многое бы отдал за то, чтобы сыграть что-нибудь, пробежаться там по сцене… — Тебе лишь бы выпендриться, позер хренов. Мэтт смеется, но не тем смехом, от которого внутри у Дома все начинало резонировать счастьем. Костер угасал, лекарства, что им приносили, не помогали, температура не спадала, в груди горело огнем и от кашля ломало пополам. Выживает каждый второй.***
Мэтт звонит по видеосвязи чуть ли не каждые два часа и в эти минуты он действительно оживает, смеется и двигается, убеждает, что все хорошо. Но только Доминик знает, что как только Эль отключается, Мэтт падает на кровать в полном изнеможении и наверно… плачет? На луне есть болото эпидемий. На пятый день Мэтт не встает с кровати. Дом суетится вокруг, принося лекарства и воду, уговаривая подняться и принять таблетки. Касается лба, делает компрессы, укрывает. Его шатает, но он этого не замечает, вглядывается в синие глаза, касается руки и боится безумно. Мэтт красив чертовски и безумно, тонкие пальцы сжимают уголок одеяла, а в глазах талая вода и бесконечность вселенной. Не выдерживает, а возможно, Доминик уже просто сам не в состоянии стоять на ногах, ложится рядом, обнимает, утыкается во влажные волосы. — Помнишь те дни, когда мы писали симметрию? Мэтт выдыхает что-то похожее на согласие. — Помнишь те ночи? — О которых мы договорились не вспоминать?***
Мэтт переворачивается на бок, лицом к Ховарду и смотрит вопросительно. — Почему ты это сделал? Доминик ощущает, как ему становится жарко, как мало остается воздуха в этой комнате. — Я испугался. Испугался, что больше никогда тебя не увижу. И я решил, что мое здоровье не такая уж и высокая цена за то, чтобы снова быть рядом с тобой.***
На шестой день Мэтт кашляет кровью и едва-едва дышит, а Доминик явственно слышит хрипы в своем дыхании. — Я помню те ночи, Дом. Не думаю, что когда-то их забуду. Доминик улыбается, касается рукой горячего лба Мэтта и прижимается плотнее. — Так теплее. — Я знаю. Мэтт обнимает его и прячет лицо на его груди. Он тяжело кашляет, дышит хрипло и слабо, в уголках губ пенится кровь. — Выживает каждый второй, а значит, кто-то из нас останется жив. Ты ведь присмотришь за моими девочками и за Бингом? Доминик гладит его по волосам и усмехается. — Присмотрю. А ты присмотришь за Флойдом? Мэтт смеется и кивает. — Мы выживем оба, Мэтт. Доминик гладит его по волосам и целует в горячие губы. Обводит пальцем линию челюсти, касается выступающих ключиц, вычерчивает линии и чувствует горькое отчаяние. Придвигается еще ближе, касается шеи, за ухом, пропускает волосы на затылке между пальцев, приподнимает легонько и целует снова, целует настойчиво, пока Мэттью не отвечает ему. — Мы выживем оба, слышишь? — Я напишу про тебя песню и назову ее «Мертвый идиот».***
Доминик знает это тело наизусть, читает как карту. Слишком много у них было ночей вместе, прежде чем в жизни Мэтта появилась Эль. Он знает это тело и знает, на что оно реагирует. Он касается нежно, покрывая поцелуями шею и грудь, опускаясь ниже, становясь настойчивее и грубее. Мэтт отвечает, точно так же, как пятнадцать лет назад, поддаваясь навстречу и улыбаясь. Мэтт, горячий и такой родной, бледная кожа, покрытая испариной и синие глаза, полные страха и… почти невидящие? — Я люблю тебя. — Я тебя тоже.