Петля вестника

Я приходила тебе каждую ночь и пряталась в тени колонн. Поначалу ты опасливо принюхивался и обеспокоено метался по площадке перед хранилищами, и мне приходилось бежать, растворяясь в пространстве. Но когда число моих приходов перевалило за сотню, ты привык к моему запаху и лишь снова укладывался спать, перестав обращать внимание на мое присутствие. Честно сказать, я никогда не питала особой слабости к животным, даже магическим, но было в твоём положении что-то безумно отчаянное, что заставляло меня лететь, будто изголодавшегося призрака на давно позабытое, но приятное удушающее тепло. Кровоподтеки на твоей чешуе, белые затуманенные глаза и вечная тревога загнанного в ловушку зверя отдавались в чем-то внутри меня болезненным уколом. И я стала помогать тебе. Приносила ведро воды, и на пробу приблизившись — единожды чуть не оставшись без половины конечностей — я пыталась дарить тебе облегчение, чем могла. Ты со всей своей звериной сутью мог это понять настолько, насколько смог, потому лишь для вида огрызался, выпуская потоки яростного огня, который каждый раз подпаливал подолы моего белого плаща, но подпускал к себе ближе. И я взлетала на твою спину, поглаживая осторожными движениями и шепча непонятные даже мне самой молитвы и колыбельные, смывая водой кровавые следы, едва слышно прикасаясь губами к горячей сухой шее, неосторожно ранила свою кожу острыми шипами. Это стало нашим ритуалом. Загнанный зверь против потустороннего ничто. Шаткое спасение, которое временно. Я не знаю, зачем я приходила к тебе. Я никогда не питала особой слабости к животным. Но я выбрала тебя как индульгенцию. Как возможность искупить собственную чёрствость и грехи в жизни, которая не имела ничего общего с жизнью здесь. Но я сделала этот выбор, придя к тебе повторно и приходя снова и снова. Я хотела верить, что ты все ещё дикий самостоятельный зверь, а я лишь временная блажь, поэтому однажды я решила отвязать тебя, но ты не полетел и внутри меня что-то рухнуло. Казалось, ты забыл как летать, лишь положил свою голову мне на плечо, заставив упасть на колени. Мы застыли в такой позе, мои колени ныли, а по щекам покатились непрошеные слезы. Ты громко, задушено дышал мне в спину, заставляя внутренне сжиматься. Баланс между страхом и освобождением. Незримый, неясный, бессмысленный, как все мои приходы в это место. И тогда я поняла, какое ужасное преступление совершила. Я подарила тебе надежду своим приходом однажды, но я же ее и убью. Медленно и жестоко она будет тлеть под моими ногами раз за разом, когда, бросив на привязи снова — как каждый раз делаю это — я растворюсь в темноте на негнущихся ногах. Я не смогу забрать тебя с собой, а ты разучился летать и не полетишь сам. Я буду пытаться не приходить. Кусать губы до крови, сидя на полу, и молчаливо смотреть на полное ведро горячей, но уже остывшей, воды, не находя себе место и спустя пару дней все же снова срываясь и возникая в темных душных подземельях, понимая, что ты ждал, но ничего мне не скажешь. Не сумеешь. Лишь снова пригвоздишь меня к полу, положив голову на плечо и роняя меня на колени, где я заплачу. Снова. Но однажды я приду. И увижу кровь, разруху, почувствую запах пепла. С душераздирающим криком я брошусь на площадку в страхе, что тебя убили, стёрли с лица этой бренной земли, уничтожили последние крупицы всего живого, и теперь мне тебя никогда не спасти. Но подкосятся мои ноги, когда я пойму, что на твоём месте остались лишь гарь и затхлый воздух с блеском побрякушек из-за угла. А ты улетел. И слезы в очередной раз польются из моих глаз, когда я пойму, что ты победил. Ты уцелел и свободен. Тебя спасли. С тяжелым сердцем, сквозь мокрые дорожки на щеках, я улыбнусь. Потому что ты оказался прав. Spes parta*.