Петля вестника

Долгое изматывающее путешествие наложило свой отпечаток. Какое-то время я больше не могла идти, не хотела идти, но все же знала, что должна. Потому что таков предначертанный мне путь. Таково мое искупление. Эта прекрасная женщина сидела возле окна в тот день. Солнце уже склонилось над горизонтом, норовя исчезнуть, и я знала, что, именно в это мгновение, мое время пришло. Холодный пронизывающий ветер свободно разгуливал по поместью, выбивая почву из-под ног и яростно хлопая дверьми. Белокурая уставшая женщина была настолько поглощена созерцанием естественного хода жизни и увядания ее любимого сада за окном в предверии зимы, что совершенно не заметила меня, материализовавшуюся за ее спиной из пустоты. Выйти в комнату из камина в этот раз показалось неуместным, потому я лишь легкой тенью скользнула с потоком воздуха в приоткрывшуюся дверь и застыла прямо за ее сгорбленным силуэтом у окна. В отражении оконного стекла я могла разглядеть лишь осунувшееся лицо и чёрные тени размазанной туши под накрашенными глазами. Она никак не отреагировала на мое появление, возможно, не заметив, а, возможно, выказывая тем самым абсолютное безразличие к тому, что эта встреча может ей дать. Ведь то, чего она хотела, было невозможно получить от простой аудиенции с незнакомым человеком. Солнце отдавало свои последние лучи тепла и света, а аристократка поглощала их, будто последний оплот собственной надежды. В тот час на сотни миль вокруг нас не было ни души, а потому пустота поместья вопиюще кричала о своей покинутости. Дыхание смерти ощущалось в каждом вдохе, в каждом колыхании занавески и новом дуновении сквозняка. В абсолютном безмолвии я некоторое время разглядывала эту величественную женщину перед собой, пока медленно не перевела взгляд за горизонт. Усталость и обречённость сквозили из всех щелей, окутывая дымкой из скорби, и мне стоило больших усилий не поддаться общему настрою и вспомнить, зачем я здесь. Потому, собравшись с мыслями, я робко подняла руку, чтобы положить ее на плечо миссис Малфой. Та едва различимо вздрогнула и, не поворачивая головы, тихо, но уверенно спросила: — Кто вы и что вам нужно в моем доме? Проявление любопытства, пусть и обусловленного соблюдением приличий, заставило меня едва заметно улыбнуться, и я лишь увереннее положила ладонь на ее маленькое острое плечо, слабо сжимая. Мой глухой от долгого молчания голос прозвучал неестественно каркающе. — Я пришла подарить вам надежду. В миг застыв от дерзости моей фразы, Нарцисса резко обернулась, вставая с подоконника, тем самым отстраняясь, и подняла на меня свои большие заплаканные глаза, полные неверия и обиды. — Это очень жестокая шутка, миледи. Смеяться над горем больной и уставшей женщины в ее же собственном доме - моветон. Она старалась сохранить выдержку изо всех сил, но я видела, что силы покидают ее, словно увядающий бутон, а потому попытки выстроить фасад из непроницаемости и равнодушия, казалось, ощутимо рассыпались под нашими ногами. Несмотря на ощущаемый всеми фибрами души траур в ее душе, Нарцисса была одета во всё белое, словно пытаясь достать из закоулков своей обреченной, измученной души хоть последнюю крупицу веры. А потому наши фигуры были похожи. Белоснежные одеяния переплетались, подобно кокону в душе, взлетая бьющейся в унисон надеждой. Одной на двоих. Хоть у неё и не было этого знания, я ощутила движение мурашек по позвоночнику, мысленно призывая себя к выдержке и внутреннему спокойствию, взывая к напоминаниям о том, что я не принадлежу к этому миру, и не имею права ни надеяться. Ни верить. Я лишь слабо улыбнулась ей в ответ, давая личное пространство, и, порывшись в кармане своего одеяния, лёгким движением выудила то, что мать своего ребёнка не могла не узнать ни при каких обстоятельствах. При виде тонкого деревка в моей ладони, ее глаза резко расширились, а на лице начали проступать первые следы паники и узнавания. Казалось, что слезы снова в любой момент польются из ее прекрасных карих глаз, но я, опережая приступ ее страха, спокойно протянула реликвию ей в руки. — Я лишь могу вам сказать, что ваши надежды вскоре будут оправданы, а любимый, восстановленный в глазах Визенгамонта, сын вернётся домой. Испустив громкий истеричный вздох, эта изящная женщина изо всех сил вцепилась тонкими пальцами в палочку своего сына, поднеся ее к лицу и лихорадочно рассматривая, затем примкнула к ее рукояти губами и подняла глаза, полные слез и надежды на меня, отчаянно пытаясь зацепиться хоть за одну знакомую вещь, чтобы выяснить больше, чтобы выудить против меня козырь и разузнать ещё. Ведь она чувствовала, что я не скажу ей больше ничего конкретного. А сказанного было мало. Ничтожно мало. Но она не могла зацепиться. Лицо полностью скрывал капюшон, а мою фигуру — свободное одеяние, но ведь, даже увидив мое лицо, Нарцисса бы не поняла ничего, а потому я, тепло улыбаясь и наблюдая за развившимися муками надежды в ее глазах, могла лишь сама подарить ей хоть каплю понимания, вручая козырь против меня. И да простят меня боги и всемирная справедливость, но, наблюдая за отчаянием этой женщины, я не могла не уступить и не допустить этой фатальной ошибки. Несмотря на оглушительный звон предупреждающих колоколов в моей голове, крик голоса разума, вопли о том, что пора уходить, пока ещё не поздно, я чувствовала, что сделала недостаточно. Для этой несчастной женщины всего этого было безумно мало. Я ощущала это и могла понять, как никто другой. А потому я, горько усмехаясь, молча подписала себе приговор, задрав рукав робы на левом предплечье и обнажая маленький портрет, выбитый на коже, который не мог сказать ей толком ничего, но при этом объяснял всё. Сместив взгляд на него, она лишь тихо охнула и неспешно осела обратно на подоконник, поднося руки ко рту, будто в попытках сдержать крик и не в силах оторвать взгляда от точной копии ее сына, цветущей на моей руке. Я лишь тихо рассмеялась, готовясь закатать рукав назад, но Нарцисса резко вцепилась в мое предплечье пальцами, будто догадавшись, что я собираюсь сделать, и осторожными поглаживающими касаниями начала обводить контуры родного любимого лица, который был для неё сейчас невозможно далеко в ожидании самого ужасного и мучительного приговора в своей жизни. Буря эмоций вихрем сменялась на ее лице, ликуя и ужасаясь, пока она, явно тронувшись умом от тоски, не наклонилась к моей тонкой женской руке и лёгким касанием губ не накрыла портрет собственного сына. В тот момент я была близка к тому, чтобы разрыдаться и, вполне возможно, что я сделала это, потому что, все, что я могла — это оставить эту бедную женщину, прошедшую горести и ужасы войны, наедине со своим горем. Потому я замолчала, устремив свои глаза за горизонт, где солнце в эти самые секунды окончательно скрылось, простирая мрак над землёй и погружая наши одинокие белые фигуры в ночную тьму. Отдаленный крик совы и первые звёзды на небосклоне, подобные еле живой, но так отчаянно жаждущей жить, надежде, начали расцветать, с каждой минутой все больше освещая эту маленькую, единственно наполненную комнату, озаряя едва различимым холодным светом. Вполне возможно, что я бы и не заметила собственных слез, если бы не оглушительный звон, с которым они посыпались на пол, подобно граду, заставляя Нарциссу вздрогнуть и, оторвавшись от моей руки, открыть глаза, с неверием оглядывая меня снова и снова, возвращаясь взглядом на паркет и поднимая его на мое лицо, отчаянно пытаясь разглядеть хоть что-то. Пока, наконец, она неожиданно не сжала мою ладонь, заставляя меня вздрогнуть и одновременно проснуться. Вспомнить зачем я здесь. И чем рискую, открываясь этой прекрасной, но совершенно чужой женщине. Из иного мира. Но, опустив взгляд на ее лицо, я понимаю, что нового вопроса мне не избежать. И что эта несчастная, практически вдова, потерявшая собственного сына, попытается сделать все, чтобы понять, кто я такая и что произошло. И я не ошибаюсь. Некоторое время она как будто пытается перебороть себя, но потом лишь едва улыбается уголком губ, явно намереваясь попытаться расположить меня к себе, подозревая во мне странную девушку, состоящую с ее сыном в явно неких отношениях. — Вы были близки с Драко? Ее голос звучит ласково и очень трепетно, как будто находясь на пороге отчаяния в благодарность за то, что я подарила ей своим приходом, она готова простить мне все, кем бы я ни была и какое бы происхождение не имела. Но мне приходится разрушить воссозданную в ее голове идиллию, какую бы боль это не причиняло. — Нет. Одним движением, я выдираю свою ладонь из ее руки, отчего она вздрагивает и вся разом подбирается, вставая и смотря на меня растерянно, дрожащим голосом все же пытается бросить мне вызов, чувствуя себя обязанной узнать правду. — Тогда кто вы и какое отношение имеете к моему сыну? Наблюдая за болью и страхом на ее лице, меня неудержимо тянет смеяться. Истерично и очень долго, но я стараюсь больше не смотреть на небо, а потому созвездие Дракона не подтолкнёт меня к тому краю, где я снова потеряю контроль. А потому я лишь выпрямляюсь и отвечаю ей со всей холодностью и сталью в голове на которую я была способна. — Меня не существует. Я не имею отношения ни к вашему сыну, ни к кому-либо ещё. Явно различая недосказанность в моем ответе, она не собирается отступать и потому порывом бросается передо мной на колени, разрываясь от безудержных рыданий, словно вымаливая у меня ответ. — Прошу вас, скажите мне правду. Я не буду вас судить. Я всего лишь бедная женщина, у меня никого не осталось, но вы пришли и подарили мне надежду, прошу вас, я не хочу, чтобы она разрушилась, прошу. Слова потоком лились между ее тяжких всхлипов и горьких слез отчаяния и глубочайшей скорби. Она схватилась за подолы моего одеяния мертвой хваткой, зарывая лицо в него лицо и произнося все возможные слова увещеваний и обещаний. Мое сердце разрывалось сотнями тысяч стрел. Я не могла смотреть на безудержное горе этой женщины, а потому я лишь опустилась на колени рядом с ней, аккуратно взяв ее лицо в ладони и отрывая от подола, приблизилась настолько близко, насколько было возможно. Я не могла сказать ей ничего, но была обязана заставить поверить. Потому я лишь тихо прошептала то, что давно хотела и могла: — Я люблю вашего сына. Услышав ответ, она резко замолкла, будто успокоившись и уверившись в том, что все ещё что-то понимает и знает, а потому лишь заботливо улыбается мне в ответ и аккуратно прижимает меня в объятиях, возможно, готовясь произнести речь о том, что хоть она меня и не знает, но благодаря тому, что я сделала для неё и, возможно, для Драко, она будет всецело на нашей стороне и не будет препятствовать, кем бы я не была и много ещё других успокаивающих, тёплых и нежных слов от благодарной уставшей от жизни женщины, которой мой приход смог подарить новый виток и причину жить. А потому я, еле сдерживая душащие меня слезы, резко прерываю ее вот-вот грозящую разразиться тираду оглушающих шепотом на ухо. — Но все, что я сказала вам — чистая правда. Меня не существует. Мы с Драко никогда не было знакомы, потому как меня нет и не было. Пользуясь ее замешательством, я резко поднимаюсь на ноги, отряхивая подол и резко разворачиваюсь на выход из комнаты. Я не могу протянуть ей руку без риска остаться здесь навсегда, я не могу больше оставаться здесь ни минуты, ощущая как мои самые темные и сокровенные желания на словах отражает эта, неведующая о реальности, женщина, я не могу засвидетельствовать ей своё почтение ни минутой дольше без риска остаться в этом обмане раз и навсегда. А потому игнорируя шум за своей спиной, я стремительно шагаю к двери и, останавливаясь перед ней, на прощание резко вскинув руку и не давая вставить не слова, твёрдо говорю: — Он правда вернётся. Tacita et credere*. И, опережая отчаянный крик, я исчезаю за дверью.