Жизнь цвета пурпура

Саньду поет. Цзян Чэн слышит его песню в свисте ветра, когда лезвие разрезает воздух, когда духовное оружие откликается на его ци. Меч недоволен, уже вкусивший пряную сладость битвы, он жаждет еще. Он предвкушает смерть темных тварей, просит с головой отдаться безумию боя, азарту охоты, и не получая желаемого, раз за разом вместо отравленной плоти или чужой стали встречая пустой воздух, он возмущенно шипит на периферии сознания змеиными голосами. Саньду неразумен — слишком молод, чтобы обрести собственное сознание, должно пройти как минимум еще пол века, прежде чем дух меча может начать осознавать себя. И Цзян Чэн рад этому. Саньду даже сейчас слишком честен — он со всей своей смертоносностью отражает ту правду, что пытается скрыть ото всех его хозяин: жестокость, беспощадность, жадность боя и жажду крови, такой горячей, что может согреть его, такого замерзшего азарт охоты. Это все то, что кроется под оковами контроля, то, что прячется от солнечного тепла. Это то, что Вань Инь отдает Юнменским водам, раз за разом укрываясь в их объятиях от себя самого. Цзян Чэн никогда не допустит, чтобы эту его часть увидела его семья, он скорее сам себе вырежет сердце, чем позволит своим демонам причинить любимым боль. Поэтому он закрывает глаза, полностью сосредотачиваясь на движении, на ощущении меча в руке, на циркуляции ци и пульсации золотого ядра, созвучного с ритмом боевых барабанов пульсом. Усмиряет недовольство Саньду, хлестко, как кнутом, бьет ци, пресекая возмущение на корню, показывая, кто здесь кем владеет. Собственное раздражение скручивается внутри шипящим змеиным клубком и если бы его было так же легко усмирить. Цзян Чэн морально устал и это бесит неимоверно. Он понимает, что ведет себя по-детски, будто капризно не понимая пользы от обучения в Гусу, но поделать с собой ничего не может. Ему надоели и пресная еда, и совершенно глупые правила, и стылый холод гор. Он знает, что это глупо. Знает и не понимает, какого черта его так клинит. Он давно не мальчишка, как бы не выглядело его тело. Так какого гуя он не может справиться с собственными эмоциями?! У него тугой ком за ребрами и давящее ощущение того, что время утекает сквозь пальцы, пока он впустую тратит его здесь. Темнота за закрытыми веками кажется бесконечной, он отстраняется от окружающего мира, впадает в медитативное состояние, в котором глохнут жужжащие, назойливые мысли, и не остается ничего кроме биения собственного сердца, размеренного и мощного, дыхания, звука, с которым качают воздух легкие, кажется он слышит даже, как бежит кровь по венам. Повторяет отработанные до автоматизма движения, он растворяется в этих ощущениях, с наслаждением ощущает течение собственной ци в меридианах. И больше нет ничего. Ни мыслей, ни эмоций, ни времени. Это его личный способ медитации, его понятие покоя. Поэтому когда ощущение чужого взгляда на незащищенной спине вырывает его из медитации, он не успевает даже подумать, действуя на голых рефлексах, и только потом открывает глаза, сосредотачивается на незадачливом самоубийце и ох ты ж блять. ох. ты ж. блять.

***

— Ещё раз прошу прощения, молодой господин Лань, — извинился наследник Цзян и поклонившись, быстро расстворился в вечерних сумерках. Лань Сичень смотрел вслед пурпурной фигуре, пока та окончательно не исчезла за деревьями и он не остался один. Какой интересный вечер. Он все ещё помнил холодную сталь, щекочущую смертоносной остротой незащищенное горло. Только опасней зачарованной стали были чужие глаза — пронзительные, жесткие, будто подсвеченные изнутри. Он тогда замер, вопреки всем рефлексам не успев уйти от остановленной атаки. Его будто к воздуху пригвоздили те нечеловеческие глаза, смотревшие с юношеского лица, в котором он с трудом узнал одного из приглашенных учеников Юнмена. Впрочем, это было бы понятно, даже не будь на адепте темных пурпурных одежд и серебрянного колокольчика — признака столь же уникального, как киноварные бинди Цзинь и налобные ленты Ланей. Его движения, то, как юноша двигался — это выдавало заклинателя с головой. Каждый из Великих Орденов имел в своем стиле меча нечто индивидуальное, узнаваемое. Юнмен славился многим: своими лотосовыми озерами, многочисленными пристанями, своими купцами и искусными мастерами. Своими воинами — что были гибки и стремительны, подобны водам их дома. Цзян Ваньинь — прекрасный воин. Он буквально перетекал из позиции в позицию, изгибался так, что мог устыдить талантливых танцовщиц. То бил хлестко и стремительно, заставляя воздух стонать, то замирал совершенно недвижимо. Хоть Лань Сичень и находил свое поведение невежливым, но, оставаясь честным с собой, совершенно не сожалел, что случайно подглядел за чужой тренировкой. Было стыдно, что прервал, но в тот момент он был так зачарован, что отвести пристальный взгляд просто не нашел сил. И лишь когда острие меча уперлось ему прямо под подбородок, он смог прийти в себя. Лишь для того чтобы напороться на другое острие, только то никто не остановил. Юноша быстро осознал свою ошибку и меч был спешно убран в ножны. Тогда же Лань Хуань и узнал имя неизвестного адепта: Цзян Вань Инь, наследник Цзян. Даже сейчас, ступая известными лишь Ланям тропами к своему ханьши, Лань Хуань чувствовал легкое волнение, поселившееся в нем от неожиданной встречи. Пожалуй стоит больше внимания уделять приглашенным адептам. И познакомиться с некоторыми в более спокойном состоянии. В конце концов, будущим Главам стоит получше узнать друг друга, раз есть такая возможность.