Юй Цзыюань стояла в рассветных лучах, статная, облаченная в пурпур и гордость, и Цзян Вань Инь в очередной раз подивился красоте матери.
Смертельно красива и бесконечно опасна, она вполне могла бы сойти за грозную богиню войны, но ни разу за заботливую хранительницу очага.
В чем-то Цзян Чэн даже понимал Фен Мяня, чтобы жить с такой женщиной нужно немалое количество нервов и выдержки. Понимал, но мать любил несоизмеримо больше чем его.
Может, потому что она тоже любила?
По-своему, временами не умея это показать, вместо ласкового утешения до седьмого пота гоняя на тренировках, гораздо больше и жестче чем любого другого адепта, заставляя стирать ладони в кровь в попытках овладеть скользким шелком лент, после которых рукоять кнута казалась самой удобной вещью на свете.
Когда через его «не хочу» заставляла сидеть за ненавистной каллиграфией, учить традиции и законы, этикет, в буквальном смысле вбивая в хребет правильную осанку
Он, рожденный и выросший в другом времени, другой культуре и менталитете*, тяжело поддавался «перековке». Даже понимая, что это необходимо, что только подчиняясь законам этой новой жизни он сможет спокойно жить, не являясь изгоем… Разумом Цзян Чэн понимал все. Но упрямство и гордость — это не то, что зависит от тела, смени ты его хоть сто раз. Необходимость постоянно гнуть спину, молча сносить наказание, даже если не считаешь его заслуженным, запоминать тысячи и тысячи нюансов обращения, общения и этикета, все то, что необходимо даже не Наследнику, а просто воспитанному юноше из благородного рода, выбешивала и истощала. Но это было необходимо, и Цзян Чэн не злился на мать за то, что та через крики и кнут вбивала в него информацию. Такова была любовь Юй Цзыюань, искренняя и бессловная, не укутывающая, но закаляющая.
Он не мог не любить ее, ту, чьи руки, теплые и немного шершавые, так нежно отводили пряди с его лица в те предночные вечера, когда он, измотанный тренировкой, еле доползал до кровати и мгновенно проваливался в беспокойное марево полусна, полное перемешанных воспоминаний и ощущения вязкого ила.
Он смотрел на эти красивые аристократичные руки, а мерещились ему загорелые ладони, за возможность прижаться к которым он без раздумий отдал бы и эту жизнь.
Цзян Чэн прижимал к щеке ладонь своей матери и тоже любил так, как умел.
— А-Чэн… — голос сестры всегда негромкий и ласковый, против воли вызывал такую же тихую улыбку.
А-Ли, его хрупкая и такая теплая А-Ли, обняла его, и Цзян Чэн каждый раз боялся, что неверным движением нечаянно сломает ее. Он не прикладывая усилий мог сломать кость обычного человека, а под ударами его кнута манекены разлетались в щепки. Сила, что пульсировала в ядре и ручейками-венами текла под иллюзорно тонкой кожей пугала и завораживала, даруя совершенствующимся чуть ли не ранг Небожителей в глазах простых смертных. Сестра же такая обманчиво хрупкая, похожая на прекрасный цветок, Вань Инь кольцами обвивался вокруг нее и будь его воля, давно бы передушил всех тех глупцов, что смели огорчать его солнце.
— Будь аккуратней, А-Чэн, присматривай за А-Сянем, заведи друзей, не попадайте в неприятности и не забывай писать письма!
— Каждые три дня, сестра.
— Не переживай, шицзе! Я прослежу за этим лентяем! Торжественно клянусь, что не позволю ему превратиться в монаха и окопаться в пыльной библиотеке!
— …Сестра, ты точно уверена, что он тебе нужен? Ещё не поздно его прибить…
— Точно, А-Чэн, не надо, мне будет очень грустно.
— Ты такой злой, шиди, совсем меня не ценишь!
— Я потеряю тебя где-нибудь в горах Гу Су и сразу стану добрым.
— Эй!
Цзян Фэн Мяню достался дружный поклон, они получили стандартное наставление, сказанное мягким голосом, в очередной раз выслушали угрозы Госпожи и наконец-то отбыли.
Вань Инь не смотрел, как отдаляется Пристань, это что-то из суеверий прошлой жизни, когда возвращаться за забытым считалось плохим предзаменованием. И пусть он не был суеверен и ничего не забыл (о чем, кстати, его терзали параноидальные сомнения), но все равно оборачиваться не хотелось. Хватало и тянущего ощущения в груди. Он не хотел уходить. Кто б его ещё спрашивал…
***
Когда Вэй Ин уговаривает доверить ему нефритовые жетоны, уверяя, что они будут защищены лучше, чем у Гуаньинь за пазухой**, Цзян Вань Инь взглядом передает все, что думает и о друге, и о надежности его сомнительного предложения.
Вэй Ин дуется целых пятнадцать минут, ещё двадцать капает ему на мозги нытьем уже просто так, потом начинает экспрессивные рассуждения о том, каковы вообще эти Облачные глубины. Не затыкаясь.
У невыспавшегося Цзян Чэна медленно сдают нервы.
Через час адепты молча наблюдают, как Наследник кормит шисюна локвой*** с самым зверским выражением лица. У несчастного У Сяня нет ни малейшей возможности сказать ни слова, открыл рот — получай локву — жуй.
Оставшееся время поездки вокруг читающего Наследника царит блаженная тишина, прерывающаяся только возмущенным иканием его шисюна.
***
Облачные глубины красивы.
Красивы и чертовски заморочены.
Пожалуй, стоит начать с лестницы, длиной в пару километров, и закончить стеной с правилами. Тремя тысячами правил.
Цзян Чэн смотрел на это все, и единственным цензурным, что осталось в его нецензурном охреневании, было искреннее сочувствие к Ланям.
И тихая радость, что его занесло не к ним
Облачные Глубины красивы, их вид завораживает впервые увидевшего
настоящие горы, а рука сама тянется за кистью или углем, чтобы и на бумаге появились величественные пики, на чьих вершинах покоятся облака и сверзились вниз холодные водопады.
Да, Облачные Глубины
красивы.
Но эта холодная красота быстро надоедает Цзян Чэну, оставляя лишь след в нескольких этюдах.
Ему не нравится здесь.
Совершенно.
Вань Иня душат чужие правила, большинство которых похожи на смесь бреда сумасшедшего и окрики истеричной мамаши на детей.
Он молчит, чужой дом — чужие правила, он лишь гость здесь и считает дни до окончания учебы.
Его раздражают чужие люди, которые постоянно крутятся вокруг Вэй Ина, а значит и вокруг него, до белого каления доводит и сам дорогой брат, который ,видимо, взял за цель нарушить совершенно все мыслимые и немыслимые правила поведения, побив собственный рекорд неадекватности.
О, Цзян Вань Инь спускал брату многое, закрывал глаза на ещё большее — за самую безобиднейшую из его выходок любого другого «сына слуги» давно бы выпороли в лучшем случае. Но за Вэй Ином тенью стоят Глава Ордена и Наследник, а также звание Первого ученика — мало у кого хватит душевных сил и положения рискнуть. Не считая Госпожи, конечно.
Но то в родном Юн Мэне, в месте, которое Цзян Чэн по праву считал своим
домом. В Гу Су же все они — приглашенные ученики, гости. Но брат словно и не понимает этого!
Вэй Ин плевать хотел на наказания, он
не слышит просьб Вань Иня быть сдержанней, не обращает внимания ни на что, с поистине бараньим упрямством продолжая долбиться в стену вечной мерзлоты, среди людей носящую имя Лань Ванцзи, и играть на трещащих нервах учителей.
На самом деле он Второму Нефриту даже сочувствует, сам на своей шкуре знает, каково это, когда Вэй Ин хочет тебя растормошить. Ему же плевать на чужую зону комфорта, личное пространство и возведенные вокруг этого пространства стены, он врывается в них ураганом, сеет вокруг себя хаос, от него голова кругом и потерянность полная. И не спрячешься, найдет, паршивец.
Вань Инь так и советует Второму Нефриту, когда они встречаются в библиотеке. Смириться и перетерпеть. Если получится, то можно даже начать получать удовольствие. Жаль Вэй Ин не видел выражения лица Ланя в этот момент, даже Цзян Чэн осознал, что тот таки не совсем отмороженный.
Сегодня У Сяня опять наказали за пьянку: пять ударов ферулой. Немного и не так страшно, особенно для сильного заклинателя. Вэй Ин кривлялся, больше драматизируя, но каждый удар ферулой эхом отдавался в душе Цзян Чэна, заставляя сжимать челюсти до скрипа.
Нет, вину друга он признает, как признает и его безбашенную глупость, но желания сломать руку тому, кто посмел поднять руку на члена
его семьи, на человека, которого он в глубине души считает
младшим братом, это не умаляло.
Вань Инь сам хочет идиота хорошенько встряхнуть, приложить об стену, выбить из бедовой головы всех чертей, что жить спокойно не дают, но знает, что не поможет. Поэтому молча тащит его в выделенные им покои, так же молча раздевает, оголяя спину, не обращая внимания на капризное сопротивление и жалобы друга, обрабатывает мазью покрасневшие следы ударов, на месте которых уже начали образовываться синяки и выходит вон, не сказав ни слова.
Ему не хочется ругаться, он не видит смысла в крике, Цзян Вань Инь уже просто устал.
Хочет брат выставлять себя посмешищем? Пожалуйста. Хочет нарываться на наказания? Вперед. В конце концов, кто такой Цзян Чэн, чтобы указывать
главному герою?
Всего лишь Наследник, действительно. Плевать уже, пока Вэй Ин не пересекает определенную черту, он вмешиваться не будет, не нянька все-таки.
У самого Цзян Чэна невозможность нормально спать, кошмары, в которых у брата кожа бледна
как у него, взгляд кровавый и злой
и брата у него нет.
У него холод привычный живет под кожей непрерывно, а солнце в горах не греет.
У Вань Иня мышцы привычны к смертоносному танцу на самой грани, к силе, что позволяет покорять подводные течения, им мало уроков с мечом.
Непрошенное раздражение свивает кольца, царапает и зудит под кожей, он сам понимает, что оно необоснованное и излишне раздутое, смиряет его, но достать ноющую занозу не получается.
Вань Иню бы бой на пределе
ему бы кровь такую горячую, зовущую вцепиться клыками и не отпускать, пока чужую жизнь по праву сильного не заберет.
Ему бы возможность нырнуть в родные воды, лечь на илистое ложе, все мысли оставив на берегу, и смотреть дрожащий витраж неба, пока в легких не начнет гореть до боли — то ли призывая вернуться к теплому солнцу, то ли моля раскрыть уста, позволить принять себя, как дитя утерянное, остаться на мягком дне, уснуть наконец-то крепко, все тревоги оставив молчаливым лотосам и омутам.
Вань Инь списывает всю агрессию и раздражение на недосып и переходный возраст, проклинает необходимость проходить этот ад во второй раз, с тоской обещая себе по возвращении навестить цветочный дом… и Вэй Ина с собой прихватить, может тот хоть подуспокоится, гормонам выход даст.
А сейчас он просто постарается уйти от выделенного ученикам Юн Мена цзиньши как можно дальше, чтобы не сорваться и не наговорить лишнего, о чем потом пожалеет. Он лучше многих знает, как больно может быть от простых слов, сказанных в запале. Знает, как неусмиренная злоба, вылитая на дорогого человека, может рассорить и причинить вред. Мимолетное злое удовольствие от выплеснутого яда не стоит этого.
Не первую жизнь все-таки живет, давно уже не ребенок, тридцать лет почти.
В конце концов Облачные Глубины считаются идеальным местом для медитаций, будет настоящим преступлением пренебречь этим.
***
— Цзян Чэн!
Брат не повернулся и прямая спина в пурпурном ханьфу скрылась за дверями. Мелькнул конец вышитой пурпурной ленты и Вэй Ин остался совершенно один. Цзян Чэн злится, это он чувствовал в каждом движении, этой злостью кричало его молчание, что давило на плечи чужим разочарованием гораздо сильнее, чем болезненное наказание.
Спина горела, но было вполне терпимо. Тело укрепленное ци и тренировками, но силу ланьские учителя явно не привыкли сдерживать. Вэй Ин потер лицо руками, спина отошла на задний план, подумаешь, ночку на животе поспит, не страшно. Мысли всё возвращались к состоянию брата.
Он слишком хорошо знал его, ему пришлось научиться видеть сквозь вечное холодное спокойствие, Вэй Ин приучил себя различать правду в колком инее чужих глаз, что лезвиями зачарованного серебра резал по живому без пощады и жалости.
Цзян Чэн умел бить на поражение и в охоте, и в словах. Хлестко, обжигая каждым звуком, заражая душу ядом, обрекая на агонию.
Молчание же его было еще хуже, оно придавливало к земле, не давало свободно вдохнуть и противоядия от него не было. Да, поистине, названный брат мог быть жесток, если желал этого.
Но гораздо ближе Вэй У Сянь был знаком с другой его стороной.
Стороной, на которой Наследник уступал место
брату, по-своему ласковому, своеобразно заботящемуся, родному, который открыто признавал его своей семьей, открывался, который смотрел с искрами смешинок в светлых глазах, смеялся редко, но искренне, и таил улыбку в уголках губ.
Особенными тихими ночами
брат плел кружево сказок, которых нельзя было услышать больше ни от кого, пел тихо песни, иногда, очень редко, на языке рычащем и непонятном.
Брат учил плести косы, звал а-цзе
солнцем, а У Сяня
горем луковым. Такого А-Чэна знали лишь он и А-Ли, и трепетно охраняли это знание, их маленькую тайну от всех остальных.
Для всех остальных был
Наследник.
И Вэй Ин боялся когда-нибудь поймать
его стылый препарирующий взгляд на себе и прочитать в родных глазах отчуждение и презрение.
Вэй Ин умеет читать тело Цзян Чэна, он видит тени, залегшие под глазами, из-за которых он кажется старше и мрачнее, замечает еле заметную дерганность и резкость в движениях. Брат раздражен и напряжен сверх меры, и такой он примерно с самого начала учебы.
У Сянь лег на живот и закрыл глаза, прокручивая воспоминания недавнего времени, пытаясь понять, что послужило причиной. Его выходки? Возможно, он правда где-то перегибает, но Цзян Чэн привычный уж за столько лет-то. Но что творится в голове брата, У Сянь не мог сказать.
Вязко текущие мысли неожиданно вернулись к разговору, состоявшегося в самом начале занятий, после того, как Старик выгнал Вэй Ина с урока.
Не Хуай Сан — забавный юноша, с которым приятельствовал Вэй Ин и которому А-Чэн неожиданно проявлял достаточно заинтересованности для периодического общения — тогда смеялся, в красках вспоминая выражение лица учителя. Да и в самом Вэе кипело игривое довольство проказой, хотя и размышления о поднятии мертвецов он вел вполовину серьезно. Но Цзян Чэн не смеялся и улыбка не пряталась в сломанной линии губ. И когда У Сянь пошутил, а не раздумывает ли его ленивый шиди поднять свою армию слуг, то совершенно не ждал ответа, серьезного и не смешного:
«— Ты зря говоришь об этом здесь, в оплоте
чистоты и порядка, зря вообще так беспечно заводишь такие разговоры. Те слова, что для тебя шутка, могут быть
услышаны, могут прорасти в темной душе и толкнуть человека на Темный путь. Слишком велико искушение, Вэй Ин, сладок запретный плод, даже если от него разит гнилью.
Да, твоя идея кажется реальной в исполнении, она практична и, будем честны,
интересна. Но подумай сейчас, брат, даже если человек, владеющий этой силой будет применять ее во благо, не привлечет ли это к нему смерть?.. Вспомни хотя бы условия этой треклятой задачи: палач казнил людей, а люди после его смерти поступили с ним, как с преступником и мучителем — оставили его тело на солнцепеке, на откуп птицам и мухам, в назидание всем, верно? Но за что? За то, что мужчина выполнял свою работу и тем кормил семью? За то, что отнимал жизни тех же преступников по приказу и на потеху толпе? Да, на его руках много крови, но скажи мне, Вэй Ин, разве правы были те люди в своем поступке? А когда неупокоенный обратился в лютого, эти же люди стонали о несправедливости и в страхе искали помощи у заклинателей. Если же убрать все лишнее и оставить лишь обособленные факты, то получается, что лютый мертвец — зло, потому что полон темной обиды и чрезвычайно опасен, а заклинатели защищают людей с помощью светлой ци, а значит они — добро. Не случится ли то же с человеком, что сумеет покорить себе темный путь?»
Речь брата заставила мороз пойти по коже Вэй Ина.
Размышления, обращенные то ли к слушателям, то ли к себе, они несли в себе что-то темное, очень неприятное, что-то такое, о чем жизнерадостный человек не захотел бы думать, мысли о чем мог допустить лишь в бреду. Тот факт, что брат не выкинул из головы его глупую шутку, а размышлял над ней и сейчас будто
отговаривал, предупреждал об опасности Тьмы, сделал неприятно Вэй Ину.
Неужели шиди действительно может допустить мысль, что его брат может добровольно ступить на этот проклятый путь, соблазнившись легко доступным могуществом?
Гораздо страшней казалась мысль, что Цзян Чэн отговаривал самого себя.
Он заметил, что и неподвижно слушавший Не Хуай Сан побледнел и скрылся за веером.
Эти разговоры так уродовали тот на редкость солнечный день
отзывались в глазах брата туманом задумчивости, что Вэй Ин постарался как можно громче убедить всех, что слова, сказанные Лань Ци Женю, это лишь слова глупой провокации, что ни один здравомыслящий человек никогда не выберет темную и скользкую дорожку, вместо широкого и светлого пути. Он шутил и смеялся, стараясь как можно быстрее стереть из памяти этот неприятный монолог, в мыслях проклиная себя за длинный язык. И Цзян Чэн улыбался вместе с ним, язвил и подкалывал, будто тоже стараясь скорее уйти от своих собственных слов.
Больше на эту тему друзья не говорили и Вэй Ину казалась невероятно глупой и невозможной сама мысль, что тот разговор зацепил что-то в душе брата, от чего тот и походил на перетянутую тетиву. Поэтому Вэй Ин спокойно откинул ее и покопавшись в памяти пришел к выводу, что просто переборщил с шутками и мало уделял времени своему шиди. Нужно просто извиниться и, когда Цзян Чэн успокоится, сбросит пар и вернется, У Сянь заварит чай, достанет сладости — у Не Хуай Сана точно есть, у этого прохвоста
все есть
— и все устаканится.
Лучше бы, конечно, вина, но брат и так злится, так что вино лучше оставить на потом и не провоцировать.
Да, все точно будет хорошо.
В конце концов, по-другому быть просто не может. 
