giorni di splendore e sole

Фуго старался не вспоминать произошедшее. Постоянные задания от Passione и их выполнение вместе с остальными членами банды стали для него лекарством, в котором он нуждался. Ему было приятно видеть возле себя Мисту, Абаккио, Наранчу и Буччеллати, за общением с ними, таким же привычным и громким, как и всегда, он почти забывал о том, что чувствовал в тот день, и что ощущал своим телом. Фуго стал полностью уходить в жизнь мафии, но чем больше он старался отвлечься, чем больше притворялся и делал вид, что всё нормально, тем больше погружался в мысли о том злосчастном уроке. Мысленно он постоянно возвращался в ту маленькую душную комнатку и снова видел лежащего на животе Наранчу, задумчиво закусывающего ручку во время решения примера. Он опять рассматривал его шею и проводил взглядом по ключицам, опять запускал руки в его прекрасные чёрные волосы, опять проводил большими пальцами по мягкому лицу. Опять ощущал этот расползающийся по телу жар. Его навязчивым мыслям и произошедшему в частности нужно было найти логическое объяснение — Фуго нуждался в нём как логик, как человек, которому всегда была близка наука и рациональное мышление. У него было две версии: помутнение сознания из-за высокой температуры воздуха и недостатка кислорода, а также обычная естественная реакция подросткового тела. В конце концов, это неконтролируемо и порой случается вне твоего желания. Он решил остановиться на мысли, что эта реакция организма была обусловлена сразу двумя перечисленными выше причинами. Новых уроков Фуго неосознанно боялся. Он переносил их или говорил, что занят, придумывая очередные причины, с каждым разом становившиеся всё более абсурдными. Юноша уже не знал, верил ли в них Наранча на самом деле, впрочем, это было и неважно — Гирга со свойственной ему детской несерьезностью радовался отмене уроков. Избегание занятий было неправильным: Паннакота считал, что оно свидетельствуют о его слабоволии, ведь желание друга учиться и ходить в школу ценилось самим Фуго очень высоко. Паннакота всегда старался содействовать обучению Наранчи, поэтому факт того, что уроки прекратились по его, Фуго, вине, он находил отвратительным. Да, Наранча не был гением, даже наоборот, но его упорство восхищало. Не у каждого хватило бы духу признаться в том, что он не посещал начальную школу, не говоря уже о том, чтобы попросить кого-нибудь учить его. Поэтому Фуго стыдился своего слабоволия и, перешагнув через свой страх, сам сказал Наранче во время одного из обедов, что нужно продолжить учебу. Они снова заняли комнату, в которой находились в прошлый раз. От сидения на полу было решено отказаться, но письменный стол всё равно был упорно проигнорирован со свойственной подросткам тягой к протесту, поэтому они разместились на односпальной кровати, места на которой было достаточно для обоих. Фуго, заглядывая в лежащий рядом учебник по арифметике, писал на тетрадном листе очередные примеры — сегодня они повторяли таблицу умножения. Паннакота решил, что после небольшой паузы преподавать новые темы было бы ошибкой, а повторение изученного будет как нельзя кстати. Рядом шумел Наранча — открывал купленную ранее пачку сахарных желейных червячков. Стоит сказать, что Фуго всегда был против еды во время решений примеров, но порой привлечь невнимательного Наранчу к учебе могли только чипсы, сладости и газировка. Паннакота хотя бы отстоял отсутствие музыки во время занятий — если бы он в один момент не смог сломить железную волю Наранчи своей, то они бы до сих пор учили сложение и деление. Фуго протянул тетрадь Наранче. Тот принял её с толикой ученического задора, и Паннакота вспомнил это славное чувство удовлетворения от правильно решенного уравнения, от совпадающих чисел, от верно найденных переменных. Справедливо ли то, что маленький Наранча Гирга долгое время был лишён этого чувства, в то время как Фуго был знаком с ним с самого детства? Нет, как и несправедливо то, что Наранча был лишён привычного Паннакоте достатка и долгое время не мог позволить себе прийти в магазин и купить всё, что пожелает. Поэтому сейчас, когда Наранча ел этих чёртовых желейных червячков и липкими сахарными пальцами брал в руку шариковую ручку и начинал писать в тетрадь решение, Паннакота был счастлив. Пока один занимался математикой, другой на правах учителя позволял себе расслабленно облокотиться на стену и наблюдать за небом через окно. Насыщенный голубой цвет вырывался сквозь оконную раму и проникал в комнату вместе с предзакатными лучами. В Неаполе всё ещё стояла тяжелая летняя жара, как и несколько дней назад, но теперь город хотя бы стал пригоден для вечерних прогулок: ближе к закату солнце прекращало быть испепеляющим монстром и превращалось в нечто сносное и приятное. Теплые лучи падали в комнату сверкающими полосами и Фуго наблюдал за тем, как в мягком солнечном свете крошечным пеплом кружит пыль. Всё, чего касалось солнце, было белым, ярким и обнаженным; всё, что не входило в зону падения луча — тёмным и нечистым. Фуго поджал ноги и закопался подальше в тень. Он не имел права находиться на свету. Паннакота повернулся и посмотрел на Наранчу — тот жевал сахарного червячка и складывал в черновике восемь восьмерок. «Ясно, снова забыл, сколько будет 8×8, и теперь складывает числа, чтобы вспомнить», — Фуго подумал об этом без удивления или злости. Даже если Гирга будет находить ответ таким способом, долго и страдающе складывая восьмерки, вместо того, чтобы выучить таблицу и решить проблему навсегда, он так или иначе будет что-то запоминать и учиться. Главное — продолжать делать это систематически, не прерывая занятий. И если Паннакота ещё раз позволит себе слабоволие из-за инцидента, случившегося несколько дней назад из-за жары и нестабильного состояния, и снова будет избегать уроков, то просто не простит себя. Фуго рассматривал узоры на обложке учебника, когда Наранча радостно откинул шариковую ручку и взбудоражено повернулся к учителю. Сегодня он справился быстрее обычного. — Фуго, я сделал! Проверяй, проверяй! — мальчишеский голос Наранчи выражал энтузиазм. Это хорошо: значит, сегодня они смогут позаниматься дольше обычного. — Уже? — мягко отозвался Паннакота, принимая в свои руки тетрадь. — Отлично, молодец. Давай проверим, что у тебя получилось. Наранча с улыбкой кивнул и отправил очередного желейного червяка в рот. Затем он, закрыв глаза, стал поочередно облизывать пальцы, очищая их от осевшего сахара. Фуго, противный собственной природе, вместо проверки решения стал наблюдать за тем, как мягкие губы Наранчи цепко захватывают палец и движением снизу вверх очищают его от маленьких сахарных кристаллов, оставляя гладкую и влажную поверхность кожи. В предзакатном свете солнца слюна на его пальцах светилась и даже создавала крошечные блики — быть может, обычный наблюдатель и не заметил бы их, но для Фуго в тот момент не существовало ничего, кроме этих пальцев и этого рта, поэтому каждую незначительную мелочь он ловил с жадностью голодающего. Он видел небольшую линию синих чернил возле ногтевой пластины — видимо, Гирга поставил её случайно, когда писал решение. Видел заусенцы. Видел сахарный кристаллик, не исчезнувший с пальца сразу — Наранче пришлось облизать палец повторно. Видел маленькую мозоль на косточке среднего пальца, которая всегда появляется от частой и долгой писанины — у Фуго была такая же. Он видел и жадно отпечатывал в своей памяти то, как сладкие нежные губы незаметно вытягиваются в трубочку и захватывают палец, как язык аккуратно слизывает сахар, как чистая влажная кожа начинает блестеть от слюны. Когда Наранча дошёл до большого пальца правой руки, Фуго отвернулся и опустил голову, уставившись невидящим взглядом на примеры, которые ему нужно было проверять. Внезапно юноша почувствовал неконтролируемую злость. Чёртов Наранча. Противный гадёныш. Какого хрена он вообще решил облизывать пальцы?! Зачем ему это понадобилось? Он не мог выйти в уборную и помыть их под краном? Воспользоваться салфеткой или полотенцем? Неужели это так трудно? Мерзкий ублюдок. Мерзкий, противный ублюдок. Почему он облизывал пальцы. Почему он решил облизывать пальцы. Фуго стал смотреть на примеры, яростно выглядывая то, за что можно зацепиться. Бешено колотилось сердце. Ему нужен был повод, чтобы сорваться. Достаточно малейшего недостатка, неверно написанной цифры или противоположного знака перед решением. Неправильный ответ — ещё лучше, но, если честно, плевать. Ситуация ухудшалась тем, что Фуго прекрасно понимал, что найти неправильный ответ в примерах Наранчи не составит труда. Дьявол в нём ликовал. — Напомни мне, Наранча, — голос, который Фуго тщетно попытался сделать ровным, очевидно брюзжал опасностью. — Сколько будет 8 умножить на 8? — Шестьдесят четыре, — ученик отчеканил ответ, который получал путём долгих расчетов. Он уже успел облизать все пальцы и вытереть их краем своего оранжевого одеяния, и сейчас с выражением полного довольствия на лице смотрел на своего преподавателя. Фуго резко поднял голову и развернулся. — Тогда какого хрена у тебя ответ меньше шестидесяти четырех?! Издеваешься надо мной, тупорылая малолетка?! Ты сам высчитывал сколько будет 8 на 8, так какого, блять, чёрта, твой ответ меньше этого числа?! Паннакота взял лежащий между ними учебник по арифметике и с силой ударил им по голове еще не успевшего осознать происходящее Наранчи. Нанесённый урон показался ему недостаточным из-за большой легкости книги, поэтому он тут же подскочил к оглушенному Гирге и схватил его за волосы на затылке. — У тебя вообще мозги есть?! Или ты так пошутить решил, выродок мелкий?! Ты думаешь, это смешно?! Фуго сжал волосы Наранчи и сильно оттянул назад, заставляя его опрокинуть голову и выгнуть шею. Гирга завыл от боли. Пылающие алые глаза с безумной, нечеловеческой радостью наблюдали за тем, как в чужих темных ресницах начинают путаться слезы. Чёрные ремешки топа Наранчи словно пытались вернуть шею в прежнее положение, но только больше душили владельца. Фуго свободной рукой грубо схватил свою жертву за щеки и выпяченные губы несчастного стали казаться полнее, чем есть на самом деле; рот Наранчи непроизвольно открылся. Гирга стал пытаться оттолкнуть взбешенного друга руками, но последний словно и не замечал этого. — Мелкий ублюдок! Ты издеваешься надо мной, да?! Издеваешься?! — Паннакота держал челюсть Наранчи и орал ему это прямо в губы, вероятно, считая, что если они будут находиться достаточно близко, то смысл его слов будет доходить быстрее, а вся его боль, желание, горечь, похоть и ненависть перейдет Гирге через глотку и задушит до смерти. Через одно резкое движение Фуго отпустил Наранчу. Паннакота судорожно сглотнул и посмотрел вниз, уже зная, что увидит: ладонь, сжимающую рукоять приложенного к его шее кинжала. Видимо, Гирга успел достать его из ножен свободной рукой. Холодная сталь обжигала кожу. — Это я мелкий ублюдок?! Я ублюдок?! Я выродок?! — Наранча громко кричал, по его лицу текли слёзы, а на щеках алел след от рук Фуго. Волосы на затылке были растрёпаны. Паннакота молча поднял взгляд на Наранчу. Тот продолжал. — А может, это ты?! Может, это ты выродок?! Неуравновешенный выродок, считающий себя лучше других! Если ты думаешь, что твои мозги делают тебя лучше, то знай, это не так! — Наранча захлебывался и дрожащей рукой держал кинжал у шеи Фуго. Тыльной стороной ладони он вытер слезы на левой щеке. Они смазались. Солнце опустилось еще ниже и осветило всю комнату теплыми предзакатными лучами. Покрасневшие глаза Наранчи не соответствовали ситуации и казались очень нежными и светлыми, цвета сирени. Слезы на его лице сверкали словно жемчужины. «Пожалуй, на закате даже страшные вещи кажутся красивыми», — подумал Фуго. — Это ты ублюдок, если считаешь, что можешь срываться на меня и говорить такие вещи! Да я тебя урою! Я тебя урою, понял? Я тебя урою, Фуго! Наранча сделал выпад вперёд, и светловолосому юноше пришлось откинуться на спину, чтобы увернуться. Стоило его голове прикоснуться к поверхности кровати, как Наранча сразу залез на него сверху, продолжая выставлять дрожащую руку вперёд и угрожать кинжалом. Гирга прислонил острие к шее друга. Фуго выгнулся и поднял подбородок, чтобы не пораниться. — Я… урою! Урою тебя! Убью! Я убью! Наранче не хватало воздуха, он говорил сбивчиво. Его рука, напротив, обрела невиданную ранее твердость: он сжал рукоять кинжала так сильно, что на тыльной стороне его ладони стали выделяться вены. Сталь опасно поблёскивала. Алые глаза Фуго недобро сверкнули. — Ну давай, режь. Наранча сглотнул затекшую в рот слезу и на секунду растерялся. Ему не послышалось, Фуго велит перерезать ему глотку? Если он решил взять его «на слабо», то не дождётся. Гирга видел, как смотрел на него Фуго — с вызовом, с усмешкой, как у голодного демона. Наранча не собирался играть по его правилам. — Ты думаешь я не зарежу?! Ты думаешь, я не смогу?! — Гирга ещё ближе подвинулся к другу, стараясь ногами сдерживать его руки. Он наклонился к чужому и одновременно столь близкому и родному лицу. Холодная сталь его кинжала задела бледную кожу, на вытянутой шее выступила капелька крови. Фуго даже не поморщился. Сердце светловолосого бешено билось в грудной клетке подобно страдающему недобитому животному. Он часто дышал и абсолютно не замечал своего ранения. — А разве ты сможешь? — Фуго облизнул обсыхающие губы. На его виске пульсировала вена. Наранча сдерживал коленями его руки — не слишком крепко, конечно, но даже эта фиксация сильно ограничивала в движении. Части его сознания нравилась позиция, в которой он оказался, но другая, более властная и агрессивная, требовала вернуть контроль. Паннакота чувствовал себя запертым и зажатым, это до невозможности бесило. — Не веришь?! Ты мне не веришь?! — кричал Наранча. Его рука снова начала дрожать. Он на мгновение ослабил хватку и на несколько сантиметров отнял кинжал от увенчанной кровавым порезом шеи, чтобы сесть удобнее и заново напрячь тело. Это было ошибкой: Фуго решил воспользоваться моментом и перехватить инициативу. Юноша вывернул руки из захвата коленями, приподнял туловище и постарался быстро зафиксировать запястья друга своими ладонями. Гирга, сопротивляясь, стал наклонять кинжал пальцами в сторону рук противника. — Что, вены хочешь мне порезать, выродок мелкий? — зло прошипел Фуго. Паннакота совершил спешный бросок: одной рукой он захватил оба запястья Гирги — благо, они были у него по-детски тонкими и помещались в одной ладони, — а другой стал разжимать неподдающиеся пальцы. Развязалась борьба. Фуго прислонил вырывающиеся запястья друга к стене. Наранча хватался за кинжал как за спасительную соломинку: это был его кинжал, его последний шанс на победу, он принадлежал только ему, и никто другой не имел права забирать его. Фуго понимал, что для того, чтобы завладеть ситуацией, ему нужно было вырвать оружие из рук Наранчи. Последний наклонял рукоять и вертел лезвием из стороны в сторону — Фуго, пытаясь забрать его, дважды глубоко порезал пальцы с внутренней стороны. Кровь стала стекать из ран по предплечью под пиджак, к локтю. Боль пульсировала в унисон с противным, жалким, жаждущим агрессии и воздаяния сердцем. Паннакота выругался. Кровотечение было сильным: алые ручьи обагряли ладони дерущихся юношей, очерчивали изгибы их ногтей и костяшек, а затем падали красной каплей на поверхность кровати или одежды. Они стекали по оголённым рукам Наранчи длинными сладкими подтёками, как по телу христианского мученика. Влажные от чужой крови ладони Наранчи стали скользить. Фуго понял, что его ранение стало знамением, принёсшим ему победу. Он одним движением разомкнул влажные от крови пальцы Гирги и выхватил кинжал. Сдерживающая запястья левая рука выверенным движением опустилась на кровать. Изо рта проигравшего вырвался непонятный раздосадованный звук — вздох, похожий на стон. Их позиции поменялись: Наранча был вынужден лечь, Фуго, в свою очередь, нависал над ним сверху, угрожая кинжалом. С лезвия медленно стекала кровь — раны на пальцах Паннакоты были слишком глубокими, чтобы быстро затянуться. Гирга попытался высвободиться: он стал вертеться, выворачивать руки и толкаться ногами. Светловолосому юноше пришлось приложить всю свою силу для того, чтобы успеть удержать Наранчу на месте и в это же время приложить к его груди острие оружия. Он завёл кинжал под ключицу — кожа там была самой нежной и незащищенной. Наранча был вынужден оставить свои попытки вырваться и вместо этого стал восстанавливать дыхание и зло сверлить взглядом нависшего над ним Фуго. Ему не нравилось проигрывать. Как и его противнику. Паннакота надавил на место, которого касался кинжалом, и стал наблюдать, как кожа медленно прогибается под напором лезвия, чтобы образовать порез, из которого затем начинают набухать капельки крови. Юноша остановился на несколько секунд, словно художник, оценивающий своё творение. Потом неспешно провел кинжалом по линиям ключиц, не раня, но словно предостерегая о возможном причинении боли. Все его движения внезапно стали нежными и аккуратными, даже искусными. Ему нравилось это ощущение осознания собственной власти и незащищенности тонкой человеческой кожи перед ним. Он водил острием по плечам, по шее, по линии челюсти. Юноша стал успокаиваться. Фуго показалось странным, что Наранча молчит — в такой ситуации он должен кричать, ругаться и страшно ненавидеть своего мучителя. Грудная клетка Наранчи постоянно поднималась и опускалась, он часто дышал. Видимо, всё ещё не восстановился после их непродолжительной битвы, и произнести что-либо было выше его сил и возможностей. Фуго это нравилось и не нравилось одновременно. С одной стороны, он имел полную свободу действий, но с другой стороны, он жаждал ругани и обвинений, крика и ненависти — ведь он их заслуживал сполна. Фуго перевёл взгляд с шеи на лицо. Заплаканное, смазанное, с падающей на глаза и прилипающей ко лбу чёрной чёлкой. Наранча смотрел на него своими большими фиолетовыми глазами. Странно, что фиолетовый всегда ассоциировался у Паннакоты с его стендом, Purple Haze, и с чувствами, что тот вызывает у остальных — страхом, опасностью, оцепенением. Фуго вглядывался в зрачки лежащего перед ним Наранчи и пытался найти в них следы этих чувств. Он искал страх, ненависть, ярость и отвращение. Искал боль и обиду. Искал злость. Искал обвинение. Искал то, что чувствовал сам, когда много лет назад чужая профессорская рука опускалось ему на плечо. Он искал и не находил. Наранча лежал перед ним, полностью предоставленный его воле, лишенный оружия и даже не активирующий свой стенд. Он не обвинял его, не кричал, не пытался вырваться. Почему он этого не делал? Почему спокойно лежал и смотрел на него? Почему позволял ранить себя и водить острым лезвием собственного кинжала по своим ключицам? Почему не наказывал Фуго за то, что тот делал и чувствовал? Солнце опустилось ещё ниже и полностью скрылось за домами Неаполя. Яркий закатный свет уже не освещал комнату, в которой они находились. Все предметы в их учебной обители казались тёмными и уродливыми. Италия стала медленно погружаться в ночь. — У тебя кровь до сих пор идёт, — хрипло сказал Наранча, взглядом указывая Фуго на его правую руку. Фуго отпустил Гиргу, отложил кинжал и растерянно посмотрел на собственную ладонь. Из порезов на пальцах всё ещё сочилась густая красная жидкость. — Может, перерезал артерию, — Паннакота стал оглядываться в поисках материи, которой можно было бы временно перевязать раны. — Перерезал что? — Артерию. Есть три вида кровеносных сосудов: артерии, вены и капилляры, — лекция об устройстве кровеносной системы человека казалась Фуго после произошедших событий максимально абсурдной и глупой. — При венозном кровотечении кровь темного цвета и вытекает непрерывно и спокойно. В артериях кровь ярко-красная и вытекает пульсирующей струей. При капиллярном кровотечении кровь сочится из всей поверхности раны, но его легче остановить и оно не так опасно, как другие. — Прикольно, Фуго, я замечал, что иногда кровь вытекает по-разному, но не думал, что это из-за этих всяких сосудов! — восторженный Наранча, кажется, будто совсем позабыл о происходившем буквально несколько минут назад безумии. Фуго всегда удивлялся тому, как быстро у него меняется настроение, несмотря на то, что сам был таким же. — А какое самое опасное? — Кровотечение? Артериальное, — Паннакота, придерживая правую руку, встал с кровати. — Эй, если у тебя и правда артериальное, то это плохо! Нужно к аптечке, пошли в ванную, — Наранча последовал примеру друга и спрыгнул с кровати. Покрывало было скомкано и усеяно следами их борьбы — маленькими алыми пятнами. — Я весь коридор испачкаю, — Фуго прислонил порезы ко рту и стал высасывать из них кровь. Ничего подходящего для перевязки в этой необжитой комнате, разумеется, не нашлось, а рвать цельное постельное бельё или собственную одежду юноше не хотелось. — Давай я, — Наранча взял правую ладонь Паннакоты и поднёс её к собственному рту. Фуго удивлённо уставился на друга. С невиданной ранее аккуратностью Наранча стал слизывать кровь с пальцев Фуго, иногда задерживаясь губами на самих порезах. Он залечивал его раны так, как залечивают раны уличные коты — слюной и лаской. Никому не нужные и брошенные, они борются за жизнь, ищут пристанища, участвуют в дворовых драках и пытаются найти себе место в наполненном страданиями мире. Может, Фуго и Наранча действительно были подобны уличным котам, ведь когда губы последнего прислонялись к пальцам Фуго и слизывали с них кровь, то ни один из них не чувствовал себя смущённо или испуганно. В этих жестах не было ничего неправильного или аморального. Напротив, всё было так, как должно было быть — заботливо и больно. — Кажется, всё, — Наранча выпустил руку из своих и вытер рот тыльной стороной ладони. Раны затянулись. Фуго почувствовал жжение в глазах и отвернулся.