all i'm sayin' pretty baby

— Давай попробуем ещё раз. Мариус устало протёр глаза, но тон его голоса оставался таким же терпеливым, как и два часа назад. Хмыкнув, Лестат стянул наушники с головы и, отойдя от микрофона, размял затёкшую спину. Позвонки оглушительно хрустнули, стоило ему наклониться вперёд и пробормотать: — Я думал, тебе надоело говорить это ещё на тринадцатом дубле. Запись вокала не шла. Они засиделись на студии до вечера; остальные участники группы, в том числе и Ники — хмурый и печальный — давно справились со своими партиями и ушли восвояси. Лишь Лестат со своей упёртостью и Мариус с его вечным стремлением к перфекционизму остались мучить «Преследователя», пока тот, видимо, сам не ссохнется от скуки. Дверь рубки бесшумно отворилась: Мариус, выплыв из заточения, с наслаждением потянулся. Лестату казалось, что ещё чуть-чуть, и тот своими длиннющими руками достанет до потолка. — Держи-ка, — сказал продюсер, возвратившись из приёмной со стаканчиком кулерной воды. — Вокалисту нужно соблюдать водный баланс. Полезно для голосовых связок. Вытерев руки о штанины, Лестат принял стакан из крупных ладоней и в три глотка осушил его. Вода встала поперёк горла, и он, едва не выплюнув жидкость обратно на Мариуса, судорожно постучал кулаком по груди. Наблюдая за этим с непоколебимым спокойствием, Мариус только покачал головой и вдруг проронил: — Можно нескромный вопрос? Вытерев губы, Лестат прищурился. Он плюхнулся обратно на высокий стул и, откинувшись на спинку, пролепетал невинно: — Насколько нескромный? Пряжка длинного ремня кожанки звякнула о металлическую ножку Он еле удержался, чтобы не закинуть ногу в сапоге на подлокотник — вероятно, такого неотразимого натиска хлипкая мебель точно не выдержит. Внезапно догадавшись, в какую сторону свернул разговор Лестат, Мариус резко всплеснул руками: — Не такой вопрос. Он в рамках приличия, — продюсер задумчиво коснулся пальцем подбородка. — По крайней мере, относительного. Золотистая копна взметнулась: Лестат порывисто кивнул, подавая знак продолжать. Вздохнув, Мариус пододвинул к себе второй стул — ножки с жутким лязгом проехались по полу — и элегантно уселся на него, цепляясь туфлёй за перпендикулярную перегородку. Сложив ладони на коленях, он застыл в позе социального работника с трудными подростками, и вдруг совершенно неожиданно и коварно выдал: — О чём ты думаешь? Произнесённый вопрос вынудил Лестата выпрямиться. Вода, провалившись вниз, оставила за собой тупое покалывание в груди. — Прямо сейчас? О шёлковом пиджаке от Эмануэля Унгаро, — он хохотнул, подперев подбородок рукой. — А что? Мариус был слишком хорошо воспитан, чтобы взять и, не таясь, закатить глаза, но Лестат прекрасно видел: продюсер еле сдерживался. — Я не про пиджак, — отмахнулся он, тем не менее, заинтересованно стрельнув глазами. — Хотя у Унгаро они хороши. Его безмятежный голос поглощали шумоподавляющие стены студии, отделанные под дерево. Проведя ладонью по шее, Мариус поднял на Лестата озадаченный взгляд. — Я хочу узнать, — с нескрываемым любопытством начал он. — О чём ты думаешь, когда поёшь «Преследователя»? Собственный каблук съехал с ножки стула. Моргнув, Лестат невидяще посмотрел перед собой. И правда, о чём? Он написал эту песню в крошечной комнатушке дешёвой студии, арендованной на общие средства. Пока группа гремела инструментами, отрабатывая соло готовых песен, а Ники отсутствовал из-за очередного прослушивания, Лестат, лёжа на животе, оккупировал незнамо откуда взявшуюся кровать. Там, в полутьме, он стремительно переносил на бумагу образы, неожиданно всплывшие в голове. Лестату грезилось, как созданное им альтер эго — вампир, облачённый в элегантный синий — бродит по тёмным закоулкам, преследуя мелькающую впереди фигуру. Силуэт едва угадывался среди теней, но неодолимо волновал его; настолько, что он битый час, сгорбившись, терзал исписанный вдоль и поперёк блокнот. Лестат не осознавал, чем чернильный абрис юношеского тела так его влёк. Занавесой тайны? В конце концов, как бы рьяно он ни пытался нагнать незнакомца в своих фантазиях, жертва всегда ускользала. Таяла, оставляя в руках лишь ворох изящных одежд. И вампир Лестат, чувствуя себя обманутым, убирался восвояси, оставляя самого Лестата разбираться с наваждением самому. Да. Кажется, в этом и таилась основная проблема: выдуманный незнакомец никогда не открывал ему своего лица. Подмигнув Мариусу, он беспечно качнулся на стуле, угрожающе накренившись вбок: — Знаешь, о чём? — Лестат ухмыльнулся, жалея, что не нацепил накладные клыки. — Я представляю, как рыщу в поисках молодой крови по берегу озера Пончартрейн! Страшно скрючив пальцы, он зашипел. Судя по сомнительному взгляду Мариуса, того безупречная актёрская игра не впечатлила. — Ой, да брось ты! — Лестат порывисто вскочил на ноги. — Да, я думаю о том, как коварно похищу сердце какой-нибудь девчонки. У Джонни Кэша вообще про это озеро песня была, помнишь? Схватив со стойки акустическую гитару, он перекинул ремешок через плечо и, залихватски поставив ногу на музыкальную колонку, протяжно затянул, перебирая струны: — Доррейн, моя Доррейн… — он насупился, подражая манере пения Кэша, чем сильно позабавил засмеявшегося Мариуса. — Мой темноволосый ангел! Моя красавица Пончар… Он запнулся: чужие ладони накрыли его пальцы, отрывая от грифа гитары. Вновь посерьёзневший Мариус, глядя на него с высоты своего могучего роста, подозрительно бросил: — Я смотрю, свою Доррейн ты уже отыскал? Испытующий взгляд голубых глаз заставил Лестата заливисто расхохотаться в ответ. Шутливо шлёпнув Мариуса по груди, он снова брякнул звонкий аккорд. — Конечно, отыскал, и давно! Я и Ники… Оглянувшись на продюсера, он внезапно замолк. Мариус, опираясь руками о спинку стула, смотрел на него исподлобья с необычайной, пронзительной жалостью в глазах. Такой взгляд уместен, разве что, в детском хосписе, но точно не посреди студии звукозаписи в компании восходящей звезды. Отвлечённо пригладив волосы, Мариус неутешительно вздохнул: — Я говорю не про Ники. Давно нависший над головой обух наконец-то сорвался вниз, грохнув Лестата по затылку. От изумления он выпустил гитару из пальцев, и та, как поднятый с земли охотничий трофей, безжизненно повисла на плече. Он недовольно нахмурился. Открыл рот, чтобы вывалить на Мариуса ворох возмущённых упрёков; как он только додумался до идеи, что кто-то способен спихнуть Ники с пьедестала обожания Лестата? Но, как и в день подписания контракта, Мариус предостерегающе вскинул ладонь, не позволив вставить и слова. — Хочешь узнать, зачем я спросил тебя об этом? — рассудительно заговорил он, падая обратно на стул. — Мы пытались записать вокал шесть часов подряд, но все те дубли и рядом не стоят с твоим исполнением на концерте. Я уверен, мне это не приснилось, — он коротко кивнул, призывая Лестата сесть. — Тогда, в зале, ты не просто пел «Преследователя». Ты стал им. Стал героем этой песни со всей его страстью и колебаниями. Не в силах опуститься на стул, Лестат нерешительно положил ладонь на корпус гитары. В этот момент инструмент стал для него щитом, барьером между ним и пронзительной, несомненной правдой, которую так доходчиво пытался объяснить Мариус. Не будь у него гитары, Лестат предпочёл бы застегнуть куртку, занавесить лицо собственными волосами и пребывать в блаженном неведении. Лишь бы не видеть, не слышать… — Всё дело в том мальчике, верно? — со знающим взглядом предположил Мариус. — Который приходил к тебе перед саундчеком. Ты так сильно просил пустить его в VIP-зону, так нёсся ему навстречу, сметая всё на пути. Даже песню ему посвятил. Обняв гитару, Лестат угрюмо посмотрел на продюсера. Он хотел было возразить, опровергнуть такие меткие уколы, но не смог. Нечем. — Получается, в тот вечер ты пел для него, — обведя его лицо внимательным взглядом, Мариус подвёл очевидный итог. — Поэтому песня вышла такой превосходной. Нет, идеальной. Расправив смявшуюся на бедре бежевую штанину, он неожиданно заботливо, почти по-отечески заявил: — Нет ничего плохого в том, что тебя кто-то вдохновляет, Лестат, — на его губах заиграла благодушная улыбка. — Это не значит, что ты предаёшь свои чувства к другому человеку. Когда наш разум пребывает в сфере небесной, именуемой искусством, мы должны отринуть земные законы. Людские законы. Лишь так, не обременяя себя бытовой частью жизни, можно создать нечто новое и прекрасное. Он неторопливо поднялся. Улыбка не покинула его лицо, даже когда Мариус, подойдя к Лестату вплотную, осторожно стянул гитару с чужих плеч и убрал инструмент на стойку. — Попробуем записать вокал ещё раз, — сильная рука мягко сжала запястье Лестата. — Последний. Но на этот раз ты должен кое-что сделать. Ладони Мариуса неспешно переместились на плечи — казалось, тепло его пальцев можно было ощутить даже сквозь плотную кожу куртки. Он бережно, как заблудшего ребёнка, подвёл Лестата к микрофону. Почему-то это прикосновение взволновало; подняло волну пронзительных, непонятных эмоций, от которых сердце мучительно потянуло в разные стороны. Ему захотелось обхватить бока Мариуса в приступе внезапной сентиментальности. Вот, значит, до чего его довело паршивое детство. Габриэль, которая не прикасалась к нему и пальцем, разве что в младенчестве, да и то затем, чтобы Лестат не умер от отсутствия базовых потребностей в еде и гигиене. Отец, подавно забывший про то, что его сын — живой человек и нуждается в нормальном внимании, а не в унижениях и тычках. И вот он, выросший Лестат, цепляется за любую возможность внимания и прикосновения от человека, которого знает всего-ничего. Справедливости ради, Мариус немногим моложе его родителей, но за неделю с лишним подарил ему больше заботы и признания, чем те — за всю жизнь. И, может, если Лестат просто возьмёт и вцепится в него клещём, ему наконец-то полегчает? — Ты должен закрыть глаза, — объявил Мариус, не ведая о его внутренних метаниях. — И представить, что он стоит здесь. Будто он пришёл послушать твоё пение, прямо как тогда. Он предусмотрительно прижал палец к губам, стоило ему заметить, как Лестат поспешно распахнул рот, предпринимая последнюю попытку возразить. — Ничего не спрашивай. Просто попробуй, — он распахнул дверцу рубки. — Считай, меня тут нет. Дверь бесшумно закрылась. Усевшись в кресло, Мариус надел громоздкие наушники и, подавшись к микшерскому пульту, клацнул на пару кнопок, запуская волшебный процесс звукозаписи. Сигнальная лампочка над рубкой зажглась красным; убедившись, что всё работает, он поднял сосредоточенный взгляд на Лестата сквозь прозрачную перегородку и коротко кивнул. Тишина давила со всех сторон. Опустив руки по швам, Лестат стоял у микрофона так долго, что продюсеру впору было накинуться на него с недовольными возгласами, но тот, сложив ладони, оставался недвижим. Отстранённо покусав губы, Лестат, наконец, выдохнул. Подобно Мариусу, он натянул наушники, в которых раз за разом крутилась уже записанная фонограмма. Студия ослепляла тёплым светом, но, стоило опустить веки, как назойливые лампы померкли, оставляя за собой лишь смазанный тёмно-серый градиент. И там, из центра недосягаемого мерцающего круга, выплыла бледная, несмелая фигура. Лестат осознавал, что чужое присутствие рисует собственное воображение, но, тем не менее, не смог сдержать волнительного вдоха. Боже. Он полный идиот, раз собирался спорить с Мариусом — тот снова оказался прав. Пусть Луи не было с ним физически, но там, в чертогах разума, он давно уже стал полноправным хозяином. «Будь у меня поместье — я запечатлю твоё лицо на каждом портрете» Строка спикировала на Лестата коршуном, заставляя в испуге схватиться за сердце. Откуда взялись эти манящие, такие правильные слова? Неужели одна мысль о Луи подтолкнула его на сочинение искусной поэзии? «Будь у меня государство — я отчеканю твой профиль на каждой монете» Святые угодники. Ему как можно скорее надо записать это в блокнот. Сглотнув, Лестат мысленно попросил высшие силы не дать ему забыть нежданное озарение. Неспешное вступление «Преследователя» закончилось, и он, разжав губы, сделал бесшумный вдох. «Я встретил его…» — строка знакомо легла на язык, давно став чем-то привычным и знакомым, как детская считалочка. Лестату не понадобилось даже контролировать голос, опускать диафрагму и держать певческую позицию: всё это успешно происходило само по себе, словно так и надо. Песня текла, песня продолжалась, но слова произносил кто-то другой. Сам Лестат был там, внутри. Он скитался по тёмным улицам, приобрётшим очертания старинных районов Нового Орлеана, а вдалеке мелькал узнаваемый, трепетный силуэт: элегантный, с тёмными волосами и непременно в зелёных одеждах. Вампир Лестат, откинув крышку гроба, упоённо потянул носом воздух. Вот оно. Его незнакомец, его величайшая мания и несбыточная фантазия, наконец-то обрёл облик. Грациозная, объятая страхом жертва носила лицо Луи. Да. О, Луи. Его темноволосый ангел, красавец Пончартрейна, и Миссисипи, и всего чёртового лоскутного одеяла, именуемого США, а вместе с ним и планеты Земля. Ему вскружило голову. Бросило в горячечный жар, а через секунду — в мертвецкий холод. Он видел наяву, как преследует Луи по узким закоулкам, как тянет к нему белые руки с острыми когтями, готовясь схватить, сцапать в последние объятия. А что потом? Он его обескровит и выбросит, как пустой мешок? Нет. Никогда. Такую красоту, такое идеальное, неземное создание ни в коем случае нельзя убивать. Это будет слишком кощунственно, слишком неотёсанно и грубо для утончённого вампира Лестата, предпочитающего совсем иные методы. Безусловно, он прильнёт к нему и вопьётся клыками в беззащитную, трогательную шею. Комкая в пальцах тонкую одежду, под которой можно нащупать дрожащее, холодеющее тело, он будет пить кровь Луи, смакуя её как нектар, дарующий бессмертие. И лишь за миг до того, как зелёные глаза потухнут навсегда, он прокусит собственное запястье и напоит его проклятой кровью. Там, в груди, откуда вырывались тягучие ноты песни, вампир Лестат утробно заурчал и по-кошачьи потёрся о его позвоночник. «Тебе это нравится», подумал Лестат, стискивая стойку микрофона вспотевшими от волнения пальцами. «И мне, мне тоже нравится. Мы сделаем его себе подобным. Сделаем своим. И тогда нам будет дарована вечность, чтобы любоваться и обладать им. Во веки веков». От этих слов вампир внутри него поджался, как хищник перед прыжком. Оскалив клыки, он попытался разломать стенки своей тюрьмы, раздвинуть сочащиеся кровью рёбра и, наконец, выбраться на волю, не обременённый смертным телом. И, стоило Лестату проронить последнюю строку песни, как он порывисто схватился за бок, пытаясь сдержать бешеное сердцебиение. Ему показалось, что он падает — настолько сильно подрагивали мышцы в ногах. Обессилено выдохнув, Лестат опустился на корточки, прислоняясь лбом к коленям. Провод от наушников натянулся, отчего те стремительно слетели с головы и грохнулись на пол, как подстреленная в полёте птица. Сквозь гулкое сердцебиение Лестат расслышал срывающиеся шаги, а в следующий миг его голову накрыла тёплая ладонь. — Боже, — только и мог сказать Мариус, бережно убирая волосы с его лица. — Ты в порядке? Сесть можешь? Поддержав Лестата за плечи, он помог ему встать с пола и опуститься на высокий стул. Комната кружилась перед глазами, пока Мариус, схватив ближайшую папку с нотами, завертел её в руках на манер опахала, словно Лестат был впечатлительной барышней из галантного века, упавшей в обморок. Лёгкий сквозняк помог собраться с мыслями. Сглотнув, Лестат перехватил чужое запястье и хрипло, надсадно спросил: — Получилось? Вместо ответа Мариус кивнул в сторону рубки, предлагая послушать. Результат превзошёл все их ожидания. «Преследователь» звучал идеально — настолько, что Лестат не смог сдержать восторженного стона, едва заслышав собственный голос. Каждая эмоция, которую он испытывал во время пения, каждый оттенок его чёрной фантазии был пойман аппаратурой, которая навсегда запечатала этот реквием по несбывшейся бессмертной любви. Совсем скоро «Преследователя» вынесут из склепа студии и, перенеся музыку на плёнку, распространят его по миру на кассетах, напоминающих маленькие пластмассовые надгробия. Что ж, а виниловые пластинки станут поминальными венками. Лестат хохотнул и радостно хлопнул продюсера по плечу. Он предпочёл не задумываться, что за страшное наваждение объяло его, стоило представить перед собой образ Луи. Что там Мариус говорил про небесные сферы искусства? Отбрось законы, и прочее? — Закончу сведение на неделе, — объявил Мариус, когда они, погасив в студии свет, вернулись в приёмную. — Думаю, выпустим сингл к середине промо-тура. Вы как, готовы? Он, пригладив у зеркала волосы, набросил на широкие плечи необъятный красный тренч, в который при желании могло поместиться три человека. — Готовы ещё как, — ухмыльнулся Лестат, забирая с вешалки оставленную пару дней назад сумку. — Сейчас приду в отель, скажу им, что закончили запись, так они вообще под стол укатятся. Поправив кожанку на плечах, он обернулся: Мариус, спрятав руки в карманы плаща, смотрел на него с лёгкой задумчивостью в голубых глазах. — Ты отлично поработал, — наконец, произнёс он, вынуждая Лестата замереть. — С нетерпением буду ждать конца тура, чтобы приступить к записи альбома. Закрыв глаза, Лестат хотел было ответить ему, но слова встали поперёк горла. Внезапная похвала обезоружила его, сковала, не позволяя шевельнуться. А когда он сумел распахнуть веки, Мариус уже ушёл, оставляя после себя лишь аромат древесного парфюма. Тяжело вздохнув, Лестат присел на спинку дивана. Приятная усталость и осознание законченной работы поселились в теле, оплетая сонными нитями. Кончик пальца скользнул по ремню, и он понял, что держит в руках забытую сумку. Тогда, после подписания контракта, Лестат поспешил вслед за сбежавшим Ники и напрочь забыл о купленной пластинке юного «Амадео», так и оставшейся висеть в чертогах студии ненавистного тому продюсера. Благо, сам Мариус туда, видимо, не заглядывал. А иначе, кто знает? В день подслушанного разговора в туалете его голос был так разбит, что ему впору принадлежать человеку в глубокой депрессии и раздрае, а не богатому мужчине в расцвете сил. Ладонь скользнула внутрь. К своему удивлению, помимо гладкого конверта пластинки Лестат нащупал что-то ещё — тонкое и глянцевое. Схватив пальцами кончик бумажки, он вместе с пластинкой вытащил на свет слегка помятую фотографию. Моргнул: в погоне за безумной фантазией он совсем позабыл, что лицо Луи вовсе не такое мертвенно бледное, как ему мнилось в видении. На его щеках, запечатлённых Дэниелом в один субботний вечер, играл мягкий, юношеский румянец, а тёмно-синий плащ очень выгодно подчёркивал его зелёные глаза. Глядя на фото, Лестату совсем расхотелось кусать чужую шею — разве что, теперь он не против как следует его потискать. Фотография отправилась во внутренний карман куртки: между подкладкой и колотящимся сердцем. Улыбнувшись самому себе, Лестат вернул внимание нетронутой со дня покупки пластинке. Арман, хмуро глядевший на него с обложки, будто молча предупреждал: «Убери лапы, выскочка, а иначе я тебе их пооткусываю». Проигнорировав эфемерную угрозу, Лестат с искусностью хирурга вскрыл конверт. Перед тем, как с величайшей аккуратностью достать пластинку, он воровато оглянулся на дверь, будто Арман и правда мог почуять его действия издалека и прибежать сюда на четвереньках, ощерившись от злости. Чёрный бок винила бесшумно лёг в проигрыватель. Запустив его, Лестат несколько секунд наблюдал, как покрытая крошечными бороздами пластинка тихо скользит по кругу, закручиваясь в бесконечную спираль. А потом он с невольным трепетом опустил иглу, и по комнате тут же разлилась мягкая фортепианная музыка. Светлая и мечтательная, она напоминала порхание бабочки в летний день. Нежные аккорды звучали как мечта — идеальная и недосягаемая, но до невозможности притягательная. И Лестат, заслушавшись, ахнул, когда из проигрывателя выплыл бархатистый мальчишеский голос. Он словно являлся продолжением аккомпанемента, такой же восхитительно романтичный и изящный, но в то же время в нём ощущалась невероятная опора — как у мраморного пьедестала, на котором расположилась грациозная статуя. «Io ti seguii come iride di pace», занялся ангельский дискант на итальянском, «Lungo le vie del cielo». Голос резонировал от стен, проникая в самые крошечные зазоры. Он заполнял собой всё, и Лестат мог почувствовать, как вибрации звука проходят через собственную грудь. Не в силах больше стоять, он вновь привалился к диванной спинке, позволяя одурманивающим сетям опутать себя. «Io ti seguii come un'amica face de la notte nel velo» — дивный голос вновь Армана прошёлся по нему бархатной щёткой. В его пении хотелось увязнуть, как в бочке мёда, раствориться до последней частицы. Лестат неожиданно вспомнил, как в далёком детстве услышал хор, звучащий из приходской церкви. Тогда он в нерешительности застыл на пороге, поставив ногу на широкое каменное крыльцо и, распахнув рот, потерялся в переливах невесомых голосов, что порхали под сводчатым потолком. Он ни капельки не знал о религии, не имел понятия ни о боге, ни о об ангелах, но в то мгновение Лестат готов был наплевать на страх и, шагнув внутрь, стать частью этих стройных, парящих переливов. «E fu piena la stanza solitaria di te, dei tuoi splendori» Но этот голос… Он был чем-то большим. Пронзительный, всепоглощающий тембр вбирал в себя всё прекрасное, чем только могла быть музыка. Затерявшись в изящном легато, Лестат, обняв себя за плечи, отстранённо подумал: это идеал. Абсолютный, недостижимый, чистейшим чудом посланный им с небес. Вслушиваясь в неспешный проигрыш, он слишком поздно заметил, что в комнату вплыло облако ароматного парфюма. Разум не осознал чужого присутствия, но обоняние без промедления уловило знакомые ноты: лесная река и душистая древесина. «In te rapito, al suon de la tua voce», нежная линия прервалась сладким придыханием — настолько реалистичным, словно Арман десятилетней давности стоял у Лестата под ухом. Сделав мимолётную и вместе с тем долгую, как жизнь, паузу, ангел любовно прошептал: «Lungamente sognai». Собрав в кулак последние крохи воли, которые ему ещё удалось сохранить, Лестат затравленно обернулся и лишь тогда заметил застывшую в проёме высокую фигуру. Мариус плакал. Прозрачные как ручей слёзы катились из его льдисто-голубых глаз, а сам он, стиснув зубы, комкал в стальном кулаке испорченную сигару. Хлопья табака крошились на пол, пока Лестат в страхе глядел на драму, разворачивающуюся на чужом лице. Черты Мариуса источали незамутнённую, чистейшую скорбь, какую можно увидеть лишь на полотнах с Марией Магдалиной: идеализированную до неузнаваемости, и в то же время по-человечески приземлённую. «E de la terra ogni affanno, ogni croce in quel giorno scordai», ласково внял его безмолвным слезам Арман, будто пытаясь успокоить. Закусив губу, Лестат неуверенно протянул к нему руку, но Мариус вдруг пришёл в движение. Поднеся ладонь к щеке, он вытер тыльной стороной мокрую дорожку, когда голос на записи умоляюще затрепетал: «Torna, caro ideal, torna un istante a sorridermi ancora». Болезненно вздрогнув, Мариус отнял руку от скулы, обжигаясь о собственные слёзы. Пояс его тренча сполз из петли и безжизненно болтался, облизывая пол красным языком. Гримаса боли прорезала заплаканное лицо, оголяя начавшие проклёвываться морщины, и он, походя на тень другого, улыбчивого себя, впервые стал выглядеть на свой возраст. Окончательно выпустив истрёпанную сигару из пальцев, он обнял себя за живот и всхлипнул пронзительно — совсем по-детски — а голос ангела, сорвавшись вверх на крыльях переливающихся аккордов фортепиано, вовсю нёсся в рай. «E a me risplenderà, nel tuo sembiante» — очертив небосвод, пение устремилось дальше, в сам космос. И где-то там, под усыпанном звёздами чернильным пологом, ангел озарил их последним, наивысшим откровением: «Una novella aurora». Вокальная партия, предолев свой пик, изящной дугой скатилась обратно к грешной земле и, вторя затихающему аккомпанементу, зыбким эхом отразила кроткое: «Torna, caro ideal, torna…». Музыка постепенно растворилась в шорохе иглы проигрывателя, и Лестат, отпрянув от дивана, поспешил выключить заколдованную запись, вынуждающую людей лишаться разума. Апофеоз боли настиг Мариуса лишь сейчас: прижав ладони к лицу, он согнулся, как древнеегипетская плакальщица на барельефе, и разразился приглушёнными, душераздирающими рыданиями. Его плечи дрожали так дико, словно у него умерли все родственники, или он остался один в целом мире, или всё отчаяние рода человеческого в один миг накинулось на его статную фигуру, склоняя к земле тонким деревцем во время бури. Ошарашенно наблюдая за горькими стенаниями Мариуса, Лестат, вопреки здравому смыслу, узнал в нём самого себя. Именно так он, упав на колени перед порогом в коридоре родительского дома, умолял Габриэль не уходить. Умолял не бросать его в одиночестве, не оставлять на поруку своре, которую кто-то по горькой иронии назвал «семьёй». Впрочем, Габриэль не колебалась. Лестат готов был дать палец на отсечение: она, катя чемодан по дорожке из колкого щебня, даже не оглянулась, хотя совершенно точно слышала истеричные крики своего сына. За Лестатом никто не пришёл. Никто не обнял его, не помог встать и отряхнуться, никто не объяснил, как ему жить дальше. Лишь брат, пройдя мимо спустя полчаса, грубо дёрнул его за воротник и пробормотал что-то про необходимость беречь одежду, ведь теперь никто не будет стирать её за них. Не прошло и пары секунд, как он, порывисто ступив к Мариусу, схватил того за плечи. Гладкая ткань плаща без конца выскальзывала из пальцев и, в конце концов, Лестат с горем пополам помог ему подняться. Хоть Мариус и был гораздо крупнее него, он мгновенно подчинился и, как огромная марионетка, позволил подвести себя к дивану и усадить на кожаную обивку. Он без конца вытирал слёзы рукавом, отчего и без того зарёванное лицо раскраснелось донельзя. Глядя на поникшую фигуру, Лестат сокрушённо цокнул. Запрыгнув на диван прямо в обуви, он уселся на подлокотник, чуть ли не касаясь бежевой штанины кончиками сапог. — Мариус, — осторожно окликнул он продюсера. — Ты должен сказать, что, чёрт возьми, происходит между вами двумя. Тот даже ухом не повёл. Шмыгнув носом, Мариус заторможенно полез в бездонный карман и достал оттуда портсигар. Подняв на него мокрые глаза, он пробормотал хрипло: — Есть зажигалка? Пожав плечами, Лестат протянул ему новенькую, блестящую стальным корпусом зиппо — старая зажигалка, одолженная Арманом, возвращена так и не была. Прикурив, Мариус обессиленно откинул затылок на спинку дивана и выпустил вязкий дым в потолок. Следя за плавными движениями его ладони, Лестат понял, что правду из продюсера придётся вытягивать клещами. Не колеблясь, он сразу зашёл с козырей: — Я слышал ваш разговор. В день нашего знакомства, когда ты затащил его в туалет, — на глазах Мариус обратился в каменное изваяние, но Лестат, пачкая каблуками диван, оставался непреклонен. — А ведь после него Арман был не в духе. Настолько, что, знаешь, слегка попытался убить меня? Он неуверенно хохотнул на конце фразы и, не успев опомниться, мгновенно опешил: Мариус, резко подавшись к нему, в безумном порыве схватил его за плечи. — Что он сделал? — просипел он, шаря голубыми глазами по лицу Лестата, и тут же запричитал. — Он ударил тебя? Угрожал? От нескрываемого волнения в его голосе Лестат смутился. Ощущая судорожное дыхание Мариуса на своей щеке, он туманно протянул, не смея отстраняться: — Да не особо, — Лестат ощутил вкус водопроводной воды на языке, а горло внезапно засаднило. — Скорее, он просто помог мне умыться. Ухмыльнувшись, он предпочёл скрыть собственную нервозность; Лестату было плевать на собственные страхи, главное — чтобы марево отчаяние покинуло когда-то светлое лицо Мариуса, и тот снова стал собой. Между ними повис запах палёного: тлеющая сигара, зажатая между пальцев Мариуса, медленно коптила рукав потёртой кожанки Лестата. Расстроенно шикнув, продюсер постарался оттереть сажу с чужого рукава, но чёрное пятно окончательно, совсем безнадёжно размазалось. — Я… — мёртво произнёс Мариус и безвольно опустил руки. — Я куплю тебе новую куртку. Скривив губы, он присосался к сигаре, кажется, вовсе позабыв, о чём они говорили. Покачав головой, Лестат продолжил гнуть свою линию: — Он такой злой из-за того, что больше не может петь? — он неопределённо повёл ладонью в воздухе. — Ну, ты знаешь об этом лучше, чем кто-либо. Я про его сломавшийся голос. Последующей реакции Лестат не ожидал: недоумённо нахмурившись, Мариус смерил его странным взглядом. — Голос? — он заморгал часто, явно не понимая, о чём толкует фронтмен. — Кто тебе об этом сказал? Теперь пришла очередь Лестата удивлённо пялиться на собеседника. — Эм, Дэниел, — длинная светлая прядь упала ему на лицо. — Разве Арман не… — Понятно, — прервал его Мариус. Выпустив дым на выдохе, он некоторое время наблюдал, как сизые клочки растворяются в пространстве приёмной. Потом, собравшись духом, он обернулся к Лестату, такому голодному до ответов. — Это ложь, — просто изрёк он, коснувшись подбородка кончиком пальца. — Ложь, которую выдумал я. Хилый огонёк сигары отражался в голубых глазах агонизирующей искрой. Мариус открыл рот. Закрыл. Снова затянулся, кутаясь в красный плащ, словно тот мог оградить его от призраков прошлого. Наконец, не глядя на подавшегося к нему Лестата, он произнёс тихо: — С голосом Армана всё в порядке, — красивое лицо прошило мучительной эмоцией. — У него очень редкий тембр — тенор-альтино. Самый высокий певческий голос, который только может быть у мужчины. Его глаза снова увлажнились. Сморгнув выступившие слёзы, Мариус ожесточённо стиснул сигару в пальцах. — Вся правда в том, что он в любой момент может запеть как ангел, если захочет, — прикрыв веки, он беспомощно опустил голову. — Но он не захочет. Никогда. Только в одном этом «никогда» плескалось бездонное море горя и сожалений. Лестат, насупившись, огорчённо опустил подбородок на переплетённые пальцы. — Что произошло? — прошептал он просяще. Устало закинув ногу на ногу, Мариус зарылся носом в поднятый воротник тренча. Он походил на черепаху, что пряталась в собственном панцире при малейшей внешней угрозе. — Это долгая, неинтересная история. С чертовски печальным финалом, — пространно протянул Мариус, прислонив кончик сигары к пересохшим губам. Нащупав пальцами пятно, так беспечно оставленное рукой продюсера на любимой куртке с парижского рынка, Лестат улыбнулся. — Я никуда не тороплюсь, — он мягко стукнул Мариуса кулаком в мускулистое плечо. Тяжёлый сигарный дым попал Лестату в нос, и он, не сдержавшись, оглушительно чихнул. Невозмутимо вытерев щёку от чужих слюней, Мариус, пошарив во внутреннем кармане, протянул ему отутюженный, надушенный, белоснежный носовой платок. — С чего начать? — спросил он у себя самого сквозь шумные сморкания Лестата. — Это произошло в начале февраля семьдесят первого. У меня была деловая поездка по Италии. Рим, Флоренция, Милан, — длинный палец постучал по сигаре, стряхивая пепел в возвращённый сопливый платок. — Я пытался быстрее покончить с работой, чтобы побродить по любимым городам. Вдохнуть красоту сердца западной цивилизации. Наслаждался архитектурой, музеями — всей ней, — Мариус мотнул головой. — Я имею в виду, Италией. Он обвёл потухшим взглядом грязные сапоги Лестата, с которых на диван сыпался песок. — И, так уж вышло, судьба занесла меня в Венецию. Наверное, я потратил добрые три дня на любование одним лишь Сан-Марко. Всё кружил вдоль и поперёк, как будто в водоворот попал, — он мечтательно вздохнул, теряясь в воспоминаниях о городе. — Но ничто не вечно. В последний день я нанял гондольера, чтобы окинуть её прощальным взглядом и, не оглядываясь, вернуться в США. Затаив дыхание, Лестат ловил каждое слово. Воображение рисовало старинные улочки, испещрённые каналами, и захватывающие дух архитектурные ансамбли, навсегда разделённые бледно-бирюзовой лагуной. — Обычно я тщательно выбираю транспорт, но в тот раз мне попался знатный болван, — скрестив руки на груди, Мариус ожесточённо фыркнул. — Всё учил меня, куда ехать и на что смотреть, будто я сам не знал. В общем, этот идиот вздумал сократить дорогу через жилую часть восточного Кастелло. Не самое живописное место, но тогда я решил дотерпеть до мало-мальски достойной замены той гондоле, а не ввязываться в бессмысленный спор. Пусть оба они находились в студии звукозаписи в Новом Орлеане, разумом и душой Лестат давно был там, в Венеции. Он сидел с Мариусом в одной лодке и смотрел на старый город его голубыми глазами. — Мы скользили вдоль домов с облупившейся кирпичной кладкой. Вода в том месте была стоячая и пахла так плохо, что я уткнулся носом в шарф. Злился. Помню, я мысленно ругал самого себя: подскочил в четыре утра, только чтобы трястись посреди холодного тумана. И вот, когда мы плавно свернули за угол очередного дома… Не договорив, он прервался. В изнеможении провёл ладонью по лбу, отбрасывая упавшие короткие пряди. — Я ещё издали заметил маленький мост, переброшенный через канал. А на нём, опираясь о перила, стояла одинокая фигура, — уголки его губ едва заметно задрожали. — Туман был такой густой, что я не сразу понял, кто там. Но, чем больше мы приближались, тем чётче проступали черты этого человека. Вслушиваясь в тихую речь, Лестат глядел на зал студии, окутанный темнотой. Сейчас он мог увидеть лишь собственное отражение в стеклянной перегородке и сидящего рядом Мариуса, сигара которого ощутимо сократилась. — Наконец, мы достигли моста, и тогда я увидел его лицо, — он ошарашенно провёл ладонью по щеке. — Я не сразу понял, на что смотрю. Подумал, на меня глядит выточенный в мраморе лик. Но, как оказалось, это был всего лишь мальчик. Он боязливо сверлил взглядом собственные пальцы. — На дворе стоял февраль, всего два градуса тепла, а он был одет в тонкую джинсовую куртку и футболку, — проговорил Мариус пустым голосом. — Кто в здравом уме позволит выйти своему ребёнку на холод в такой одежде? Кончик дорогой туфли нервно дёргался, выстукивая на полу чечётку. — И вот, я смотрю на него, — прижав рот ладонью, он помолчал. — И понимаю, что лицезрею ангела. Слишком прекрасного, чтобы быть настоящим, — вздохнув, он неверяще закивал самому себе. — А ангел смотрел на меня в ответ. Мы неотрывно глядели друг на друга, пока гондола не заехала под мост. И даже после я обернулся, как безумец. Лодка закачалась, а гондольер принялся сквернословить, но мне было плевать. Всё, что имело значение — та тонкая тень, стискивающая перила моста. Лампочка в высоком торшере, стоящем поодаль, замигала. Склонившаяся фигура Мариуса стала похожа на очередь плёночных кадров — иллюзия движения, но не само движение. — Он, вцепившись в эти чёртовы перила, провожал меня взглядом. И в его тёмных глазах таилась такая мольба о помощи, будто он был узником концлагеря, чудом дожившим до освобождения союзниками, — тихо всхлипнув, Мариус укусил себя за костяшку. — Тогда я понял: это неправильно. Подобного отчаяния в чужих глазах я не встречал ни до, ни после. Не должна так юная душа смотреть на мир. Я хотел сказать что-то, или махнуть рукой, или крикнуть, но в ту же секунду мы снова свернули, — он отстранил ладонь от лица, и Лестат заметил на светлой коже бледный след от зубов. — Ангел остался позади. Одинокий и брошенный. Запустив руку в карман, Лестат ожесточённо сжал кулак; чертыхнулся тихо — неосторожным движением он помял пачку сигарет. — Что я мог поделать? — Мариус лихорадочно схватился за волосы. — Я был ослеплён его красотой. Не осознавая, зачем, я выпрыгнул из лодки на ближайший клочок мостовой. Гондольер кричал, что шкуру с меня спустит, но я уже бежал в узком проходе между старыми домами. Наконец, сигара в его пальцах потухла. Не поднимаясь с дивана, Мариус в несвойственной ему бесцеремонной манере замахнулся и кинул окурок аккурат в пепельницу, оставленную на столе. — Клянусь, я бы с ближайшего телефона позвонил Висконти и сказал, что нашёл ему Тадзио для «Смерти в Венеции», но к тому времени фильм уже давно отсняли. Так что, — он мёртво хмыкнул. — Я разыграл собственную «Смерть в Венеции». Ашенбах недоделанный. Подавившись вдохом, Лестат сполз с подлокотника и, упираясь коленями в обивку дивана, неверяще схватил продюсера за рукав плаща. — Ты был знаком с Висконти? — восхищённо полюбопытствовал он, в который раз удивляясь широте списка знакомств Мариуса. Кажется, тот обрадовался возможности сменить тему. — Да. Был, — тоскливо бросил он, стоило заговорить об умершем несколько лет назад режиссёре. — Кстати, он говорил мне, что с таким высоким вкусом я обязан заняться киноискусством, и даже предлагал стать его учеником. Но я, как упрямый баран, всегда знал — душа моя лежит только к музыке. Подавшись к очерченной дуге чужого уха, Лестат заискивающе потряс продюсера за предплечье. — А меня ты бы ему порекомендовал? — он улыбнулся, игриво наматывая золотистую прядь на палец. Решив ему подыграть, Мариус смерил его оценивающим взглядом, и его потускневшее лицо вдруг озарило слабой улыбкой. — Кто ж теперь узнает. Но, родись ты лет на десять раньше, вполне мог бы сыграть Конрада из «Семейного портрета в интерьере», — подняв подбородок, Мариус вгляделся в его черты внимательнее. — Да. Я вижу тебя в этой роли. Красивый блондин с жестокими серыми глазами. Хлопнув его по руке, Лестат рассмеялся, держась за скрытый под кожаной курткой живот. — Ага. А ещё альфонс с тенденцией к саморазрушению. Нет уж, не хочу я быть Конрадом, — он задумчиво провёл пальцем по щеке. — Но, справедливости ради, у него хотя бы была маркиза. А когда у меня будет моя? В голубых глазах Мариуса загорелся крошечный огонёк иронии, что не могло не радовать. Его прежняя личность возвращалась обратно. — Не знаю, как надо постараться, чтобы найти женщину тебе под стать. Впрочем, знаю я одну пиарщицу… — его ресницы тут же испуганно затрепетали. — Нет. Нет-нет. Лучше вам с ней никогда не встречаться. Иначе небеса разверзнутся и обрушат огненный дождь на нас, грешников. Подняв брови, Лестат неспешно откинулся на спинку дивана, прижимая колени к груди. О какой такой «пиарщице» говорит Мариус? Быть может, он спросил бы, но завеса тайны Армана перетянула одеяло на себя. — Мариус, — серьёзно окликнул он продюсера. — Что было дальше? Широкие плечи дрогнули. Возвращение к рассказу явно не прельщало Мариуса, но тот не воспротивился, уже дав согласие удовлетворить чужое любопытство. — Я бегал по переулкам. Осматривал каждую подворотню в поисках той тёмно-рыжей макушки, но тщетно. И тогда я подумал, что мальчик мне всего лишь привиделся. В конце концов, то лицо… — он втянул носом воздух. — Оно не принадлежало человеческому миру. Я развернулся, собираясь покинуть это место, но вдруг заметил мелькнувший вдалеке рукав джинсовки. И снова побежал. От волнения Лестат схватился за собственные пряди, наматывая их на кулак. Он видел себя шатающимся по тесным улочкам, тонущим в утреннем тумане, в погоне за потерянным, так кощунственно забытым смертными идеалом. — Наконец, я догнал его, — Мариус напряжённо закусил губу. — Догнал и осознал, что он не один, а в компании какого-то мужчины. И тот так резко, так грубо тащил мальчика в ближайшую подворотню, что у меня сердце ухнуло вниз, — его голос перешёл на сбивчивый шёпот. — А самое страшное — ангел не сопротивлялся. Распахнув рот, Лестат подвинулся ближе, вслушиваясь в неспешную речь. Кажется, на лице Мариуса отражались все те эмоции, которые он испытывал в тот злополучный день: страх, гнев, трепет, отвращение и безусловное, сильнейшее желание спасти. — До меня дошло за секунду: если я отпущу, проигнорирую, если позволю утащить его туда, в темноту, то произойдёт нечто очень, очень страшное. Поэтому я просто ступил вперёд и перехватил его тоненькое запястье. Боже, — разбито просипел Мариус, закрыв ладонями глаза. — Какой он был худой. Позже я выяснил, что он практически всё время недоедал. Мне кажется, из-за этого он так и не вырос дальше своих пяти футов и шести дюймов. Его рослое тело словно уменьшилось в размерах: он поджался, не в силах сдерживать сбивчивую речь. — И тогда мы, знаешь, — Мариус неловко оттянул воротник. — Мы побежали. Не то чтобы мне этого хотелось, но тот мерзавец, заметив, как я увожу Амадео, пустился за нами. Кажется, он достал нож, поэтому в тот момент я не мог думать ни о чём другом — просто нёсся, куда глаза глядят, и стискивал тонкую ладонь в руке. Бездумно нащупав фото Луи во внутреннем кармане, Лестат замер, не моргая — так сильно захватили его образы двух теней, высокой и низкой, среди узких стен и крошечных мостов. — И вот, держась друг за друга, мы запрыгнули на ближайший вапоретто, битком набитый туристами. Пытаясь отдышаться, я только тогда вспомнил, что до сих пор сжимаю его руку. А потом я посмотрел на него. Голубые глаза вперились в одну точку, и в то же время — в никуда. Некоторое время Мариус молчал. — Уже светало, поэтому я сумел разглядеть его во всех деталях. И, знаешь, мне почудилось, что я ступил внутрь картины позднего Возрождения. Своей красотой, своей невесомой поступью он походил на нечто бесконечно далёкое от такого пространного понятия, как «человек». И всё же он был им. Был живым, дышащим и, очевидно, замерзающим от холода, что поднимался от воды. Поднеся ладонь к лицу, Мариус смерил собственную руку отсутствующим взглядом. — И тогда меня словно расколдовали. Не мешкая, я стянул с шеи шарф и укутал в него Амадео. Следом накинул на него плащ, который, конечно, тут же повис на нём громадным парусом. Помню, как улыбнулся. Его низенькая фигура была похожа на заваленную вешалку, откуда выглядывала пара карих глаз. Представив эту картину, Лестат обронил смешок. Арман и сейчас не отличался мало-мальски крупной комплекцией, а уж в то время, наверное, и подавно походил на тщедушного котёнка. — Знаешь, что он там делал? — тон голоса приобрёл мрачный оттенок. — На мосту. В тумане и холоде посреди ничего. Ты догадался? Недоумённо пожав плечами, Лестат выпрямился, наконец-то опуская затёкшие ноги на пол. Развернувшись к нему всем корпусом, Мариус пялился на него со слегка тревожным выражением. Поняв, что ответа от фронтмена не дождётся, он с непоколебимой печалью в голубых глазах отчеканил: — Его снимали. Непонимающе моргнув, Лестат коснулся уголка рта пальцем. — Снимали? — повторил он безобидное слово. — То есть, как в фильме? — То есть, как проститутку, — Мариус бесстрастно наблюдал, как чужие зрачки расширяются от потрясения. — Да. Он занимался проституцией. Продюсер отвернулся. Сцепив ладони в замок, он изучающе воззрился на собственные туфли. — Я привёл его в отель, откуда, к счастью, ещё не выписался. Знаешь, что он сделал, как только за нами закрылась дверь? Он опустился на колени. Принял меня за очередного клиента. Я с полчаса объяснял ему, зачем выхватил его из рук того ублюдка и говорил, что хочу ему помочь. А он продолжал смотреть так, будто не верил мне, но, в конце концов, поддался, — вздох Мариуса по тяжести напоминал сброшенное с крыши высотки фортепиано. — Я отмыл его. Накормил. Спросил, чем он ещё занимается кроме шатаний по улицам. И ангел, впервые заговорив со мной, ответил тихо: «Пою». Запнувшись, он вгляделся в своё отражение, осевшее стылым пятном на стеклянной перегородке. — Он сидел на стуле, замотанный в одеяло, и жевал виноград. Когда я попросил спеть мне, он вдруг рассмеялся, ткнув в меня пальцем, и сбросил ткань на пол. До сих пор считал, что я с ним играю, а нужно мне лишь одно, — покачав головой, Мариус скривил губы. — А потом… Может, он передумал, или заметил, как я на него смотрел, но, снова накинув одеяло, Амадео вышел в центр комнаты. И запел. Лестат заметил, как взгляд Мариуса скользнул в сторону пластинки. — Конечно, его голос был хрипловат. Из-за холода и… — поморщившись, он провёл ладонью по горлу. — Ну, ты понимаешь. «Работы». Но это не помешало мне намертво примёрзнуть к стулу от шока. Его вокал, как и красота, поразил меня с первых секунд. Я понял, что не смогу оставить его здесь. И тогда я предложил уехать. Рассказал про свой лейбл, про то, как нуждаюсь в ком-то с таким богоподобным талантом. Неожиданно поднявшись, Мариус ступил к проигрывателю и, словно священник во время мессы, взял конверт альбома в руки. — Он продолжал смеяться. Даже после того, как я заявился на порог дома его родителей в компании юриста и заявил, что сделаю из их сына второго Робертино Лорети, — он невесомо коснулся обложки кончиками пальцев, будто прикладывался к святому граалю. — Честно? Я был шокирован тем, в каких условиях они жили. Понимаешь, его предки бежали от революции и, не сумев закрепиться среди рабочего класса в восточной Европе, принялись скитаться. Его семья оказалась в Италии по чистой случайности. Они находились в такой нужде, что напрочь забыли об Амадео, стоило мне протянуть им контракт. Родители даже не заговорили с ним, пока он собирал вещи. Кажется, им вообще было всё равно, чем занимается их собственный сын. Арман строго смотрел на них с пластинки, молчаливо осуждая за копание в неприглядном и запутанном прошлом. — И тогда мы уехали в США. Правда, окольными путями. Сначала я провёз его по западной Европе, чтобы показать ту часть жизни, которая раньше ему была недоступна. Водил его по красивым местам, ресторанам, заваливал книгами и одеждой, и каждый вечер мы, засев за рояль, занимались вокалом. Он знал всего лишь несколько песен на своём родном языке, поэтому заодно я учил его итальянскому. Английскому, французскому, немецкому… И так его достал, что однажды он устроил мне бойкот и заперся в номере отеля на весь день, — на губы Мариуса легла лёгкая улыбка. — С тех пор мы остановились только на итальянском. Обернувшись к Лестату, продюсер аккуратно помахал ему пустым конвертом. — Особенно ему нравились произведения Тости. Поэтому я так отреагировал, когда услышал «Идеал». Это была его любимая песня, — он расстроенно пригладил волосы. — И моя тоже. Он притих. Застыл у проигрывателя, кусая губу. Взгляду Лестата предстала широкая спина; подчиняясь необъяснимому порыву, он встал вслед за Мариусом и, сжав кулаки, ввернул: — Но это не всё, — Лестат сам себе напомнил недовольного ребёнка. — Что было между вами? На миг Мариус вскинул голову. Так и не повернувшись, он бездумно покрутил конверт от пластинки в руках. — Если ты не возражаешь, я не буду отвечать на этот вопрос. Это личное. Мотнув головой, Лестат насупился. Это самое личное совсем недавно пыталось лишить его зубов, лишь чудом минувших столкновения с водопроводным краном. И, чёрт возьми, теперь их сумасшедшая история касается Лестата напрямую: он, пусть и поневоле, стал третьим участником, свидетелем и судьёй в одном лице. — Нет! — возмущённо бросил он, хватаясь за рукав красного тренча. — Ты не можешь просто взять и разбрасываться абстрактным «это личное», когда Арман ведёт себя, как бешеный пёс! Вцепившись в ткань плаща, он развернул испуганного Мариуса к себе. — Я видел его глаза, — сказал ему Лестат, ощущая исходящий от чужой шеи аромат парфюма. — То, что происходит в его душе, не могло взяться из ниоткуда, и ты это знаешь. Что. Произошло? Потухшая было гримаса боли, почти исчезнув, вновь расчертила аристократическое лицо. На секунду Лестату даже стало совестно: столько усилий он потратил, чтобы успокоить истерику Мариуса, и вот снова, собственными руками её распалял. — Ты целовал его, — выплюнул он, как упрёк. — Ты говорил, что не хотел его бросать. А он, оттолкнув тебя, сказал что-то про «суд» и «клевету», — блуждая пальцами по воротнику тренча, он, больше не таясь, спросил. — У вас были отношения? Возвышаясь над ним, как фонарь над бульваром Сен-Дени, Мариус внезапно побледнел. — Я… — он стиснул зубы, пытаясь совладать с накатившей дрожью. — Я… Воздев глаза к потолку, он сделал глубокий, судорожный вдох, прежде чем обрушить звенящее оголённым проводом: — Я влюбился в него. В ту самую секунду, как увидел, — Мариус, схватившись за его ладони, попытался отцепить их от себя. — Но я не смел даже думать об этом, пока… Пока он не пришёл ко мне, и… — Что? — Лестат вдруг усмехнулся. — Пока он не попросил почитать сказку перед сном? Сколько ему вообще было? Крепкие руки отпустили его собственные. Сглотнув, Мариус торопливо отвёл горячечный взгляд. Наблюдая за странной реакцией, Лестат неверяще открыл рот. — Мариус, — повторил он оторопело, держась за подол его плаща. — Сколько ему было лет? Почему он задумался об этом только сейчас? Арман всё ещё молод. Он едва старше самого Лестата. Что же говорить о событиях десятилетней давности? Шестерёнки в голове, давно заржавевшие и покрытые пылью, заскрипели, приходя в движение. Пытаясь заглянуть в чужое лицо, Лестат решил зайти с тыла. — Сколько было тебе? — вопросительно выпалил он, стукнув кулаком по его груди. Светлые ресницы Мариуса затрепетали. — Тридцать два, — тускло проронил он, походя на робота. Набрав воздуха в лёгкие, Лестат почти что умоляюще схватил его за плечи. — Сколько было ему? По комнате разлилась тишина. Кажется, можно было расслышать гудение электрических ламп и биение собственного сердца. Обессиленно скользнув пальцами по ткани, Лестат выпустил плащ. Потоптавшись на месте, он хотел уже было бросить допрос, как вдруг Мариус, зажмурившись так, будто его резали ножом, прошептал: — Шестнадцать, — он ссутулился, наблюдая, как Лестат шокировано вздёрнул подбородок. — Ему было шестнадцать. — Мариус! — подобно коршуну, Лестат гневно вцепился в его воротник. — Шестнадцать! Боже! Ты не мог подождать хотя бы годик-два? Он охнул, когда чужие руки предусмотрительно аккуратно, но безжалостно вжали его в стену. — Не надо так смотреть, — сбивчиво прошептал Мариус, судя по всему, находясь на грани нервного срыва. — Я бы и пальцем к нему не притронулся, если бы… — безумная искра в его глазах потухла. — Если бы это не было взаимно. Он прижал ладонь ко рту. Потом небрежно запустил руку в волосы, впервые на памяти Лестата портя укладку. Его последняя фраза звучала так, будто Мариус больше пытался убедить в сказанном себя, чем кого-то другого. — Мы просто жили, — потянув себя за короткие пряди, пробормотал он. — Жили, как могли. Занимались музыкой, записывали альбом и просто… Были вместе. Обняв себя руками, он, как раненый, прошаркал к дивану. — После выпуска пластинки на Амадео просто помешались. Кажется, многим вообще было плевать, что там записана за музыка. Толпы людей покупали альбом только из-за его лица на обложке. Ну а мы, сам понимаешь, теперь вертелись на мушке у камер и репортёров, поэтому приходилось скрываться. Быть внимательнее. Осторожнее, — упав на обивку, он сокрушённо закрыл глаза. — А потом по наши души пришёл Сантино. Утомлённо припав к стене, Лестат смотрел, как продюсер склоняет блондинистую голову. — Кто-то называл нас соперниками, но это слишком громко сказано, — Мариус глухо фыркнул. — Мы просто делили территорию. Все знали: если ты попадаешь записываться в Голливуд, то тебе либо к Мариусу, либо к Сантино. Он продюсировал своих подопечных, я — своих. Ничего личного. Нахмурившись, Лестат неспешно прошествовал к дивану. Присев на спинку, он изучающе вслушивался в чужую речь. — Вот только ему, видимо, давно не нравилось, как я веду дела. И он посчитал своим долгом вмешаться в мою жизнь и нагадить так, как не гадил ещё никто. Накрыв глаза ладонями, он сипло пробормотал: — Пока продажи альбома били все рекорды, кто-то пустил слух, что я занимаюсь растлением подростков, — не отрывая рук от лица, он мотнул головой в сторону Лестата. — Выглядит не очень, да? Шестнадцатилетний — на тот момент уже семнадцатилетний — парень в компании взрослого мужчины. Без родителей, без опекунов. Это было вопросом времени, чтобы на мой порог заявились службы по защите детей. Репортёры. Копы. Обхватив голову руками, он подался ещё ниже, будто вовсе хотел исчезнуть. — И пока я вежливо объяснял стражам порядка, что они не могут вломиться ко мне без ордера на обыск, Амадео сидел на полу в потайной ванной, курил и раскладывал пасьянс. Он смеялся надо мной. Называл всех этих людей идиотами и уверял, что ни слова не скажет в суде, если меня повяжут. Да. Амадео повторял: «Ты же не откажешься от меня из-за кучки моралистов-недоумков?». Вздохнув, Лестат повалился на диван рядом с Мариусом, закидывая ноги на кожаную спинку. Глядя в подёрнутый тенью от торшера потолок, он доходчиво протянул: — Знаешь, может, не всё было так плохо, как кажется, — он подложил ладони под затылок, покачивая сапогом. — Главное — в каком штате вы находились, пока занимались этим. Законы-то везде разные. Оторвав руки от лица, Мариус поражённо уставился на его беззаботную фигуру. Сжав губы, он вновь закутался в плащ, как летучая мышь в крылья. — Конечно, мы не разлучались, — сбивчиво продолжил он. — А потом Сантино обнаглел до такой степени, что принялся подсылать к нам фотографов в надежде найти хоть какой-то компромат. В конце концов, ему это удалось, — его голос сделался совсем бесцветным. — На том фото не было ничего особенного. Я просто держал Амадео за руку. Казалось бы, что такого? Но те, кто захотят увидеть в этом нечто противоправное, посчитают иначе. Он вдруг всплеснул руками, задевая задёрнутое бедро Лестата у собственного плеча. — Мне стоило огромных усилий не дать просочиться снимку в прессу. Лишь тогда я понял, что наделал, — подавшись к Лестату, Мариус навис над ним, ища поддержки, или осуждения, хоть чего-нибудь. — О, мне было плевать на себя. Главной целью для меня стало обезопасить Амадео. Что стало бы с его жизнью и карьерой, если в таком юном возрасте он запомнится всему миру как участник сексуального скандала? Втянув носом воздух, он отстранённо коснулся скулы, словно вместо лица на нём застыла чужеродная маска. — Я купил ему дом. Купил всё, что нужно для жизни. Отдал ему весь гонорар, не забрав себе ни цента, и дал бы ещё больше, если бы он попросил. И, подойдя к нему однажды вечером, сказал: «Ты должен переехать», — покачав головой, Мариус скривился от отвращения к самому себе. — Помню, как Амадео обрадовался. Он подумал, что я наконец-то послушал его, и мы уедем с моей чёртовой виллы, которая ему не очень-то нравилась. Вместе. Его губы задрожали. — Боже. Я не осознавал, что творил, — прошептал он, схватив Лестата за куртку. — Когда Амадео приехал в свой новый дом, то с удивлением обнаружил, что моих вещей там нет. Он сразу позвонил мне и спросил, какого чёрта я делаю, а я… — закрыв глаза, он затрясся. — Я вдруг увидел, как у окна моего кабинета стоит репортёр с объективом. Он перелез через трёхметровую ограду в надежде найти нас вместе. Конечно, от злости я тут же подскочил, собираясь надрать ему задницу, и даже не заметил, как бросил трубку. Склонив голову, Лестат следил, как над продюсером нависает тень помешательства. Вот она, стоит над ним и проводит когтями по внушительной спине. — Не прошло и часа, как Амадео уже ломился в мою дверь. Он не смог войти, потому что его магнитный ключ больше не работал. В тот момент меня не было дома, поэтому, когда мне позвонила полиция и заявила, что в доме сработала сигнализация, я сразу приехал в участок. Оказывается, Амадео схватил садовый камень размером с собственную голову и разнёс окно, чтобы попасть внутрь, — бежевая штанина натянулась на коленке. — Конечно, я заплатил за него залог. Стоило выйти из участка, как он вцепился в меня. Хотел обнять, а я, поганая тварь, оттолкнул его. Подумал, что нас могут сфотографировать исподтишка. Голубые глаза затянуло мутной пеленой слёз. — И тогда он заплакал. Спросил, почему я веду себя так, будто его не знаю. А когда я не ответил, он принялся кричать на меня. На нас стали оборачиваться люди. И я… — оскалившись, как от ранения, он вновь разразился слезами. — Я просто сел в машину и уехал, оставив его позади. Рассыпав волосы по кожаной обивке, Лестат отвернулся. Что сказать, теперь он не удивлён, почему Арман такой. В конце концов, он прекрасно знал, какие чувства испытываешь, наблюдая за уходящим от тебя близким человеком. Чёрт. В последнее время он слишком часто думает о Габриэль. Позвонить ей, что ли? — Мы больше не виделись, — пробормотал Мариус дрожащим голосом. — Но он отказывался сдаваться. Всё ходил за мной хвостом. Каждый день он сидел на ступеньках у входа в мой офис и пытался поговорить. Я оставлял окно открытым, поэтому слышал всё до единого слова. Амадео спрашивал, что сделал не так. Спрашивал, помню ли я шарф и вапоретто. Он повторял: «Мне не нужны эти чёртовы деньги, этот чёртов дом, чёртовы шмотки. Мне нужен ты. Пожалуйста, впусти меня. Пожалуйста». На мгновение речь прервал задушенный всхлип. — И он всё выговаривал это «пожалуйста», пока не срывался на крик. А я, трусливо прячась в кабинете, без конца глотал виски. Напивался. Засыпал на столе в окружении пустых бутылок. Потом приходил в себя, а Амадео всё ещё кричал, — Мариус затрясся. — Знаешь, так кричать может только брошенный ребёнок. Ничего страшнее я в жизни не слышал. Он уже не выглядел, как человек, который страшно ошибся. Дрожащего Мариуса можно было принять за доходягу, чья жизнь уже кончена. — Лишь потом я осознал, насколько жестоко поступил, но стало слишком поздно. Он перестал приходить. Перестал звать меня. Я подумал, что он всё понял и смирился. Ну что я за ублюдок? Ведь даже не потрудился ничего ему объяснить. Наверное, он посчитал, что я дорожил своей репутацией и деньгами больше, чем им. — Мариус вдруг яростно стукнул кулаком по бедру. — Да я бы предпочёл сесть в тюрьму, чем позволил ему стать объектом издевательств для прессы на десять лет вперёд! Сейчас, со своей прижатой к щеке ладонью, огромными заплаканными глазами и великой скорбью во взгляде он больше, чем когда-либо, походил на картину. Кающаяся Мария Магдалина. — А потом… — Мариус в ужасе воззрился на переполненную пепельницу. — Потом я узнал, что Сантино прибрал его к рукам. Не знаю, чего он хотел. Может, заключить с ним контракт и грести с него деньги лопатой, — сильная рука вновь нащупала предплечье Лестата. — Он забрал его имя — Амадео — потому что оно было дано мной. Так вот, он сделал ему ребрендинг, пытаясь вылепить образ в духе декаданса, и ангельский мальчик стал походить на испорченного аристократа. Арман — так его звали теперь. Отпустив чужую куртку, он окончательно поник. — Когда я встретил его спустя полгода — худшие шесть месяцев моей жизни — и, забывшись, назвал «Амадео», он ударил меня по лицу. А потом снова. И снова. Он сквернословил, как обезумевший, а его прекрасные карие глаза источали такую неконтролируемую ненависть, будто внутри него сидел демон. И я, великовозрастный идиот, понял, что собственными руками взрастил монстра. Несчастного, озлобленного ребёнка, исходящегося ядом на всё живое. Воцарилось молчание. Полностью поглощённый трагической развязкой, Лестат лишь спустя минуту приподнялся на локтях, замечая внезапно выпрямившуюся фигуру. Теперь Мариус походил на чучело, в которое таксидермист умелой рукой запихнул штырь. — Он сменил образ жизни. Всё чаще стал мелькать в компании сомнительных людей в таких же сомнительных местах. В СМИ принялись болтать о наркотиках, — он рвано выдохнул. — А потом Арман разорвал с Сантино все связи. Сначала я подумал, что он решил покончить с ним и вернуться ко мне, но нет. Мне только предстояло понять всю степень своего невежества и наивности. В его осанку постепенно возвращалась былая стать. Не отрывая от него взгляда, Лестат отстранённо подумал: это закономерно. Через какие бы потрясения ни прошёл человек, в конце концов, он смиряется и продолжает жить. Даже если раны продолжают ныть по ночам, днём они забываются. — Арман прекрасно знал, как я любил его пение. Этот неземной голос, ради которого я украл его у родителей и провёз через полмира. Ему было плевать на Сантино. Теперь его единственной целью стала идея мести мне. Поэтому Арман разорвал с ним контракт, заплатив за издержки просто космическую сумму денег. Он добивался одного: чтобы я больше никогда не смог услышать, как он поёт. Окончательно успокоившись, Мариус привычным, механическим жестом пригладил взлохмаченные волосы. Так и не дождавшись внятного конца, Лестат осторожно спросил: — Но чем всё кончилось? Умиротворённые голубые глаза, обуяв последние крохи срыва, неспешно обвели его лицо. Сцепив пальцы в замок, Мариус ответил вполголоса: — Ты сам видел, — прикрыв веки, он скупо пожал плечами. — Он приходит ко мне за деньгами раз в месяц. Несмотря на то, что альбом «Амадео» был единственным, он всё ещё хорошо продаётся. Из-за его лица на обложке, — Мариус приглушённо хмыкнул. — Знаешь, зачем он приходит? Арман мог бы просто забирать деньги из банка. Но он знает, что я до сих пор люблю его, поэтому наказывает меня. Он может позволить даже прижать себя к стене и поцеловать, но только для того, чтобы холодно оттолкнуть через секунду. Светлые брови изогнулись в мученическом раскаянии. — Знаешь, я пытался очистить совесть. Оправдывался сам перед собой, что хотя бы помог ему выбраться из сексуального рабства и построить нормальную жизнь. А потом до меня дошло, — красивое, заплаканное лицо озарило холодом и пустотой. — Я ничем не отличаюсь от них. Его бывших клиентов. Нет, я гораздо хуже. Потому что заставил Армана почувствовать себя любимым, а потом безжалостно растоптал его чувства. Я буквально выкупил его, украл, спрятал в личное пользование и избавился, как только столкнулся с последствиями своих действий. Настоящий монстр в этой истории — я. И Арман, возненавидев меня до конца жизни, каждую оставшуюся секунду будет прав. Впервые за долгие годы почувствовав себя неуместно, Лестат выпрямился. Он опустил ноги на пол, отряхиваясь от упавшего с подошв песка, как вдруг Мариус произнёс как ни в чём не бывало: — Если после этого ты пойдёшь в полицию и расскажешь, что я вступал в связь с несовершеннолетним, я буду тебе благодарен. Может, тогда меня упекут в тюрьму, и я наконец-то получу то, чего заслуживаю. Поражённо распахнув рот, Лестат тут же схватил его за плечи. — С ума сошёл?! — выкрикнул он Мариусу в лицо, как следует встряхнув его. — За кого ты меня принимаешь? Я, чёрт возьми, не предатель, чтобы бежать к копам только потому, что ты мне доверился! Подняв на него взгляд, Мариус неожиданно обронил невесёлый смешок. — Должен признаться, — он обхватил ладони Лестата своими. — Вот уже как восемь лет, после каждой третьей пятницы месяца, я ухожу в глубокий запой. Ты понял. После того, как встречаюсь с Арманом. Мне делается так погано, что иного выхода, кроме алкоголя, я не нахожу. Окончательно отстранив Лестата от себя, он встал с дивана. — Но в ту пятницу, когда ты подслушал нас, я не смог притронуться к бутылке. Потому что на моих плечах лежала организация вашего концерта. И, в итоге, я работал, хотя мог бы продолжать скатываться в пучину отчаяния и безнадёги, — сделав шаг к выходу, он обернулся, печально улыбаясь. — Может, в этом весь смысл? И причина, по которой ты не должен останавливаться. Твоя музыка позволит людям отвлечься от ада в своих сердцах, хотя бы ненадолго. Кто знает, — он покачал головой. — Может, тогда наша жизнь станет хоть чуточку менее невыносимой. Спрятав руки в карманы, Мариус не попрощался. Он ушёл, на этот раз окончательно, и Лестат, вцепившись в волосы, бросил взгляд на оставленную в проигрывателе пластинку. В этом куске винила было всё — их связь, любовь и тянущаяся годами ненависть. То, что происходило между Мариусом и Арманом, то, что продолжает происходить — было ли это неправильно? Он не знал. Единственное, что Лестат понимал вполне отчётливо — ему хотелось курить.