all i'm sayin' pretty baby

Офис Мариуса в Лос-Анджелесе не имел ничего общего с новоорлеанским. Если обитель в Луизиане напоминала пёструю выставку современного искусства, увешанную фотографиями, статуэтками и пластинками, то этот кабинет выглядел совершенно безжизненно и стерильно. Огромное вытянутое пространство походило на залу крематория, а посередине, как гроб с усопшим, громоздился массивный чёрный стол. Красный цвет, который Мариус так любил и использовал его вкрапления в одежде и интерьере, отсутствовал здесь полностью. Единственным, что разбавляло скудную обстановку, были солнечные лучи, пробивающиеся сквозь панорамные окна по правой стороне, и пара кожаных диванов у входа. Вышагивая по длинному ковру, как по дорожке в Каннах, Мариус меланхолично обводил взглядом пустые светлые стены. — Добро пожаловать в Лос-Анджелес, — хмыкнул он, присев на край гладкого стола, и оглянулся на Лестата. — Все, кто принёс успех моему лейблу, записывались здесь. Улыбнувшись, Лестат с восхищением воззрился на панораму города, открывающуюся из окон. Новая куртка приятного серого оттенка тяжелела на плечах. Мариус выполнил своё обещание: встретив группу на выходе из аэропорта, он преподнёс Лестату в подарок баснословно дорогую кожанку. Старая, парижская, была заботливо повешена на плечики и спрятана в недры шкафа гостиничного номера. В конце концов, она и правда была старая, а Лестату хотелось сохранить воспоминания о тех счастливых временах. — Все? — переспросил он, окинув взглядом длинные ноги Мариуса. — Даже Арман? На высоком лице родилась грустная улыбка. — Да. И он тоже, — продюсер, вздохнув, посмотрел в окно. — На самом деле, я терпеть не могу Лос-Анджелес после нашего разрыва. Поэтому я перебрался в Новый Орлеан и превратил дочернюю студию в полноценный филиал звукозаписи, лишь бы не возвращаться сюда. Собственные шаги утонули в мягком ворсе ковра с абстрактным узором. Приблизившись к Мариусу, Лестат присел рядом, ненавязчиво прижимаясь к его плечу. — Поэтому здесь так пусто? — протянул он, ощущая тепло чужого рукава. — Из-за того, что ты не любишь это место? Повернувшись к нему, Мариус кивнул. — Верно. Тут нет меня, нет и намёка на мою личность. Лишь голые стены и работа, — он неторопливо скрестил руки на груди. — Наверное, ты ожидал увидеть что-то более впечатляющее, чем в Новом Орлеане. Прости, я тогда сблефовал. — Да ладно тебе, — Лестат усмехнулся. — Как недостаток фантазии называется в наше время? Минимализм? Сделаем вид, что так и задумано. В уголках голубых глаз показались крошечные морщинки: Мариус улыбнулся ему. Он вдруг коснулся плеча Лестата, отвлекая того от созерцания орнамента ковра. — Я хотел поговорить об альбоме, — признался он, мягко приобняв фронтмена, и подвёл его к дивану. — Но не о записи, нет. О концепте. Мне нужно узнать, каким ты его видишь. Лестат, у которого вышибло все мысли из головы, стоило ощутить на себе тёплое родительское прикосновение, недоумённо моргнул. Он воззрился на рослую фигуру, на красивое лицо, лучащееся добротой, и, не в силах припомнить чужую фразу, совершенно по-идиотски переспросил: — Чего? — Концепт, — терпеливо повторил Мариус, опускаясь на диван. — Для начала, название. Ты ведь уже думал о нём? Устроившись поудобнее, он облокотился о спинку и, закинув ногу на ногу, выжидающе посмотрел на Лестата. Сегодня Мариус, подобно своему кабинету, был одет в серый брючный костюм, по цвету напоминающий зимнее небо Парижа, затянутое облаками. Лишь красная водолазка, вплотную обхватывающая мускулистый торс, напоминала об истинной сущности продюсера. Покусав губу, Лестат навис над ним, рассматривая тени от ресниц на высоких скулах. — Да, — коротко признался он, засунув руки в карманы новенькой куртки. — Я размышлял о цели, которую ставит перед собой эта пластинка. Пробудить всех ото сна, понимаешь? Собрать вокруг нас как можно больше людей и показать, каково это — быть свободным. Как Вампир Лестат. В бледных глазах Мариуса блеснула искра интереса. Он сцепил длинные пальцы и вновь улыбнулся — с гордостью и теплом. Сам Лестат этого не заметил, вовсю погрузившись в рассказ. — Он — краеугольный камень моего творчества, — всплеснув руками, Лестат порывисто шагнул к огромному окну. — Я задумал его настоящим бунтарём, который плюёт на любые законы и делает, что ему заблагорассудится. И теперь я хочу, чтобы он освободил всех, как когда-то освободил меня. Перед его глазами расстилался захватывающий вид: километры приземистых зданий в обрамлении редких пальм и апельсиновых деревьев перетекали в высотки Даунтауна, подёрнутые завесой смога. Над ними, как Цербер, возвышался заснеженный хребет Сан-Бернардино. Но вместо него Лестату грезились пики зимней Оверни. Ему было десять, и он представлял, как там, в метели, скачет на коне молодой человек. Кажется, за ним гнались — сквозь хруст снега и веток под копытами лошади можно было расслышать тяжёлое звериное дыхание. Кто же за ним гнался? Лестат не понимал. Правда, он осознавал совершенно отчётливо: наездник ни капли не боялся. Вооружённый шпагой и мушкетом, человек мчался навстречу опасности, будто для него вовсе не существовало никакого страха. Лестат опустил веки, на обратной стороне которых сразу замаячила фигура в потрёпанном кожаном плаще. А когда вновь открыл глаза, то увидел знакомый пейзаж: деревья, смог, Даунтаун. — Не придумай я его, то так бы и остался там, — шёпотом признался он, не оглядываясь на молчащего Мариуса. — Гнить со своей чёртовой семьёй в старом фамильном доме, который они даже не пытались отремонтировать. Кучка невежественных глупцов. Прижав ладони к прохладному стеклу, Лестат окинул взглядом плывущие по небу облака, сами походящие на горы. — Теперь я хочу вернуть долг. Хочу рассказать о нём всему миру, чтобы каждый, кто услышит нашу музыку, запечатлел в голове его образ. Может, тогда Вампир Лестат, наконец, обретёт плоть? Набрав в грудь воздуха, он обернулся. Светлая макушка продюсера выглядывала из-за спинки дивана, но Мариус не смотрел на него. Он, ничего не ответив, вперился взглядом в пустую стену, и почему-то Лестату показалось, что в этот миг Мариус был не против иметь у себя в кабинете небольшое собрание картин. Так он мог бы оправдывать отсутствующее поведение созерцанием искусства. — Альбом будет называться «Превращение», — спокойно объявил Лестат, отступая от окна и воспоминаний о доме. — Ему суждено стать новым началом, поэтому название должно быть конкретное. Неотвратимое. После него пути назад не будет. Уже в привычном жесте он уселся на подлокотник дивана, правда, в этот раз потрудившись скинуть ботинки на пол. Ощутив движение сбоку от себя, Мариус вздрогнул. Он, взглянув на Лестата, обезоруживающе улыбнулся. — Извини. Задумался, — нагнувшись, продюсер аккуратно поставил небрежно сброшенную обувь. — Мне нравится ход твоих мыслей. Альбом — как грань, переход между двумя состояниями. Ведь Лестат, наверное, не всегда был вампиром? Его лицо пронзило открытой, трогательной эмоцией, с какой на Лестата никто никогда не смотрел. Мариус словно светился изнутри: тёплый мрамор кожи приятно контрастировал с волосами, придавая ему совершенно невинный вид, и вместе с тем Лестату казалось, что этот добродетельный взгляд направлен прямо ему в душу. Наверное, так люди чувствуют себя на исповеди. — Нет, — пробормотал Лестат, придвинувшись ближе, и вцепился в серый рукав. — Не всегда. Когда-то он был человеком. А потом ему пришлось лишиться чего-то очень дорогого, чтобы обрести бессмертие. Рука Мариуса оказалась твёрдая на ощупь. Он, оставаясь недвижим, с поистине неземной покорностью позволил Лестату обнять своё плечо, будто в этом не было ничего странного. — На обложке мы будем вместе. Вся группа, — произнёс Лестат, прижимаясь щекой к тёплой руке. — Ники, Таф Куки, Алекс и Ларри будут стоять друг за другом на белом фоне. По диагонали. А на переднем плане я, — он задумчиво сжал губы, крепче оплетая чужое запястье. — Буду стоять вполоборота и смотреть в объектив. Думаю, все будут одеты в чёрное, но с выбором гардероба не определился. Правда, мне совершенно точно потребуется плащ. Усмехнувшись, он подался к Мариусу и, протянув руку, коснулся пальцем кончика его носа. — Ты же сможешь отыскать мне плащ, правда? Мариус смог. Кроме него, конечно, он организовал им приём в студии самого именитого фотографа и нашёл реквизит в виде целого зала одежды, лишь бы Лестат и бэндмейты смогли отыскать образы, совпадающие со своим видением обложки. Когда Лестат ступил в комнату, стены которой невозможно было разглядеть из-за заполонивших вешалки костюмов и гораздо более откровенных вещичек, то понял — он отсюда не выйдет. Либо же его придётся оттаскивать отсюда за волосы. Он с вожделением прикасался к тяжёлой ткани, любовно прослеживал пальцем броские принты и зарывался носом в мех шуб и воротников. Вот оно. Его грёза, его истинная мечта наконец-то сбывается наяву. Теперь всё это принадлежало ему. Едва пригубив чашу вседозволенности и свободы, он опьянел с одного глотка. Роскошные наряды проходили через его руки один за другим, и Лестат, любуясь на себя в высокое зеркало, совсем позабыл о фотосессии, альбоме и бэндмейтах, которые давно подобрали себе подходящее облачение. Он очнулся, лишь когда шторка гардеробной с шумом распахнулась, и накрашенная Таф Куки, окинув его недовольным взглядом, тут же смягчилась: — Ты запутался в леггинсах, дурак. Ничуть не стесняясь его наготы, гитаристка приблизилась к нему и помогла стянуть с щиколоток липкие латексные лосины. Упав на мягкую банкетку, Лестат сокрушённо спрятал лицо в ладонях. — Я не знаю, что надеть, — хныкнул он таким тоном, будто в этой короткой фразе сконденсировались все печали мира. Уперев руки в бока, Таф Куки придирчиво оглядела сваленные в кучу шмотки. — Так, — деловито воскликнула она. — Пиджак с тигровым принтом здесь точно не к месту. Красная жилетка — тоже. Боже, это что, перья? Откинув в сторону ярко-розовый шарф, она схватила Лестата за запястья и мягко встряхнула. — Тебе говорили, что ты просто безнадёжный шмоточник? — обронила она, не надеясь услышать ответ, и принялась отделять пёстрые тряпки от чёрных оттенков. — Давай подумаем логически. Цветное тебе сегодня точно не понадобится. Изучающе взглянув на заметно уменьшившуюся кучу, Таф закусила губу, слегка размазывая тёмную помаду. — Так. Работаем только с готикой, — потерев ладошки, она нагнулась над вещами. — Брюки? Нужны. Не успел Лестат выпрямиться, как пара чёрных штанов прилетели прямо ему в лицо. Но, надо сказать, выглядели они стильно. — Ремень с золотой пряжкой — тоже сгодится. И сапоги. Вот только рубашка… — поправив растрепавшийся начёс, Таф оглянулась на него. — Белая или чёрная? Цокнув, Лестат посмотрел на беспардонно отринутые жестокой ручкой гитаристки цветные вещи. Мученическому выражению его лица мог позавидовать сам святой Себастьян. — Чёрная, — наконец, ответил он, покорившись судьбе, и принялся натягивать брюки. От визажистов Лестат вышел уже готовый: с бледным лицом и острыми клыками. Две девочки-ассистентки помогли ему надеть плащ, не испортив укладку, и он, поправив чёрный кружевной жабо, наконец-то вошёл в студию. Как по команде, бэндмейты повернулись к нему: Ларри с подведёнными глазами, Алекс в шипастой куртке и Таф, уже успевшая подправить помаду. Фотограф, скучающе протирая объектив камеры, вдруг распахнул рот от удивления. Должно быть, решил, что к нему пришёл настоящий вампир, который вот-вот вцепится ему в шею. — Не волнуйся, дорогуша, — улыбнулся Лестат, сверкнув клыками. — Мне запретили воровать кровь у персонала. Фотограф покраснел. Удовлетворённо сощурившись, Лестат обвёл всю компанию гордым взглядом, как неожиданно осознал: собравшихся, включая его самого, было четыре. — А где Ники? — недоумённо оглянулся он в надежде отыскать знакомую фигуру. — Ты у нас спрашиваешь? — резко откликнулся Ларри, выныривая из кресла. — Это мы должны поинтересоваться у тебя, где он. В конце концов, ты его парень. Кажется, он хотел сказать что-то ещё — колкое и пассивно-агрессивное — но его одёрнула цепкая рука брата. — Перестань, — спокойно произнёс Алекс, схватив его за рукав, и кивнул Лестату. — Позвони ему, что ли. Мы и так торчим тут уже три часа. Подчинившись рациональному гласу барабанщика, Лестат, недовольно хмурясь, покинул комнату. Интересно, они сегодня вообще приступят к работе? Неприятные телефонные гудки железной кувалдой били по ушам. Сжимая трубку, он угрюмо глазел на проплывающие мимо окон тени прохожих и считал мелькающие машины красного цвета. Вступивший в права май заставил людей переодеться в яркие рубашки и шорты, блузы и лёгкие штаны. Зима здесь никогда не наступала по-настоящему, никогда не орошала снегом вечно зелёные лужайки и кладку тротуаров, нанося визит лишь вершинам гор. Ему, как европейцу, привыкшему к смене времён года, трудно было это понять. В динамике трубки раздался шорох. — Ники? — не здороваясь, позвал Лестат. — Ники, ну где ты? Мы с группой ждём тебя уже… — Я не приду, — отрезал сухой, почти неслышный голос. Шёпот прошил телефон электрическим разрядом. Ток взбежал по сгибу плеча Лестата и, скользнув по горлу, забрался ему в ухо. По загривку взбежала стая крошечных мурашек; они, словно блохи, прыгали по коже, выводя лапками странные, звериные узоры. В отвращении хлопнув себя по шее, Лестат перехватил трубку вспотевшей ладонью. — Что значит — «не приду»? — возмущённо воскликнул он. — Это обложка нашего альбома! Нельзя просто взять и перенести целую фотосессию из-за твоих капризов! Ты хоть представляешь, сколько Мариус заплатил за неё? Тяжёлый вздох окатил его волной серной кислоты. — Мне плевать, сколько Мариус заплатил за этот балаган, — холодно отчеканил Ники. — У него столько денег, что хватит хоть на тысячу фотосессий. Поэтому разберётесь сами. А я не хочу, чтобы моё лицо светилось на обложке этого. Последнее слово он произнёс с таким омерзением, будто их группа, их общее детище было для Ники жирным тараканом, которого и раздавить противно. Ожесточённо схватившись за волосы, Лестат чертыхнулся: прозрачный лак захрустел под пальцами. Укладка, занявшая сорок минут, безнадёжно испорчена. — Ты ведёшь себя как последний эгоист! — не выдержав, выкрикнул он. И тут же испуганно закрыл рот ладонью. Он кричал на Ники. Никогда, никогда Лестат не позволял себе подобного поведения с самым дорогим человеком на свете. Что с ним происходит? — О, да. Может, я и есть эгоист, — вдруг насмешливо откликнулся Николя. — Не нравится? Ну так попробуй меня заставить, — он перешёл на шёпот. — Ты ведь можешь, я знаю. Давай. Нечто страшное проскользнуло в его голосе. Эмоция, которая никогда не должна была слетать с красивых губ, которые Лестат так любил целовать. И тем не менее, Ники не останавливался. — Чего замолчал? Давай, говорю же. Заставь. Ведь Ники безвольный, покорный идиот. Крути им, как хочешь, и он не скажет ни слова. Он — не личность. Всего лишь придаток к твоим бесконечным авантюрам. Каждое слово стегало Лестата хуже любого кнута. Скривившись, он обессилено прижался к стене, изо всех сил стараясь не переходить на крик. — Хватит. Хватит, прошу, — умоляюще просипел он в трубку. — Не называй себя так. Приезжай, и мы поговорим об этом. Только не по телефону, ладно? — Поговорим? — бесцветно повторил Ники и тотчас рассмеялся. — Ты вообще слышишь себя? О чём мы можем говорить? Как ты купил классные джинсы со скидкой или нашёл новый лосьон для волос? Потому что теперь мы разговариваем только об этом, — он сделал секундную паузу. — О тебе. Вопреки попыткам удержать самообладание, Лестат ощутил, как из недр грудной клетки, между лёгкими и диафрагмой, поднимается оглушительная, неподдельная злость. Сделав глубокий вдох, он прорычал сквозь зубы: — Ники. Приезжай. — Нет, — равнодушно прилетело ему в ответ. — Не приеду. Хоть бульдозером гостиницу сноси, всё равно не соглашусь. Знаешь, почему? — Ники прижался губами к трубке. — Меня воротит от этого. Слышишь? Воротит. Он неожиданно смолк. Тишина протянулась сквозь телефон и вместе с тем, наверное, сквозь само время. Лестат почувствовал, как ему заложило уши, и, отняв трубку от лица, наспех размял шею. Возведя глаза к потолку, он с непоколебимым спокойствием сказал пустым отверстиям динамика: — Я жду ещё тридцать минут, милый. А после мы начинаем — с тобой или без тебя. Лестат не стал дожидаться ответа — злость, вызванная поведением Ники, не позволила ему мешкать. Опустив лицо, он изо всех сил грохнул трубкой — странно, что та не пошла трещинами. Какого чёрта происходит? В Николя словно заползла змея, и теперь он, не в силах избавиться от чешуйчатой твари в собственном нутре, плевался на Лестата ядом. Но это ничего. Он же не какая-то сволочь, чтобы таить злость на Ники за минутную ссору? Сейчас тот приедет, группа проведёт съёмку, а на обратном пути Лестат, подхватив его под локоть, обязательно извинится за свою несдержанность. Пытаясь спасти остатки укладки, Лестат осторожно пригладил завитые пряди и, выдохнув, шагнул в сторону фотостудии. Спустя полчаса Ники не приехал. Не приехал он и через час, и через два, когда бэндмейты, просматривая отснятый материал, довольно обнимались и хлопали друг друга по плечам. Снимки получились что надо — группа, нарядная и загадочная, источала мрачную ауру, пока Лестат, щеголяя резным профилем, отвлекал на себя внимание на переднем плане. В процессе съёмки фотограф даже предложил размазать по полу краску, которая напоминала бы кровавые разводы, тянущиеся к каждому участнику группы. Лестату идея понравилась; правда, потом он с сожалением осматривал запачканные сапожки, что так сильно ему приглянулись — судя по всему, очищать их теперь придётся спецраствором. Он не думал о том, что скажет Ники, когда вернётся в номер. Конечно, мысленно Лестат приготовил с десяток вариантов обвинительной речи: о том, какой Николя эгоист, как опрометчиво всех подводит, не испытывая малейших угрызений совести, но все эти слова смешивались в кашу, стоило подумать о них дольше минуты. В конце концов, он был даже готов уломать Мариуса на вторую фотосессию, если Ники попросит прощения и согласится участвовать в общей работе. Вот только, поднявшись в номер и распахнув белую дверь, он удивлённо ступил в кромешную темноту. Свет почти не пробивался внутрь из-за плотных штор, закрывающих окна. Единственным источником освещения служил включённый телевизор. Приблизившись, Лестат рассмотрел на выпуклом экране элегантный ряд инструментов. Это была трансляция симфонического оркестра: скрипки, виолончели, деревянно-духовые и прочие старательно извлекали из себя немые ноты — звук у телевизора оказался отключен. Камера то замирала, выхватывая из кучи музыкантов отдельное сосредоточенное лицо, то удалялась, стараясь вместить в ограниченный объектив как можно больше оркестрантов. Засмотревшись на картинку, Лестат не сразу заметил, что сбоку от него, на кровати, лежала закутанная в одеяло фигура. — Ники? — неверяще произнёс Лестат и, заметив шевеление, мигом позабыл про обиду. — Ники, что с тобой?! Упав на постель прямо в уличной одежде, он ухватился за край одеяла и, откинув его в сторону, увидел ещё один слой ткани. Чертыхнувшись, Лестат принялся высвобождать Ники из объятий хлопчатого полотна. Он словно распутывал мумию: сухую, древнюю и всеми забытую. Наконец, из-под одеял показалась лохматая голова Николя. Пялясь в телевизор, он лениво скользнул тёмным взглядом в сторону Лестата. — Ничего, — его голос напоминал эхо, гуляющее по подвалам церковной крипты. — Тлею. Его волосы, когда-то волнистые и красивые, окончательно превратились в неряшливое гнездо. Сальные пряди, не тронутые расчёской, спадали на покрытый нездоровой испариной лоб. С жалостью посмотрев на Ники, Лестат вдруг поморщился и потянул носом воздух. — Боже. Когда ты в последний раз принимал душ, дорогой? — он протянул ладони, убирая волосы с чужого лица. Почувствовав его прикосновение, Ники поёжился. Из-за края одеяла показалась открытая кожа ключиц: он лежал в кровати голышом. — Не помню, — буркнул тот, переводя взгляд на телевизор. — Да и зачем? Хмыкнув, Лестат наклонился к нему. Он положил голову на плоскую грудь, загораживая ему экран. — И правда, — он улыбнулся, любовно проходясь взглядом по чертам родного лица. — Давай сведём жизненные потребности к минимуму. И вообще, поселимся в бочке. В полумраке лицо Николя напоминало восковую маску. Живыми оставались лишь карие глаза — цепкие и внимательные. Секунду он смотрел на Лестата. Потом, моргнув, порывисто закрылся одеялом, словно тот был Медузой горгоной. — Ники, — жалобно позвал его Лестат, вновь хватаясь за одеяло. — Пожалуйста, прости меня. Я знаю, что тебе не нравится известность. Ты и в журнале фото с концерта не хотел выставлять. Добравшись до первого открытого клочка кожи, он уткнулся в него носом и повторил: — Прости меня. Я дурак. Ты не должен ничего делать, если не хочешь. Только вылезай оттуда, хорошо? Пошарив руками по изгибам завёрнутого тела, Лестат предпринял очередную попытку продраться сквозь одеяло, но неожиданно Ники откинул ткань сам. Освободившись от удушающих объятий пухового савана, он закрыл лицо ладонями и прошептал: — Почему ты говоришь мне это только сейчас? Этот голос, надтреснутый и сдавленный, мог принадлежать только очень, очень несчастному человеку. Неужели таковым теперь был его Ники? Ощутив, как собственные глаза защипало, Лестат подался вперёд, намереваясь его поцеловать. В ту же секунду он почувствовал слабый удар в плечо: Ники, оттолкнув его, повернулся на бок, скрываясь от чужого взгляда. — Не надо, — жёстко бросил он, когда Лестат вновь попробовал его коснуться. — Не смей. Если тебе приспичило потрахаться, купи себе вибратор, но не лезь ко мне. Едва договорив, он вздрогнул. Брошенная грубость, как пробитый нефтяной танкер, запятнала пространство вокруг чёрной слизью. Поражённый, Лестат замер, упираясь ладонями в сбившееся покрывало. Глаза окутало мутной пеленой. В носу защипало, словно он вдохнул едкую пыльцу ядовитого цветка, а горло моментально опутало колючей проволокой. Подобным образом Лестат ощущал себя, лишь когда его обижали братья. Когда ругал отец. Но ни разу, ни разу причиной этого ступора не становился Ники. — Я… — просипел он, не в силах прорваться сквозь терновый ошейник. — Я не собирался. Просто… — дрожащей ладонью Лестат стёр слезу со щеки. — Хотел тебя обнять. Но слёзы не останавливались. Они всё бежали и бежали, мучительно обжигая глаза, и, сколько бы он не размазывал их по лицу, солёные дорожки всё равно находили путь — как ручей, накрытый камнем. Испуганно округлив глаза, Ники пялился на него несколько секунд, вслушиваясь в набирающие полноту всхлипы. Потом он, резко выпрямившись, выпутался из своего кокона и протянул руки, но Лестат, мотнув головой, предпочёл упасть на вторую половину кровати. Слух заполнили гулкие толчки собственного сердцебиения. Голова сделалась тяжёлой, будто ею весь день играли в футбол, а конечности заныли в приступе предательской дрожи. — Лестат, — матрас позади него прогнулся под чужим весом. Тёплая ладонь легла на плечо. Не в силах оттолкнуть, не в силах поднять взгляд, Лестат продолжал стискивать подушку. Он запоздало понял, что забыл снять обувь, и теперь щиколотки безнадежно запутались в ловушке покрывала. Сбежать со скоростью молнии не получится. И всё же, если он попробует… Изящная рука с длинными пальцами опустилась ему на грудь, удерживая на месте. Секунда — и Николя прижался к его спине: тихое дыхание зашевелило пряди на затылке, посылая по позвоночнику рой мурашек — на этот раз приятных. Лестат мог поклясться — голая кожа Ники, согревая его сквозь одежду, обжигала сильнее, чем летнее солнце в послеполуденный час. — Извини, — измождённо пробормотал Ники, зарываясь носом в светлые волосы. — Пожалуйста, извини. Я люблю тебя. Шмыгнув, Лестат попытался отвернуться, но его подбородок мягко перехватили. Откинув в сторону золотые пряди, Ники мгновение колебался, прежде чем прижался ртом к его открытой шее. Несмотря на пылкость, он двигался медленно и неестественно, словно сам был не уверен, зачем это делает. — Ты злишься, — прошептал Лестат, накрывая его ладонь своей. Чего он хотел добиться этой очевидной, пустой фразой? Жидкий ток прошёл сквозь вены — от головы до лодыжек — когда Ники влажно мазнул губами по его загривку. — Нет, — бесплотный голос был необычайно холоден на контрасте с прикосновениями. — Я не могу злиться на тебя, даже если захочу. Собственная рука, стискивающая ладонь Ники, взмокла. В последний раз утерев высохшие слёзы, Лестат приподнялся на локтях, чтобы поцеловать Ники по-настоящему, но его крепко стиснули в объятиях, не позволяя обернуться. Николя вновь припал к его шее: он целовал беззащитную кожу, дыша загнанно, надсадно, и от каждого касания сухих губ в животе Лестата закручивался узел. Закрыв глаза, он сжал чужое запястье, что всегда так изящно выгибалось во время игры на скрипке, и прислушался к новым, непривычным ощущениям. Возбуждение, обычно стихийно берущее над ним верх, на этот раз накатывало неспешными волнами, подобно морскому прибою. Пальцы Ники скользнули вниз. Задев металлическую пуговицу на штанах, они легли на промежность, вынуждая Лестата сдавленно охнуть. Он ощутил, как Николя, не стеснённый ничем, упирается в его ягодицы растущей эрекцией. Нахлынувшие чувства были так сильны, что Лестат за считанные секунды забыл о ссоре, забыл, что Ники провёл весь день в темноте и запустении, не в силах обеспечить себе базовую гигиену. Закусив губу от нетерпения, он расстегнул застёжку-молнию и, неловко спустив брюки до колен, наспех плюнул в ладонь. Вслепую нашарив член Ники, он размазал по нему вязкую слюну и тут же развёл собственные бёдра, приглашая пристроиться между ними. Долго ждать не пришлось: Ники, обхватив его талию, прижался ещё ближе и, рвано выдохнув, позволил чужим бёдрам сжаться вокруг стоящего члена. В тот короткий, бесконечный миг Лестату почудилось, что они оба вернулись в прошлое: два вчерашних подростка, толком не умеющих заниматься сексом, но до одури влюблённые друг в друга. Такими он и Ники были когда-то давно, во времена, где все трудности казались им незначительными, а впереди маячила целая жизнь, полная открытий. Но сейчас, роняя протяжные стоны и теряясь в сбивчивом ритме взаимной мастурбации, подёрнутый удовольствием разум пронзило короткой, крошечной мыслью: что-то изменилось. Может, оно выражалось в судорожных толчках Ники, который в этот раз словно ломал себя, влажно скользя по внутренней стороне его бёдер. В чужом стремлении не позволить Лестату обернуться, чтобы не встретиться взглядом. Он будто страшился его серых глаз, думая, верно, что если заглянет в них, то морок сладострастия рассеется, оставляя их в… В чём? В честном одиночестве, где секс не является чудодейственной затычкой для проблем? А, может, ничего не изменилось вовсе. Как иначе Ники смог бы касаться его с такой нежностью? Как смог бы желать его? Если они до сих пор были вместе, до сих пор любили друг друга — не важно, с какими препятствиями — то смогут и дальше. И он, запрокинув голову, со спокойной совестью позволил Ники кончить себе на бёдра. Лестат вслушивался в прерывистые стоны у собственного уха, когда его схватили ещё крепче, чем прежде. Опустив подбородок на скрытое рубашкой плечо, Ники принялся дрочить ему так яростно, словно это стало навязчивой идеей — испытать оргазм, довести до него другого, и не важно, какими усилиями. Не важно даже, хочет он этого или нет. И Лестат, отпустив беспокойные мысли, позволил себе раствориться в фантастичном, практически неправдоподобном экстазе. Никогда он не любил Ники так сильно, как сейчас. Никогда так рьяно не хотел схватить его в охапку и спрятать ото всех. Он даже позволит ему сидеть в этой чёртовой комнате до скончания века, если Николя того пожелает. Оргазм настиг его внезапно. Лестат вскрикнул, вцепившись пальцами в чужое плечо. Волны удовольствия прошивали тело, били оголённым проводом через позвоночник прямо в мозг, туда, где, быть может, заперта человеческая душа. И в это мгновение наивысшего блаженства он, резко развернувшись, прижался к губам Ники, похищая поцелуй. Высунув кончик языка, он лизнул его сухой, обкусанный рот, но Ники, отстранившись, даже не посмотрел на него. Он лишь ошарашенно уставился на белёсое пятно в ладони, а потом, воздев к Лестату затуманенный взгляд, безутешно произнёс: — Ничего не изменилось. Сначала Лестат подумал, что ему это послышалось. Поцеловав взмокший лоб Ники, он размазал его сперму по бёдрам, надеясь, что она впитается глубоко в кожу и станет частью его тела. — Я думал, если мы сделаем это, что-то изменится, — продолжил Николя, безэмоционально наблюдая за его действиями. — Что я почувствую себя как раньше. Но ничего не произошло. Почему? Заглянув в беспокойные карие глаза, Лестат мягко улыбнулся. Он вдохнул тяжёлый запах пота, исходящий от Ники и, заправив лохматые пряди ему за уши, сладко пробормотал: — Конечно, ничего не изменилось. Ты несколько дней просидел в комнате без доступа к солнечному свету и продолжаешь в ней сидеть. Так и с ума сойти можно. Расстегнув пуговицы на мокрой рубашке, он неспешно поднялся с постели и, окинув взглядом нагое тело, подал Ники руку. — Пойдём в душ, вонючка моя. Я тебя помою. А потом мы поменяем постельное бельё, раздвинем шторы, включим звук на телевизоре и будем слушать этот оркестрик. Заметив чужое замешательство, Лестат снова улыбнулся и маняще помотал пальцами. Ники, поджав ноги, глядел на него снизу вверх: блеклый свет телевизора превращал его красивую кожу в синюшный покров утопленника. И, как утопленник безвольно врезается в речную корягу, его рука схватилась за протянутую ладонь.