all i'm sayin' pretty baby

Их было двенадцать. Двенадцать песен, которым предначертано изменить его судьбу. Игла проигрывателя скользила по крошечной спирали винила, извлекая глубокий, яркий, потрясающий сознание звук. Завороженно наблюдая за этим зрелищем, Лестат стоял над крутящейся пластинкой, вслушиваясь в раскаты бас-гитары, тихий шелест ударных и переливы собственного бархатистого голоса. Сегодня было первое августа — последний месяц так быстро пролетевшего лета. Пускай здесь, в Лос-Анджелесе, оставалось тепло практически круглый год, его внутренний календарь уже вовсю бил тревогу; в конце концов, из-за плотной работы над альбомом он ни разу не побывал на знаменитых пляжах с желтоватым песком, а ласкающие волны Тихого океана не касались обнажённой кожи его тела. Может, это и к лучшему: в преддверии тура по США, а затем и по Европе, лишний загар Лестату был ни к чему — образ вампира должен оставаться безукоризненно-идеальным. Первое августа стало их Рубиконом. В этот день все магазины свободного западного мира, открыв свои двери для посетителей, встречали тех стеллажами с альбомом загадочной группы «Вампир Лестат», успевшей нашуметь популярным синглом. Они заснули едва ли известными музыкантами, а проснулись настоящими звёздами. Во всяком случае, об этом можно было судить по разрывающемуся от звонков телефону: Мариус, сидя за своим огромным столом, даже не предпринимал попыток снимать трубку. Покачивая головой в такт музыке, он нервно грыз кончик лакированной перьевой ручки и улыбался совершенно счастливо. — Это что-то невообразимое, Лестат, — поражённо выдохнул он, откидываясь на спинку кресла. — Три моих агента из Штатов и ещё два из Европы сообщают, что продажи не утихают с самого утра. Перед магазинами выстраиваются огромные очереди, а кое-где альбом вообще смели подчистую, — подняв глаза, Мариус благодарно кивнул ему. — Ты просто свёл всех с ума. Поймав его мечтательный взгляд, Лестат гордо прищурился и, улыбнувшись в ответ, деловито выпрямил спину. — Всё так, как должно быть, — философски протянул он, возвращая внимание пластинке. Вертушка продолжала крутить винил в вечном вальсе; аккорды, выныривая из тончайших борозд, стелились по огромному кабинету подобно дурманящему туману. Там, в песнях, Вампир Лестат пел о тяготах бессмертия и вместе с тем о великой страсти, которую дарит ему кровь. Он не просто наслаждался своим тёмным даром и способностью отнимать чужую жизнь, нет. Он упивался этим. Вытирая губы шёлковым платком, вампир откидывался на расшитую узорами спинку софы и смеялся, смеялся, смеялся. Да, Лестат слышал его. Так отчётливо, что мог поклясться: стоит ему обернуться, и он застанет гостя расположившимся на чёрном кабинетном диванчике. — Так обернись, — раздался задорный голос. Сердцебиение участилось. Неприятный жар прошёлся по телу, заставляя конечности застыть, подобно отмершим ветвям больного дерева. Не помня себя от страха, Лестат облизал сухие губы. Он медленно, до ужаса медленно обернулся, пытаясь найти взглядом того, кто произнёс эту глумливую, насмешливую фразу. Но диван был пуст. — Что? — облегчённо переспросил Лестат у Мариуса. — А? — отозвался тот, отрываясь от кучки бумаг. Недоумённое выражение его лица заставило Лестата отступить в сторону от злосчастного проигрывателя. Музыка притихла: игла соскользнула с внутреннего ребра винила, отыграв первую половину альбома. Но приблизиться и перевернуть пластинку, чтобы дослушать остальное, Лестат не решился. — Ты что-то говорил? — с надеждой уточнил он, цепляясь пальцами за манжеты белой рубашки. Светлые брови Мариуса невинно взметнулись вверх. Отложив отчёты в сторону, он выпрямился в кресле, внимательно следя за молчащим Лестатом. — Нет. Ничего, — наконец, откликнулся тот и беспокойно добавил. — Ты в порядке? И снова эта неприкрытая, голая эмоция волнения в его голосе. Сглотнув, Лестат отвлечённо покачал головой; он постарался, как мог, замаскировать испуг и бросил беззаботное: — Конечно, в порядке, — отвернувшись, он схватил пустой конверт от альбома и бессмысленно покрутил его в руках. — Так значит, Сан-Франциско? Выдвинув ящик стола, Мариус одним ловким движением подхватил пачку сигар. Прикурив, он с минуту задумчиво смотрел в окно, изучая залитую солнцем панораму города. — Да. Тур начнётся оттуда. Выступаете в местечке под названием Винтерленд Арена. Слышал о нём? — получив в ответ отрицательный кивок, Мариус выдохнул дым в потолок. — Это бывший каток. В начале 70-х его переоборудовали под площадку для концертов, и с тех пор там выступило просто море музыкантов, включая самых именитых. Сжав сигару зубами, он облокотился о стол и принялся загибать пальцы: — Rolling Stones, Sex Pistols, Хендрикс, Купер… — тяжёлая сигара неожиданно выскользнула из его полуоткрытых губ. Вздохнув, Мариус рефлекторно поймал её на лету, чудом не обжигаясь о тлеющий кончик. — …И Боуи, — выдохнул он, стряхивая пепел в носовой платок. Моргнув, Лестат отложил пустой конверт для винила. Боуи. Его ослепительный рыцарь, скачущий по неизведанным музыкальным тропам. Его несбывшаяся мечта. Наверное, сама судьба издевается над ним: теперь, благодаря гонорару, Лестат имеет достаточно денег, чтобы оказаться в любой точке мира, но Дэвид совершенно очевидно не собирался давать концертов. Ни сейчас, ни в ближайшее время. Внутри до самого конца теплилась надежда на тур в поддержку последнего альбома Боуи «Scary Monsters», но и она утихала с каждым днём. — Винтерленд закрывали в 78-м из-за аварийного состояния, — пояснил Мариус, глядя на тлеющий кончик. — Все думали, что это навсегда. Но я не мог позволить сгинуть такому памятному месту и предложил бывшему владельцу провести капитальный ремонт, — встретившись с Лестатом взглядом, он улыбнулся. — Ваш концерт будет первым со времени закрытия, так что поздравляю. «Вампир Лестат» воскресит Винтерленд. Наблюдая, как Мариус аккуратно кладёт сигару на край пепельницы, Лестат мысленно хлопнул себя по лбу. Зачем гадать, когда источник ответов сидит у него под носом? — Что с ним? — проронил Лестат, лениво шагнув к столу. Поймав на себе вопросительный взгляд голубых глаз, он неопределённо повёл плечами и, присев на край письменного стола, продолжил: — С Боуи. Разве он не должен ехать в тур? Мариус, глянув на него снизу вверх, печально поднял брови. Он ничего не сказал — лишь сцепил пальцы на коленях. Выдохнув, Лестат подался к нему, соперничая с высокими стопками бумаг. — Я имею в виду, ты вообще слышал этот альбом? — кучка документов съехала в сторону, стоило нечаянно коснуться её рукой. — Это ведь жемчужина арт-рока! А клип на «Ashes to Ashes»? Он точно собирался продвигать этот релиз дальше! Что его остановило? Повернув голову, Мариус невидяще воззрился на крыши домов, что до рези в глазах отражали солнечный свет. — Наверное, это очевидно, — он склонил лицо, ненамеренно позволяя любоваться светлыми ресницами. — Дэвид так и не оправился после того, что произошло с Ленноном. По спине пробежался холодок. Скривив губы, Лестат расстроенно воззрился на помятые собственным животом листы. Конечно. Убийство Джона Леннона, которого ублюдок Чэпмен нашпиговал экспансивными пулями, прогремело на весь мир в декабре 1980-го. Битлз ему никогда не нравились — они всегда представлялись Лестату до невозможности банальными и скучными, как сбитые деревенской дорогой башмаки. Но даже он, узнав о смерти музыканта, не мог отойти от страшной новости целую неделю. Не важно, как к нему относиться — Леннон был символом, и расправа над ним стала для мира выбитой табуреткой из-под ног висельника, уже просунувшего голову в петлю. — Может, ты слышал, — сложив ладони, Мариус внимательно посмотрел на Лестата. — Чэпмен собирался убить Дэвида во время пьесы «Человек-слон» в случае, если с Ленноном ему не повезёт. Фотографировал его. Даже имя в театральной программке обводил. Поморщившись, продюсер не сумел сдержать нервной дрожи. На его обычно безмятежном лице отразилась гримаса отвращения. — Представить не могу, как он себя чувствовал, — Мариус прошёлся потухшим взглядом по сваленным в кучу бумагам, которые явно перестали иметь для него всякий смысл. — Каково это — осознавать, что убийца твоего друга мог стать твоим убийцей? Что тебя могли застрелить точно также, но уже на сцене, перед глазами целого зала? С каждым его словом в сердце у Лестата рождалось по шипу. Они впивались в нежную плоть открытого мяса, жалили, подобно осам, но, несмотря на боль, приводили в чувство. И правда, как будет ощущать себя человек, столкнувшийся с подобным? Он не знал. — И будто ему легко жить с фактом, что он откупился от смерти ценой жизни Джона, — скорбно заключил Мариус, опустив подбородок на сомкнутые ладони. — Неудивительно, что тура у «Scary Monsters» так и не случилось. После восьмого декабря ни один известный музыкант не чувствует себя в безопасности. Он вдруг протянул руку и крепко сжал запястье Лестата. — Тебя это тоже касается, — от его прикосновения по телу разлилось целительное тепло. — Я подключил все возможные контакты, чтобы обеспечить вам лучшую охрану. Никогда не знаешь, в какой момент по твою душу заявится полоумный с револьвером наперевес. Пальцы Мариуса скользнули по беззащитной коже, в том самом месте, где у основания ладони проглядывала сеточка вен. Завороженно наблюдая за его рукой, как собака за пищащей игрушкой, Лестат оперся на локти, окончательно распластавшись на столе. На губы наползла глупая, но такая искренняя улыбка: Мариус переживал за него. — Да ладно тебе. Всё пройдёт отлично, — Лестат задорно ему подмигнул. — В конце концов, вампира не убить так просто, знаешь? Внезапный смешок Мариуса раззадорил и без того разыгравшееся настроение. И всё же, стоило мысленно вернуться к предмету их разговора, на разум набежали сумрачные тучи. Значит, Дэвид пережил настолько сильное потрясение, что предпочёл отказаться от успеха тура и залечь на дно. Какова же была глубина страха, поселившегося в его душе? Нахмурившись, Лестат стремительно поднялся, шурша смятыми бумагами. — Но он ведь не бросит музыку, правда? — потерянно пробормотал он и сам себе в эту секунду показался наивным ребёнком. — Боуи. И Мариус, неотрывно следя за ним, улыбнулся вновь: на этот раз снисходительно. — Конечно, нет, — его ровный лоб перечеркнула напряжённая морщинка. — Дэвид ни за что не спасует перед обстоятельствами, даже такими трагичными. Думаю, всё наладится. Время имеет свойство сглаживать углы. Закусив губу, он замолчал на миг. Потом, коснувшись пальцем скулы, добавил: — Я слышал, что он участвует в записи сингла для Queen. Кажется, песня будет называться «Под давлением». Иронично, не находишь? — откинувшись на спинку кресла, Мариус усмехнулся. — Чувствую, грядёт хит на все времена. Его уверенная, непоколебимая фигура вселила в Лестата надежду. Совместная песня с Меркьюри звучит как сказка. А после, быть может, Боуи возьмётся за работу над новым материалом, и уж тогда-то Лестат не пропустит ни одного его выступления. О да, он с лихвой отыграется за свою несчастную юность. А пока ему следует продвинуть собственную группу настолько, чтобы все — даже Дэвид — навсегда запомнили имя Вампира Лестата. Послышался шорох спички: Мариус, склонившись над столом, заново прикурил потухшую сигару. Его красный пиджак был единственным ярким пятном среди безжизненного, вялого интерьера огромного кабинета, и Лестат, спрятав руки в карманы брюк, не сумел сдержать мучающего мысли вопроса: — А ты чем займёшься, пока нас не будет? — обогнув стол, он остановился перед сидящим Мариусом. — Вернёшься в Новый Орлеан? Тот с наслаждением затянулся: тяжёлое облачко дыма скользнуло по выглаженному лацкану. — В Новый Орлеан? — задумчиво переспросил он, оглаживая пальцем бок сигары. — Нет. Меня там ничего не держит. Невозмутимость, с какой Мариус произнёс это «ничего», заставила Лестата внутренне содрогнуться. Закусив губу, он неуверенно потоптался на месте, прежде чем бросить робкое: — А как же Арман? Светлые ресницы затрепетали. Резко вдохнув, Мариус вдруг поперхнулся дымом: он наклонился вперёд в попытке откашляться и, прижав кулак ко рту, лишь чудом не прожёг тлеющим кончиком сигары свой красный пиджак. — А что с ним? — просипел он, вытирая тыльной стороной ладони выступившую слезу. Поджав губы, Лестат смотрел, как тяжело вздымается его могучая грудь. — Он ведь приходит к тебе. За чеком, — Лестат сделал шаг в своих начищенных до блеска сапожках-казаках. — О чём он подумает, когда узнает, что ты уехал? Пытаясь отдышаться, Мариус оперся локтями о колени, сгибаясь в три погибели. Он закрыл лицо ладонями, пряча от Лестата взволнованное выражение, и неестественная, изломанная поза мгновенно дала понять: Мариус ни о чём не забывал. Что бы ни происходило, он тщательно скрывал кровоточащую рану внутри себя, маскируя её мягкой улыбкой. Только в редкие моменты слабости Мариус позволял эмоциям взять верх, да и то в присутствии одного Лестата, которому суждено было стать единственным свидетелем его тайны. — Держу пари, он обрадуется, — трагично прошептал Мариус. — Теперь деньги будут храниться на его банковском счёте. Ему больше не придётся встречаться со мной из-за этой жалкой бумажки. И видеть меня тоже не придётся. Тон его голоса, надтреснутый и усталый, вернул Лестата в один поздний апрельский вечер: туда, в крошечную приёмную новоорлеанской студии. Но сейчас — он отчётливо это осознавал — всё было по-другому. Точнее, сам Лестат был другим. Он не мог сказать, что именно в нём изменилось, но Лестат из прошлого точно не нашёл бы смелости податься вперёд, опустить ладонь на сильное предплечье продюсера и сказать бесстыдно-прямое: — Может, он хочет. Вздрогнув от неожиданности, Мариус отнял руки от лица. Он удивлённо воззрился на Лестата блестящими от слёз глазами. Его открытый взгляд полнился неприкрытой эмоцией страдания, и Лестат, с головой нырнув в аквамариновую глубину чужих радужек, продолжил безжалостно: — Может, он хочет тебя видеть, — его пальцы проехались по красному бархату пиджака. — Хочет, чтобы ты смотрел на него. Касался. Целовал. Сокрушённо отвернувшись, Мариус перехватил его запястье и немилосердно отстранил от себя. — Перестань, Лестат, — тихо ответил он, закрыв глаза. — Всё не так. Он ненавидит меня, и я имею достаточно смелости признать это. Привычное тепло его руки исчезло, сменяясь холодной отстранённостью. Потянув носом воздух, Лестат учуял освежающий аромат парфюма. Этот запах из раза в раз задевал податливые струны его разгульной души, пробуждая неодолимое желание помочь. — Да, ненавидит, — согласился Лестат, качнувшись на каблуках. — Настолько, что уже восемь лет подряд лично приходит к тебе в офис, чтобы увидеться. Потухшая сигара вновь легла в объятия пепельницы. Сложив ладони на коленях, Мариус хмуро посмотрел на него исподлобья. Невозмутимо выдержав его взгляд, Лестат внезапно отступил в сторону, неспешно огибая высокое кресло. — Ты не думал об этом, правда? — он опустил руки на мягкую спинку, касаясь плеч Мариуса кончиками пальцев. — Что Арман хочет быть рядом с тобой. Но он боится снова остаться брошенным, поэтому держит дистанцию. И подпускает тебя ровно настолько, чтобы не подвергать себя риску. Торжествующе улыбаясь, Лестат взглянул на тщательно уложенную макушку: Мариус, казалось, всей душой противился его догадкам, но его напряжённая поза говорила обратное — он жадно внимал хлёстким словам фронтмена. — Хватит, — глухо пробормотал Мариус, предпринимая последнюю попытку воспротивиться такой желанной фантазии. — Хватит? — недоумённо бросил Лестат. — Перестань. Твоё благородство делает только хуже. Пока ты отступаешь в сторону, строя из себя отвергнутого рыцаря, вы оба страдаете. — вздохнув, он опустил ладонь на коротко подстриженный затылок Мариуса. — А мне надоело смотреть, как ты страдаешь. Собственные пальцы воровато пробежались по белёсым волосам. А в следующую секунду мир завертелся перед глазами, устилая всё красным ковром: крутанувшись в кресле, Мариус грубо сгрёб его ладонь. — Тебе не пора паковать чемоданы? — сдержанно поинтересовался он, отодвигая Лестата от себя. Из его голоса исчезла всякая мягкость. Теперь он говорил с Лестатом так, будто как можно скорее хотел от него отделаться, и это не могло не ранить. Обиженно поджав губы, Лестат отвернулся. В конце концов, Мариус был прав: ему действительно нужно заняться багажом. Отступив в сторону, он наблюдал, как продюсер беспомощно поправляет идеально отглаженные рукава пиджака. Нервозность, которую тот безуспешно старался скрыть, подняла внутри неясную волну печали. — В следующий раз, когда он придёт к тебе — а он придёт, — сощурившись от яркого солнца, Лестат прислонил ладонь к глазам. — Найди в себе смелость не отпускать его. Рот Мариуса дрогнул. Не говоря ни слова, он вперился взглядом в огромные панорамные окна; там, вдалеке, среди громоздящихся друг на друге высоток, клубился лос-анджелесский смог.

***

Сан-Франциско был лишь началом — оглушительным, ярким, больше похожим на фантастический сон, чем на реальность. Тем не менее, всё происходило взаправду: просторный зал Винтерленда, вернувшись к жизни, встречал их новеньким ремонтом, который каким-то чудом сумел сохранить бунтарский дух отгремевших 70-х. Во время саундчека эхо инструментов отражалось от высоких стен, а всего несколько часов спустя в распахнутые двери хлынула возбуждённая многотысячная толпа. Люди сходили с ума от факта, что обожаемая каждым местным любителем рок-музыки площадка снова возвратилась в строй и выглядела лучше, чем когда-либо. И возглавлял этот праздник «Вампир Лестат». Винтерленд стал неукротимой вакханалией. Стоя на сцене, где Боуи когда-то выступал в образе Зигги Стардаста, Лестат окидывал взглядом бушующие волны горящих глаз. Все зрители до единого принадлежали ему — душой и разумом, и это не просто красивая словесность. Они смотрели на Лестата с бесконечным вожделением, так, словно готовы были его съесть. Заученные строчки песен слетали с их губ, а тела сотрясались в порывах блаженного экстаза. Сотни рук тянулись к нему через оградительный барьер перед сценой, и в какой-то момент Лестат, вытерев стекающие со лба капли пота, осознал: это неправильно. Он не позволит, чтобы между ним и его фанатами возникали преграды. И Лестат, до упора подтянув к себе провод микрофона, ступил к краю сцены. Толпа засуетилась и оголтело завопила, стоило ему раскинуть руки в стороны и, плотоядно ухмыльнувшись, спрыгнуть вниз. Колени заныли от резкого приземления. Пошатнувшись, Лестат каким-то чудом устоял на каблуках и, крепче стиснув микрофон, вплотную прижал его к губам. Оголтелый ритм «Пляски при свечах» бил в спину подобно морским валам, а фанаты, их фанаты повторяли строчки песни вслед за Лестатом, словно колдовской заговор. И он, предводитель культа своего имени, не мешкая нырнул в толпу. В ту же секунду его окружило облаком жара: бесчисленные тела облепили его со всех сторон. Лестата хватали, целовали, гладили по лицу и волосам, висли на шее и цеплялись за одежду. Вокруг было так тепло и влажно, будто он снова очутился в материнской утробе — самом комфортном, самом надёжном месте во вселенной. Даже если Габриэль, будучи беременной им, уже тогда не любила Лестата, сейчас его любили они. Могли ли пять тысяч человек заменить всего лишь одну женщину? Он не знал. Но неистово хотел в это верить. А если верить во что-то достаточно долго, то рано или поздно оно станет реальностью. Чьи-то ловкие руки подхватили его сзади. Лестат, подавившись вдохом, ощутил, как его крепко прижали к плоской, по-мертвецки холодной груди. — Всё верно, золотце, — хрипло прошептал кто-то на ухо. — Ты прекрасно умеешь верить. От неожиданности Лестат выпустил из рук микрофон. Тот мгновенно исчез среди переплетений чужих ног. Группа, оставшись на сцене, продолжала играть свои партии, но без голоса музыка казалась инородной, неправильной. Чужой. Зрители, заметив замешательство фронтмена, обступили его ещё плотнее, но Лестат, не в силах двинуться, замер, как поражённый молнией. — Ты ждал меня так долго, — ледяные ладони сомкнулись у него на животе. — Ты ждал, и я пришёл. Не помня себя от страха, Лестат опустил взгляд. В полумраке концертного зала он рассмотрел длинные белые пальцы с блестящими ногтями. Они игриво комкали его рубашку, расстёгивали одну за одной маленькие пуговицы и, наконец, добрались до голой кожи живота. Рука незнакомца была увенчана крупным золотым перстнем, что смутно переливался, отражая свет рамп. — Почему ты замолчал? — протянули недовольно, обдавая затылок стылым дыханием. — Видишь же, они ждут. Неожиданно ладони исчезли. А потом Лестат почувствовал мощный толчок в спину: удар пришелся на лопатки, настолько сильный, что он, не удержавшись, повалился вперёд. Руки обожгло огнём: встретившись с полом, Лестат больно ободрал нежную кожу. Зашипев, он стиснул зубы, пытаясь совладать с дискомфортом, как вдруг рассмотрел среди топчущихся на месте ботинок нечто блестящее. Микрофон. Схватившись за гладкую ручку, он секунду колебался, прежде чем подхватить мотив «Пляски» и продолжить петь: «Слышите? Это идёт смерть. Никто не продержится до утра» Он перестал запоминать даты и города. Имело ли это смысл? Единственное, что интересовало Лестата — очередная доза блаженной эйфории, которая превращала жилы его тела в раскалённую проволоку. Часть страны они пересекли в гигантском гастрольном автобусе, что с лихвой мог заменить целый дом, а потом пересели на частный реактивный самолёт, выделенный Мариусом специально для восточной части тура. Омрачало праздник лишь одно — выступление в Новом Орлеане в планах не значилось. Ни в августе, ни в сентябре. Мариус в ответ на увещевания Лестата лишь извиняюще вздыхал в телефонную трубку: группа не могла позволить себе разменивать столицы на далёкий юг Луизианы. А дальше их ждало путешествие в Европу, откуда вырваться к Луи и подавно не представлялось возможным. С другой стороны, нуждался ли Луи в нём? Лестат не мог игнорировать гнездящееся в груди чувство обиды: за все эти месяцы от его милого друга не пришло даже жалкого письмеца. А ведь Лестат не забывал о нём ни на миг. Да и как тут забудешь? Стоило ему получить первый экземпляр альбома, и пластинка с размашистым автографом тут же была отправлена лучшим почтовым тарифом прямиком на адрес поклонника. Но, как и в случае с синглом, ответа не последовало. Начиналась осень, выпускные экзамены уже давно закончились, а Луи словно провалился сквозь землю. Сначала Лестат заволновался: даже принялся бомбардировать знакомый номер телефона постоянными звонками. А потом, так и не дождавшись результата, оставил попытки связаться с потерянным фантомом сказки, коей стал для него Новый Орлеан. В конце концов, впереди у него была сотня городов и тысячи людей, которые жаждали его внимания и присутствия. Вот только душу отравляла горькая мысль: такого, как Луи, он больше не встретит. Никогда. Разглядывая огни ночных дорог из иллюминатора самолёта, Лестат позволял себе погрузиться в удушающие объятия меланхолии. Ему хотел вновь ворваться в Новый Орлеан, хотелось вернуться за Луи, как за обронённой частью самого себя. Но дальше его снова утягивала суета тура, эйфория концертов и гремящая залпом салюта слава, и Лестат, сам того не ведая, окончательно позабыл о Луи. Так забывается сон — манящий и волнительный, но бессильный перед наступающими лучами утра. Ночи после концертов он проводил на вечеринках, стихийно организованных в их честь. Оттуда Лестата, возбуждённого от отсутствия сна и свежих впечатлений, отвозили на интервью: для телеканалов и журналов, названия которых он даже не спрашивал. Наконец, не помня себя от усталости, он приползал в гостиничный номер. Давящую тишину нарушало лишь глубокое, мерное дыхание: Ники спал, плотно укутавшись в одеяло, и сопел сквозь взлохмаченные пряди. Замирая, Лестат несколько минут стоял над кроватью и наблюдал, как вздымается во сне его грудь. Потом, стянув кожанку, он опускался на вторую половину постели, довольствуясь одним покрывалом — одеяло Ники подгребал под себя, а трогать его Лестат опасался — не хотел будить. Засыпая, он смотрел сквозь приоткрытые веки, как колышутся от сквозняка занавески: оставлять окно распахнутым настежь вошло в привычку после удушливого лета. Утро встречало Лестата одиночеством и холодом остывшей постели. Ники исчезал, растворялся в ему одному известном направлении; тем не менее, он исправно, без опозданий приходил на репетиции и саундчеки. Всегда с потупленым, потухшим взглядом, Ники не утруждал себя даже перекинуться с Лестатом парой фраз. Концерты тем более не оставляли им времени на разговоры, а после всё начиналось по новой. Вечеринка, интервью, спящий Ники. Концерт. Вечеринка. Ники. Всё такой же безмолвный. Они не просто не разговаривали, как раньше. Они не разговаривали вообще. Беспокоиться Лестат начал, когда впереди замаячила европейская часть тура, а именно — несколько концертов на родине. Особенно не давал ему покоя Париж. Город, который они покидали влюблёнными и счастливыми, а возвращались… Кем конкретно они возвращались? Во что превратился их с Ники неразрывный союз? С каждым днём Лестат ловил себя на мысли, что траектория их совместного пути сбилась, и направление ему не нравилось. Группа обрела успех, популярность и заслуженную любовь, и пики некогда неприступных вершин уже не казались такими недостижимыми. Настала пора задуматься о других, не менее важных вещах. В ночь перед вылетом в Европу Лестат, стоя перед зеркалом в ванной, уверенно кивнул своему отражению. Он принял твёрдое решение: отныне, что бы ни случилось, Ники займёт первое место в списке его приоритетов. Вернувшись в спальню, он трогательно улыбнулся, заметив, как спящий Ники свернулся на кровати, походя на маленькую уставшую креветку. Последние месяцы, наложившие мрачный отпечаток на их любовь, подошли к концу, и теперь — Лестат поклялся себе — больше ничто не расстроит их отношения. Близился конец октября. Париж встретил их мерцающими фонарями и прохладным дыханием осени. Лестат думал, что возвращение обязательно заставит его почувствовать себя по-другому, или волшебным образом повернёт время вспять и сделает Ники прежним. Но сам он ощущал себя вполне обычно. Да и Ники, хмурый и безэмоциональный, не повёл и бровью, сразу после приезда заперевшись в номере. Город остался прежним — изменились они. Осознание это не могло не тяготить. Впрочем, Лестат отмахнулся от гнетущих мыслей; вместо того, чтобы предаваться тоске, он предпочёл распланировать короткий отрезок их парижских каникул. Первым делом он заказал столик в одном из самых роскошных ресторанов Парижа — в подобных местах они оба не были отродясь, и недавно не смели даже мечтать о них. Зато теперь у него был один весомый аргумент — банковский счёт, на который стабильно капали проценты гонорара от продаж альбома. Потом они, взяв друг друга под руку, пройдутся по знакомым улочкам и широким бульварам, и Лестат непременно купит ему охапку цветов, такую большую и тяжёлую, что её с трудом можно удержать двумя руками. А дальше они возвратятся в отель, закажут шампанского, и Лестат, взяв ладони Ники в свои, скажет ему, как сильно любит и нуждается в нём. И до смерти, до ледяного ужаса в конечностях боится потерять. Предвкушая вечер, он в приподнятом настроении стоял на сцене Ипподрома Пантин — сегодняшней площадки концерта — и терпеливо ожидал окончания саундчека, чтобы поймать Ники и, пылко прижав к стене, пригласить на свидание. Но Ники, едва заметив ступившую к нему фигуру Лестата, поспешил накинуть скрипку на плечо и скрыться среди плотных пологов занавеса. И Лестат, гневно поджав губы, не успел его догнать: путь ему преградила стайка персонала, по совместительству оказавшаяся его поклонниками. И пока он раздавал автографы и принимал признания в любви, Ники и след простыл. Поиски вокруг Ипподрома плодов не принесли, а время концерта неумолимо приближалось. Наконец, Николя появился за несколько минут до начала — печальный и слегка промокший от пробежавшего дождя. Естественно, поговорить они опять не успели. А потом Ники пропал. Как последний дурак, Лестат напрасно дожидался его в гостинице; когда стрелки настенных часов показали четыре утра, он не выдержал и принялся стучать в номера бэндмейтов. Таф, при всей её женской мягкости, сонным голосом послала его в задницу. Алекс, верно, дрыхнущий без задних ног, вообще ничего не ответил. Лишь один Ларри, которому отчего-то не спалось, отворил ему дверь. — Да вернётся он, — хмуро бросил он, сжимая сигарету в зубах. — Хотел бы свинтить навсегда — оставил бы записку. Интеллигент долбаный. Как ни странно, его слова успокоили. Лестату даже удалось заснуть на пару часов: Ники, конечно, не вернулся к утру. Надев серый плащ, Лестат бродил по мостовым, окидывая мрачным взглядом великолепные фасады богатых домов. После дождя погода стояла промозглая, а лужи, стоило нечаянно в них наступить, поднимали вихрь грязных капель. Вода мочила край плаща и штанины, отчего Лестат, злясь, ещё сильнее топал по брусчатке. В конце концов, он вышел к огромному, пёстрому базару и, к своему удивлению, узнал в нём тот самых блошиный рынок, где они с Ники гуляли целую вечность назад. Одежда, предметы интерьера и прочее барахло было накрыто прозрачными полиэтиленовыми чехлами, на которых собрались дождевые капли; рассматривая горы вещей, Лестат неожиданно обнаружил себя перед сверкающей витриной с ювелирными украшениями. Почти сразу его внимание привлёк он. Золотой перстень с узорчатой печатью, в которую вделаны маленькие, блестящие камешки. Углы у печати были прямые и острые — настолько, что при неосторожном обращении запросто могли кого-то травмировать. Завороженно изучая вещичку добрые десять минут, Лестат, очнувшись, подозвал продавца. Кольцо хранилось в единственном экземпляре и сразу же село на его палец, как влитое. Вручив хозяину стопку купюр, он вышел с рынка, любовно рассматривая находку. Хоть что-то хорошее за весь этот чёртов день. В ресторане он сидел один. На фоне переливались живые звуки рояля, а единственный спутник — белая роза в прозрачной вазе — устало склоняла голову к скатерти. Закрыв глаза, Лестат отпил из бокала: вино пряной волной прокатилось по языку, и в ту же секунду пианист, огибая нотную дугу пассажа, брякнул по клавишам диссонирующим аккордом. Он чувствовал себя идиотом. Одиноким, брошенным дураком. Вернувшись в гостиницу, Лестат, небрежно скинув обувь на пороге, прошаркал внутрь номера. Врубив по пути радиоприёмник, стоящий на тумбочке, он присел у обеденного стола. Динамик радио разразился знакомыми гитарными риффами — «Сильва» уже который месяц разносила хит-парад. Вздохнув, Лестат опустил голову на сложенные руки. Разум стонал под лавиной безответных вопросов: что он сделал не так? В чём именно провинился? Пока Лестат ждал, радио успело отыграть примерно час хитов, вышедших за последние месяцы, и переключилось на свежие релизы. За окном давно стемнело. До боли кусая губу, Лестат собрался уже было бежать в ближайший полицейский участок — заявить о пропаже человека — как вдруг входная дверь скрипнула. Послышалось шуршание одежды; сняв куртку, гость затих на пару секунд, прежде чем приниматься за ботинки. Лестат не сдвинулся с места: ему открывался отличный обзор на прихожую, откуда, подобно подбитой летучей мыши, медленно вышел Ники. Оглядев стерильно чистый номер, он расстроенно поджал губы, стоило ему заметить сгорбившегося у стола Лестата. Ники словно не ждал его, не хотел видеть, и это бесило. — Где ты был? — не здороваясь, бросил Лестат. Потоптавшись на месте, Николя заправил за ухо выбившуюся прядь. Как ни странно, он выглядел чище, чем обычно: причёсанные волосы, слегка помятая чёрная рубашка и брюки. Он явно прихорашивался. Для кого? — Ты в курсе, что я искал тебя? — не дождавшись ответа, Лестат выпрямился. Он хотел окатить Ники шквалом упрёков и обвинений, но почему-то смог лишь повторить тоскливое: — Где ты был? Склонив голову, Николя сокрушённо схватился за волосы. Кажется, его черты пронзило искренней эмоцией вины, но в тот же миг Ники, перехватив ремешок футляра, придал себе абсолютно бесстрастное выражение. Делал ли он это специально, Лестат так и не понял. Признаться, он давно перестал что-либо понимать. Он мог лишь смиренно наблюдать, как Николя отодвигает стул и садится напротив, пряча скрипку между сжатых коленей. Складывалось впечатление, что он таскает её с собой не для того, чтобы упражняться в игре. Инструмент стал для Ники талисманом, долг которого — оградить хозяина от всякого зла. Но что, если зло окажется сильнее, чем какая-то деревяшка? Скрестив руки на груди, Ники устало воззрился на Лестата исподлобья. — Я ездил к отцу, — не таясь, признался он. Фраза грохнула разбитым о пол стаканом. Скривившись от мучительного, до боли режущего внутренности слова «отец», Лестат посмотрел на Ники в ответ. — Не дури, — сипло прошептал Лионкур, обняв себя за плечи. — Ни за что не поверю, чтобы ты ездил в гости к своему папаше. Шмыгнув носом — наверняка простудился из-за сырой погоды — Николя отвёл взгляд. В попытке удержать эмоциональное равновесие, тот воззрился на радио, разливающее по комнате очередные аккорды, в которых Лестат узнал недавно вышедший сингл Queen при участии Боуи. «Под давлением». Всё так, как и обещал Мариус. «Стресс давит на меня», пели в унисон Боуи и Меркьюри, «Давит на тебя, без спроса, без разрешения». — Я позвонил ему, как только мы приехали в Париж, — принялся объяснять Ники, оправдываясь. — Хотел извиниться, что сбежал, не сказав ни слова. А он прервал меня. И попросил прощения. Вслушиваясь в его слова, Лестат скривил лицо в гримасе отвращения. Надо же. Отец Ники внезапно почувствовал себя виноватым за то, что выгнал сына из дома вместе с непутёвым другом. «Это ужас осознания несправедливости мира», стенал Боуи ему на ухо, «Я молюсь, что завтра станет лучше». — Он попросил меня приехать домой, — продолжал Николя, в трансе поглаживая подбородок. — Сказал, что слышал наши песни по радио. Поздравил. Он замолчал на миг. — Папа сказал мне: «Продолжай, если это делает тебя счастливым», — покачав головой, Ники спрятал лицо в ладонях и всхлипнул. — Боже. Он думает, что это делает меня счастливым. Глядя на его изломанную, истерзанную стрессом фигуру, Лестат ощутил, как на глаза наворачиваются слёзы. Лицо Николя, со всеми его родинками, редкими веснушками и крошечными мимическими морщинками, казалось ему самым прекрасным зрелищем на свете. Не зная, зачем, Лестат постарался запечатать его образ внутри себя. Ему хотелось запомнить Ники таким. Неидеальным — пусть, грустным и непонятным — пусть. Но своим. «Отвернувшись от всего, как слепой», прошептал Фредди фальцетом, «Пытался переждать, но это не сработало». Боуи, вторя его реплике, произнёс трагично: «Храню любовь, но она изорвана на части». Не решаясь продолжить рассказ, Николя потупил взгляд. И Лестат, сжав зубы, подал голос: — Я хотел побыть с тобой, — собственная речь показалась ему жалким лепетом ребёнка. — Думал, смогу вернуть всё, как было. Ники даже не посмотрел на него. Он предпочёл воззриться в потолок, смаргивая набежавшие слёзы — прозрачные, как роса. «Разве мы не можем дать себе ещё один шанс?», плачущий голос Фредди взмылся ввысь, пробивая невидимый хрустальный купол. «Почему бы нам не дать любви ещё один шанс? Почему?». Лестат облизнул сухие губы. Эта песня, что обязательно станет бессмертной, пробуждала горечь внутри. Она заставляла чувствовать себя так, будто он лишился чего-то важного. Того, чем до бесконечности дорожил, и что беспечно, по-варварски проморгал. Дэвид, отвечая партнёру по синглу, завёл тоном познавшего жизнь и суть вещей человека: «Потому что любовь — такое старомодное слово. Любовь заставляет тебя позаботиться о тех, кто на краю. Любовь меняет наше отношение к себе». Каждый порыв его голоса чудился Лестату гвоздём по крышке гроба. И, казалось, хуже быть уже не может, как Дэвид произнёс разбивающую сердце на тысячи частей фразу: «Это наш последний танец». Гремя драйвовым басом, песня закончилась. А за ней, стуча барабанами, в эфир пустили набившую оскомину «Пляску при свечах». Но что-то трепетное, вгрызающееся в плоть, не отпускало Лестата. Настолько, что он пьяно — хотя алкоголя не брал в рот с ужина — пробормотал когда-то любимому человеку: — Я не понимаю тебя, — Лестат, ссутулившись, следил за бликами перстня в свете люстры. — И чувствую, что меня рвёт на части. Я не понимаю тебя, но и себя тоже не понимаю. Завороженный блеском золота, он не заметил, как Николя, задрожав, потянулся к нему через весь стол, но в последнее мгновение убрал руку. — Ники, — вздохнув, Лестат утомлённо провёл ладонью по волнистым волосам. — Это один из последних концертов. Тур скоро закончится. Он сказал это, чтобы вселить в потухшую душу Ники хоть каплю надежды. Чехарда из выступлений вот-вот завершится, и они смогут уделить хоть немного времени друг другу. И Ники, наблюдая за ним потемневшим, смоляным взглядом, прошептал еле слышно: — Ты прав, Лестат, — его рука скользнула под стол, наверняка, чтобы погладить любимый футляр. — Скоро всё закончится.