all i'm sayin' pretty baby

Мариус вздрогнул, стоило двери кабинета распахнуться и со всей дури грохнуть о стену. Виски выплеснулся из стакана, орошая ковёр насыщенными янтарными каплями. Чертыхнувшись, Мариус хотел было обругать беспардонного посетителя, но, бросив возмущённый взгляд на дверной проём, только удивлённо распахнул рот. — Лестат? — привстав, он опустил стакан рядом с раскрытым журналом. — Что с тобой? Ему не ответили. Скрытая ночным сумраком тень, потоптавшись на пороге, неуверенно метнулась к стене. Сощурившись, Мариус вгляделся в смутные контуры ссутуленных плечей и всклокоченных волос, когда поникший голос вдруг бросил: — Он ушёл. Выступив из теней, как призрак, Лестат немигающе пялился на замолкшего от удивления продюсера. — Ники ушёл, — повторил он, безвольно опустив руки вдоль тела, и неверяще потряс головой. — Ты позволил ему уйти. Привычная мягкость, царящая в облике Мариуса, обострилась ещё сильнее. Черты его лица озарило проблеском искреннего сочувствия, отчего Лестат, сглотнув, испуганно попятился назад; казалось, свет, исходящий от Мариуса, мог причинить боль его почерневшей душе. Наблюдая, как продюсер обеспокоено отходит от стола, намереваясь приблизиться, Лестат предупреждающе вскинул руки. — Почему? — бессмысленно вопросил он дрожащими губами. — Почему ты разрешил ему расторгнуть контракт? — Потому что он попросил, — немедленно отозвался Мариус. Подойдя вплотную, он навис над Лестатом, непонимающе хмуря светлые брови. Его монолитный торс, скрытый лёгкой красной рубашкой, источал жар, напоминая остывающий после знойного дня лос-анджелесский асфальт. Опустив взгляд, Лестат посмотрел на его ладони — крупные, правильной формы, с длинными и изящными пальцами — и ощутил подступающую тошноту. Его мутило от всего: грязной ссоры с Ники, душного воздуха города, поглощённого смогом, но в первую очередь Лестата корёжило от самого себя. — Верни его, — прошептал он, жалко всхлипнув. — Придумай что-нибудь. Про контракт, про неустойку. Только помоги мне вернуть его. Тёплая рука тяжело накрыла его плечо. Её вес мог сравниться разве что со свинцовыми кандалами, опутавшими лодыжки каторжника. — Лестат, — укоряюще окликнул его Мариус. — Так нельзя. Пальцы отрезвляюще вцепились в его ключицу. Вздрогнув, Лестат не осмелился возразить, хотя всё его существо противилось чужим словам. Как так — «нельзя»? Увидев его замешательство, Мариус вздохнул: сокрушённо и одновременно устало. — Ты не имеешь права поступать так с людьми, — продолжил он, тоскливо созерцая поникшую светлую макушку. — Люди — не вещи. Они наделены своей волей. Нельзя просто взять и спрятать их в сейф, если они этого не хотят, — его собранный взгляд вмиг опустел, ослеплённый призраками прошлого. — …И не важно, чего в этот момент хочешь ты. Стиснув зубы, Лестат отвернулся от его широкой груди. Конечно, он ожидал получить от Мариуса безусловную поддержку, но вместо неё продюсер завалил его ворохом упрёков. Да ещё каких! Колючих, обидных, правдивых — и оттого ещё более болезненных. Пытаясь сморгнуть выступившие слёзы, Лестат бросил взгляд за плечо Мариса и лишь сейчас заметил оставленный на столе журнал. Там, на развороте, застыло в вечном безмолвии бледное лицо с карими глазами. Приглядевшись, Лестат ошарашенно распахнул рот — вся поверхность стола была усеяна изображениями Армана. Журналы, буклеты, памятные афиши — всё это добро, стало быть, Мариус достал из толстой кожаной папки, лежащей на краю столешницы. Казалось, каждый след, каждый памятный осколок успеха Амадео он собирал в неё и теперь хранил под замком, изредка доставая хмурый лик своего ангела на свет. Вот, значит, как он, узник стерильных стен своего офиса, проводит вечера — в компании стакана и глянцевых портретов мальчика, которого когда-то собственноручно уничтожил. Кем бы сейчас ни был Арман, он уже давно не то кроткое создание с распахнутыми навстречу миру глазами. Тем не менее, избрать общество фотографий — не самый плохой вариант: они не накричат на тебя, не сбегут, не обвинят в предательстве. Всегда терпеливые, покорные, готовые молча выслушать и принять. Неужели и Лестата, покинутого любовью всей своей жизни — любовью, которую он выдворил за порог с измазанным в крови подбородком — ждёт та же судьба? Одиночество, приправленное суррогатным присутствием призрака. Он неожиданно чётко увидел своё будущее. Увидел себя в тёмной комнате, среди пыли и потёртой мебели, накрытой тяжёлыми чехлами. Лунный свет проникал сквозь тюлевые занавески и, тревожа скрытые мраком контуры кресла, касалось худого, измождённого лица. То высохшее существо со спутанными волосами никак нельзя было назвать человеком, но, несмотря на отвращение, Лестата обуяла дикая печаль. Нет, жалость. Подобное можно ощутить, наблюдая за сбитой на дороге лисой, внутренности которой размотало на добрые сто метров вдоль по магистрали. Иначе говоря, ни одна живая душа не должна так страдать. — Мне страшно, — пробормотал Лестат, хватаясь за красный рукав. Всё ещё не поднимая глаз, он изумился произошедшей внутри перемене: его больше не пугало признание собственной слабости. Не перед этим человеком, одно присутствие которого заставляло чувствовать себя как на исповеди. Кто, если не Мариус, мог понять его прямо сейчас? — Мне страшно, — снова пролепетал он и, всхлипнув, уткнулся лицом в чужую грудь. Необычайное тепло окутало его со всех сторон. В нос ударила опьяняюще уютная смесь запахов: парфюма, лёгкого отголоска пота и кондиционера для стирки. Зарывшись в складки красной рубашки, Лестат прижался щекой к шелковистой ткани и зажмурился, ощущая, как грудная клетка Мариуса вздымается при каждом вдохе. — Почему я должен отпускать его? — взмолился он, роняя слёзы. — Я не хочу. Не хочу снова оставаться в одиночестве. Сердце застучало быстро-быстро, готовясь пробить клетку из рёбер и выскочить прочь, на свободу. Да, Лестат был бы этому рад — сейчас он согласен на что угодно, лишь бы не испытывать невыносимых мук той странной части человеческой сущности, именуемой совестью. На затылок легла тёплая ладонь. Мариус, не говоря ни слова, прижал его к себе, окончательно запирая в крепких, спасительных объятиях. — Потому что это любовь, — опечалено вздохнул он, гладя волнистые пряди Лестата. — Когда ты ставишь желания другого выше своих. Делаешь выбор в пользу его благополучия, а не собственных страхов. И раз он хочет покинуть тебя, чтобы обрести свободу, то ты обязан даровать её, если любишь по-настоящему. Он прервался, стоило Лестату растерянно вздрогнуть в его руках. — Я не понимаю, — просипел тот сквозь плач и, отчаянно обняв Мариуса, повторил. — Не понимаю. — Моё бедное, запутавшееся дитя, — сердечно обронил Мариус, сжав его в ответ. — Неужели никто не научил тебя таким вещам? Пытался ли кто-то научить тебя хоть чему-нибудь? Его заботливые, поддерживающие руки, его тепло, которым Мариус делился так открыто и беззаветно, заставили Лестата окончательно разрыдаться. Вся горечь от потери Ники разом навалилась на него и прижала к земле, не позволяя глотнуть воздуха. Единственным, что не давало ему быть погребённым под тяжестью своей скорби, было уверенное объятие Мариуса. Намочив слезами его рубашку, Лестат слегка отстранился и вытер ладонью зарёванные щёки. — Нет. Никто, — пробормотал он, бессмысленно воззрившись на свои пальцы. — Никогда. Не прошло и секунды, как ладонь Мариуса вновь накрыла его затылок. Глубоко вздохнув, тот притянул Лестата ближе, как ищущего родительской ласки ребёнка, и неожиданно завёл чарующий, пронзительный монолог: — Прими свою печаль, как дорогого друга, — шевельнув губами, он опустил подбородок Лестату на макушку. — Не выгоняй её, когда она постучится на порог. Пригласи в дом и посади её за стол, награди лучшими дарами, что у тебя есть. И когда она, насытившись, почувствует себя желанным гостем, прислушайся к ней. Постарайся понять то, что твоя печаль хочет тебе сказать, и, отпустив её с благодарностью, ты поймёшь: она тебе не враг. Никогда не была. Удивлённо замерев в его руках, Лестат стоял, прислушиваясь к биению сердца в чужой груди. Наконец, осмелившись поднять голову, он заглянул в чужое лицо, освещённое тусклым светом торшера. — Как красиво, — не таясь, признался Лестат, стискивая в вспотевших ладонях полы красной рубашки. — Кто написал это? Посмотрев на него сверху вниз, Мариус грустно улыбнулся. — Я, — просто ответил он.

***

Просторная лос-анджелесская студия никогда не казалась ему настолько отвратительной. Сперва Лестат сам не мог понять, что не так. Свет слишком холодный? Стены отделаны деревом с противным желчным оттенком? Но нет, это были лишь отмазки. Настоящая причина таилась в другом: студия — последнее место, где он и Ники находились в относительных ладах друг с другом. Едва войдя, он сразу заметил бэндмейтов: Алекс и Таф, примостившись на диване, болтали о чём-то, стараясь перекричать друг друга. Неподалёку от них, присев на высокий стул, расположился Ларри. Он держал в руках отключенную бас-гитару и, слегка склонив голову набок, прислушивался к лязгу струн. Его пальцы скользили по грифу, без труда отыскивая нужные аккорды, а в зубах он сжимал незажжённую сигарету — в студии нельзя было курить. Правда, стоило Ларри поднять глаза и заметить стоящего на пороге Лестата, как сигарета тут же полетела на пол — настолько широко он распахнул рот. Заметив это, Лестат приглушённо хмыкнул: видать, выглядит он далеко не как огурчик. Он так и не смог вернуться в новый дом, где его ждали лишь запечатанные коробки и засохшая кровь Ники на полу. Первая — и малая — часть ночи прошла для него на диване в кабинете Мариуса; растянувшись на гладкой чёрной обивке, он бесцельно пялился в потолок, пока продюсер, заметно смутившись, спешно собирал рассыпанные фотографии Армана обратно в папку. Лестат, хоть убей, не мог понять, чего тот так боялся: какой смысл скрывать свою скорбь? Да и перед кем? Разве они с Мариусом не были открыты друг перед другом настолько, насколько это вообще возможно? Всю вторую половину ночи Лестат прошатался по тёмным улицам. Бредя по мостовой, он бесцельно пинал пустую банку из-под газировки и ненароком прислушивался к внутреннему голосу. Ничего. Он ничего не чувствовал: ни горя, ни злости, ни обиды. Своими объятиями и вкрадчивыми словами Мариус затушил в нём пожар, но на возникшем после этого пепелище неоткуда было взяться и травинке живой эмоции. Он не мог даже думать; стоило хоть мало-мальски внятной мысли проклюнуться в его разуме, как ту сразу сметало волной усталости и безразличия. Иногда Лестат, вдыхая запах ночи, закрывал глаза, и на обратной стороне век зажигался бледный образ Ники. Как ни старался, Лестат не мог собрать черты его лица в единое целое. Фантом Ники рассыпался, ускользал от него, окончательно исчезая за тёмными пологами прошлого. — Лестат! — ахнула Таф, вырывая его из размышлений. — Боже, что с тобой? Она вскочила с дивана. Шумоизоляция стен поглотила её звонкий голос, и Лестат, окинув взглядом беспокойное лицо гитаристки, только сейчас осознал степень своей потери. Ники ушёл. Так легко, так решительно, словно от этого действия зависела его жизнь. И Лестат, ослеплённый злостью, сделал всё возможное, чтобы Ники захотел уйти. Пальцы левой руки дрогнули: пускай злосчастный перстень Лестат ещё вечером отбросил в дальний угол гостиной, тело будто запомнило его очертания. Кожа на безымянном пальце невыносимо чесалась, так и напрашиваясь расцарапать её до мяса. — Эй, — окликнули его. — Ты как, приятель? Подняв голову, Лестат увидел перед собой Алекса. Барабанщик нависал над ним, беспокойно схватив его за предплечье, и отчего-то Лестату стало ужасно трудно смотреть ему в глаза. Что он должен сказать? — Да тут к гадалке не ходи, — раздался спокойный голос Ларри. — Опять Ники, да? В груди вдруг кольнуло — так сильно, что Лестат рефлекторно схватился за рубашку. Скривившись, он согнулся, пытаясь отдышаться, но спазм, как назло, не отпускал. Он почувствовал, как бэндмейты обступили его, запирая в ловушку из взволнованных лиц и, едва придя в себя, прохрипел: — У нас больше нет скрипки. Его слова были встречены коллективным молчанием. Хватка Алекса на плече ослабла; отступив назад, он нервно зацепился пальцами за карманы брюк. — Вы что, поссорились? — прямо спросил Алекс и, не дождавшись ответа, продолжил беспечно. — Ну, ничего страшного. Всегда можно помириться, правда? Да, ребята? Он повернулся к Ларри и Таф, ища поддержки, но те не проронили ни слова. — У нас больше нет скрипки, — повторил Лестат, напоминая помешанного. — Больше нет. Ноги сделались ватными, вызывая дикое желание осесть на пол, но сделать этого Лестат не успел. Его подхватили чужие руки: крепкие и надёжные, словно добротные перила у старинной лестницы. Он не сразу осознал, что Алекс и Ларри обняли его с обеих сторон и настойчиво потащили к дивану. Там Лестата уже ждала Таф Куки, необычно тихая, в несвойственной ей манере тихонько сложившая ладони на коленях. — Рассказывай, — печально выдохнула она, смерив его жалостливым взглядом. Несмотря на макияж и нарядную одежду, она выглядела вымотанной. Успех спустился на группу заслуженной наградой, но, очевидно, тур дался им непросто. За последние несколько месяцев Лестат обнаружил, что усталость имеет свойство накапливаться и, наконец, выливаться в нечто по-настоящему ужасное. — Эй, — Алекс, помогая ему сесть, мгновенно оказался у него под боком. — Помнишь, что ты говорил в нашу первую совместную репетицию? — увидев отрицательный кивок Лестата, Алекс хохотнул. — Ты тогда сказал, что отныне мы команда и должны стоять друг за друга горой. Так что давай, командир. Выкладывай. Он подался вперёд, пытаясь заглянуть Лестату в глаза. Испугавшись, что в нём распознают главного виновника случившегося, Лестат стремительно отвернулся. И встретился взглядом с Ларри. Тот, стоя перед диваном, всё ещё прижимал к себе бас-гитару. Его пальцы с силой стискивали гриф, и кожа на них побелела от напряжения. Одетый в огромную чёрную джинсовку, Ларри, невыспавшийся и бледный, напоминал скорее хэллоуинскую декорацию, чем человека. А в его тёмных глазах Лестат, к своему удивлению, разглядел такую знакомую с недавних пор эмоцию: отчаяние. И это раздирающее душу чувство придало ему сил. — Он уехал домой, — нашёл в себе смелость признаться Лестат. — Но перед этим… Перед этим он сказал, что ему наплевать на группу. Что она для него, как тюрьма. Ну а я — её главный надзиратель, — он мучительно скривился, вспомнив испачканный в крови нос Ники. — Он обвинил меня во всех своих бедах и сбежал к отцу. «И он не вернётся» — мысленно закончил Лестат. Пусть это умозаключение далось ему с невероятной болью, что-то подсказывало: по-другому быть не может. То, как Ники выглядел вчера, как неотвратимо произносил все те колкие слова, нельзя просто перечеркнуть и забыть. Где, когда пролегла черта этой страшной метаморфозы? И почему Лестат в упор не замечал её, пока не стало слишком поздно? — Вот блин, — пробормотал Алекс, даже не пытаясь скрыть расстроенного тона. — Жаль. На самом деле, это полная срань. Типо, вы были вместе столько времени, и вот теперь… Он прервался, стоило Таф предупреждающе шлёпнуть его по плечу. — И правда, жаль, — нахмурившись, она мягко приобняла Лестата. — Ники был отличным парнем. Не представляю, как мы теперь без него. — Может, это и к лучшему? — неуверенно начал Алекс, предусмотрительно отодвигаясь подальше от Лестата и Таф. — Для него, я имею в виду. Вы вообще видели, как он выглядел почти весь тур? Лично я в свободное время видел его только с бутылкой вина. Алекс на миг замолчал. — А ещё, — вдруг добавил он потухшим тоном. — Я как-то гулял перед концертом в Сиэтле. Брёл мимо площади и увидел Ники. Издалека, — Алекс нервно запустил ладонь в волосы. — Он играл на скрипке. Знаете, вот так просто стоял и играл, никого не замечая. Иногда вокруг него собирались люди, смотрели, кто-то даже кидал монеты в раскрытый футляр. Он неловко покачал головой, замечая пристальные взгляды бэндмейтов. — Ради интереса я засел в закусочную неподалёку и наблюдал за ним пару часов. Уже начинало темнеть, как вдруг Ники остановился. Он опустил скрипку, удивлённо посмотрел по сторонам, словно забыл, где находится. А потом присел на одно колено, схватил футляр одной рукой и вытряхнул все деньги, что ему подкинули за день. Спрятал скрипку и ушёл. У Лестата щёлкнуло в голове. Так вот, где Ники пропадал всё свободное время. Играл на скрипке, мотаясь по площадям и переходам, и пытался суррогатно возместить несбывшуюся мечту. — Скажите лучше, что будем делать мы? — неловко перевёл тему Алекс. — Искать нового скрипача? — Нет, — мгновенно отрезал Лестат. Стряхнув с себя оцепенение, он выпрямился. Волосы золотой волной легли на его плечи, напоминая неукротимый золотой вихрь. Впервые с того момента, как Ники исчез в тёмном коридоре, Лестат почувствовал себя собой. — Никакой больше скрипки, — произнёс он, чеканя слова. — Мы не будем оглядываться назад. Найдём новый звук. Найдём, куда двигаться дальше. Плавно встав с дивана, он воспарил, как фантом, легко ступая на крыльях нового начала. Стянув со стойки акустическую гитару, он уселся прямо на пол и, согнув колени, обнял гладкий бок инструмента. На глаза попалась обронённая Ларри сигарета, и Лестат, не брезгуя, подхватил её пальцами, сдувая крошечные пылинки. Звякнула зажигалка. Затянувшись, он сжал сигарету зубами и, устроившись поудобнее, принялся задумчиво перебирать струны гитары. Он знал, что не сможет заменить Ники. Он не хотел его заменять. Нет, Лестат жаждал этой боли и её очищающего огня. Он желал разворотить себе нутро, пронзить душу муками, как брюхо ножом. Так, и только так Ники навсегда останется с ним — рана, что никогда не заживёт. — Выглядишь хреново, — смерив фронтмена взглядом, констатировал Алекс. — Кофе? Или чего покрепче? Лестат не ответил. Выдохнув дым, он погрузился в подобие транса, и лишь импровизированные переливы гитары нарушали воцарившийся покой. — Да тут сразу пива. Ящик, — склонив голову, выдала вердикт Таф и кивнула Ларри. — Мы с Алом сгоняем за зельем. Последи за ним пока. Их с Алексом шаги стихли в проходе. Сигарета медленно тлела; жёсткие струны впивались в пальцы, но Лестат, игнорируя боль, продолжал играть. Пепел осыпался на куртку, а едкий дым застилал глаза, вынуждая жмуриться. В конце концов, он прервался на миг, чтобы стереть с щеки непроизвольную слезинку, когда осознал: Ларри до сих пор стоял перед ним. Со стороны можно было подумать, что того хватил паралич. Черты лица Ларри оставались недвижимы, но стоило Лестату поднять на него глаза, как тот вдруг вздрогнул, возвращаясь в мир живых. — Ты доволен? — бесстрастно пробормотал Лестат, сжимая сигарету в зубах. — Объект твоей ненависти исчез. Теперь ты счастлив? Он ощутил себя ублюдком. С другой стороны, ему и правда было интересно, что сейчас чувствовал Ларри. — Я… — басист замялся. — Нет. Это не было ненавистью. Никогда не было. Странный тон заставил Лестата оторваться от гитары. Он перестал играть, впрочем, не отпуская грифа, и Ларри, мигом утратив все силы, устало присел на пол по соседству с Лестатом. — Мне больно было смотреть, как он спускает свой талант в унитаз, — попытался объясниться Ларри, заламывая руки. — Как выслуживается перед комиссиями, которым плевать на его истинные способности. Карие глаза Ларри заблестели. Скривившись, он уставился в пустоту, бессмысленно теребя пальцами пуговицу джинсовки. — Знаешь, насколько я был разбит, осознав, что подобный талант не хочет иметь ничего общего с моим детищем — группой? — распахнув веки, он нервно принялся грызть ноготь. — Не хочет иметь ничего общего со мной. Лестат отчётливо расслышал стук его зубов. — Я разозлился, — пробормотал Ларри, сплёвывая. — Злость — достаточно убедительная штука, чтобы спрятать за ней обиду. О чём он говорил? И почему с каждым его словом Лестат всё острее ощущал, как в груди проворачивается нож? Он запоздало понял, что тёмные глаза Ларри неотрывно следят за ним, усталые и пустые. — Мне хотелось вывести его из себя. Хотелось, чтобы он отреагировал и предпринял уже хоть что-нибудь, — отведя ладони от лица, Ларри задавлено усмехнулся. — Может, накричал. Или начистил мне рожу. Но нет, он никогда не позволял себе ничего подобного. Таков наш Ники, правда? Любит держать всё внутри. Руки соскользнули с гитары. Жалкий окурок принялся тлеть, едва ли не обжигая губы. Лестат аккуратно сжал фильтр и, поразмыслив, затушил окурок о подошву ботинка. Ему не надо было просить Ларри продолжить: тот, не в силах сдержать горячечный порыв откровения, вновь подал голос: — Я не был тем человеком, что сумел бы зажечь в нём жизнь. И оттого злился ещё больше. А все мои попытки сказать ему что-то хорошее превращались в парад мудачества, — зажмурившись, Ларри потряс головой и обронил убито. — Я даже не попытался ничего исправить. Но это не важно. Уже не важно. Слишком поздно лить слёзы. Протянув руку к полу, он бездумно провёл пальцем по пятну сигаретного пепла. — Это не было ненавистью, — повторил Ларри, возвращаясь к началу монолога. — Это был страх. Он помолчал, сверля взглядом кончики ботинок Лестата. — Мне жаль, что всё так закончилось, — коротко добавил Ларри и, задумчиво коснувшись щеки, вдруг спросил. — Куда, говоришь, он уехал? Усмехнувшись, Лестат облизнул пересохшие губы. — Домой. В Овернь, — ответил он, резко брякнув по струнам. — Обратно в глушь, из которой мы так стремились сбежать. — Понятно, — Ларри кивнул и неловко переплёл пальцы. — У тебя есть его адрес? Осторожный вопрос, за которым явно скрывалось нечто большее, заставил Лестата нахмуриться. — Зачем он тебе? — вырвавшаяся фраза зазвенела совершенно искренним удивлением. Невозмутимо поднявшись, Ларри отряхнул брюки. Он огляделся по сторонам и, заприметив стопку нотных листов, выудил один — исписанный и слегка примятый. В следующий миг перед носом Лестата возник обгрызанный кем-то карандаш. — Да так, — Ларри, нависая над ним, приподнял уголки губ. — Пришлю открытку на Рождество. Пожав плечами, Лестат принял у него бумагу. Карандаш, отчаянно нуждающийся в точилке, жирным курсивом вывел на листе адрес дома Ленфенов. На мгновение перед глазами возник интерьер той уютной обители: большой диван в гостиной, фотографии на стенах, обои с блеклыми вензельными узорами. Это был хороший дом. Ему нравилось ходить босиком по пушистому ковру в коридоре. Нравилось пересчитывать лестничные ступеньки, пока Ники, воровато сжимая его рукав, вёл Лестата к себе в комнату, чтобы заняться тихим сексом. Ему снова стало больно. — Спасибо, — бесцветный голос Ларри вернул его в студию. — Правда, спасибо. — Прости, — вдруг прошептал Лестат, опустив лицо. Речь Ларри разбудила в нём необычайную потребность извиниться. И получить прощение. Не важно, от кого. — Я вёл себя по-скотски. Кричал на тебя. Огрызался. Ни во что не ставил. Пусть перед ним стоял его басист, эти слова Лестат адресовал совсем другому человеку. Тому, кто сейчас наверняка стоял в очереди на рейс до Франции. Или, может, уже приземлился там. Или хлебал чай в доме своего отца, немытый и разбитый. — Это плохо. Очень плохо. Прости, что я понял только сейчас. Он показался самому себе очень маленьким в тот миг. Слишком маленьким для огромного мира, в котором ему придётся выживать в одиночку. Ларри непонимающе поднял тёмные брови. — Пустяки, — выдохнул он и грустно улыбнулся. — Я не очень хороший человек. Так что нет ничего страшного в том, чтобы меня кто-то взгрел. Взяв со стойки бас-гитару, он снова сел на пол и легко пихнул Лестата в бок. — Можешь повторить ту мелодию? Которую только что играл, — попросил Ларри и, снова услышав импровизированную партию фронтмена, довольно кивнул. — Класс. Думаешь, мы сможем сделать из неё песню?