Осколки

Хмуро взглянув на здоровенную зазубрину на лезвии, Двалин обхватывает поудобнее точильный камень и принимается методично выравнивать поврежденную поверхность. Перевалив через зенит, солнце медленно ползет на запад, оглаживая разморенную землю скользящими лучами. Откуда-то издалека доносится мерное гудение пчел. В недавно скошенной, но уже успевшей порядком отрасти траве, стрекочут кузнечики, в густой кроне старой яблони возится какая-то мелкая птаха, перекликаясь с товаркой на соседнем дереве, и, кажется, что наводненные гоблинами пещеры, погоня, Бледный орк – это всего лишь дурной сон, кошмар, который так легко тает при свете дня. Откинув голову на ствол, Бофур ленивым движением подносит к губам флейту, и незатейливая мелодия льется, вторя легкомысленному птичьему щебету. Мимо проносится изумрудная бронзовка и с низким гулом пикирует в заросли шиповника, зарывшись в пышный розовый цветок. Меланхолично проследив глазами за ее полетом, мориец продолжает играть, немного ускоряя темп. На особо высоких нотах, ему вторит раскатистый храп Бифура. Растянувшись на лужайке подле кузена, он дремлет, подложив руку под голову, и каждый мощный выдох колышет завязки ушанки, прикрывающей его лицо от яркого солнца. Бомбур, неестественно вывернув руку, чинит порвавшуюся на локте кофту. Зашивать на себе не очень-то сподручно, но снимать ее, а потом натягивать снова ему хочется еще меньше. Сделав последний стежок, он перекусывает нитку и придирчиво осматривает результат. Толстые черные нитки отчетливо выделяются на фоне болотно-зеленой ткани, зато шов получился крепким. Двалин усмехается, вспомнив, как полурослик сокрушался, что единственная уцелевшая катушка ниток не сочетается по цвету с его бордовым сюртучком, отчаянно нуждающимся в починке. Да уж, господин взломщик, не желаете ли отправиться обратно к оркам и поинтересоваться, где ближайшая галантерейная лавка? Впрочем, их спутник, кажется, уже начал понимать, что лучше прорехи в одежде, чем дырка в шкуре. А утраченная поклажа, еще не самое худшее, что может случиться. Все равно в лесу наряжаться ни к чему, а когда они оттуда выберутся… когда это еще будет. — Тебе зашить? — спрашивает Бомбур у брата. Бофур опускает флейту и скашивает глаза, пытаясь разглядеть разошедшийся шов подмышкой. — Спасибо, — он благодарно улыбается, скидывая рубаху. Со стороны дома раздаются тяжелые шаркающие шаги. — Ты Нори не видел? — Дори подходит к младшему брату, устроившемуся с блокнотом под раскидистым деревом. — А? — переспрашивает тот, поднимая голову. — Нори, говорю, не видел? — нетерпеливо повторяет Дори, недовольно хмурясь. — Найти его никак не могу. — А… нет, не видел, — качает головой Ори, машинально щекоча пером кончик носа. Двалин проводит пальцем по кромке, проверяя, не осталось ли заусенца, и переворачивает топор другой стороной. Тоже мне загадка. По дому шарит проныра лисьемордый, как пить дать. Ну-ну. Хозяин-то здешний не хоббит, отловит — мало не покажется. — Когда надо, так его нету, — ворчит Дори. — Ладно, я тут прогуляюсь недалеко. Когда сюда шли, я на краю поля тысячелистник видел. Может, еще ромашка в низине отыщется. — Давай, я помогу! — вскакивает было Ори. — Ты пиши, — брат опускает тяжелую ладонь ему на плечо, усаживая на место, — это поважнее будет. Я сам управлюсь. Двалин смотрит на удаляющуюся спину Дори, надеясь, что тому хватит мозгов поискать что-нибудь посущественнее ромашки со зверобоем. Если им не повезет нарваться на обитателей Лихолесья, которых так красочно описывал оборотень, успокоительного отвара будет явно недостаточно. Проводив взглядом брата, Ори снова склоняется к пергаменту и принимается выводить ровные строчки рун, время от времени поглядывая на сидящего на крылечке Бильбо, который с видимым удовольствием пускает колечки. Не иначе, описывает его недавние подвиги. И то правда, есть о чем потомкам поведать. Двалин вспоминает, как подтянувшись, забрался, наконец, на ствол сосны и рванул вперед, что было силы. Все происходило за считанные секунды, но тогда ему казалось, что время словно застыло, навечно отпечатав эти мгновения в его памяти. Вот Бледный орк натравливает своих подручных на поверженного противника… Фили и Кили несутся наперерез… Белый варг, понукаемый своим наездником подходит все ближе и ближе, угрожающе скаля пасть… Хоббит нелепо тычет во все стороны своей зубочисткой… Но все, что видит Двалин — неподвижно лежащее тело узбада. Все, о чем может думать: бьется ли его сердце. Двалин прикрывает глаза, делая глубокий вдох. Отложив точильный камень, он устраивает топор на коленях, плюет на оселок и принимается за финальную доводку. С дальнего конца лужайки доносится крепкое выражение на кхуздуле. Ори вздрагивает и поворачивает голову, уставившись на спорящих гномов. Торин отрывисто бросает что-то, кивая в сторону восхода, и его пальцы, заправленные за ремень, нервно сжимаются. Балин печально улыбается и качает головой. Глоин хмурит брови и бурчит что-то себе под нос, явно не соглашаясь с обоими. Похоже, доводы Балина не слишком убедительны, потому, что узбад вскидывает голову и упрямо сжимает губы. С этой стороны не видны ссадины на скуле и на носу, а повязка под одеждой почти не заметна, и, если не обращать внимания на слишком скованную позу, на то, как Торин переносит вес на правую ногу, как держит руку, бессознательно оберегая левый бок, можно подумать, что с ним все в порядке. Одна отрада — заживает все, как на варге. Дня через три будет как новенький. Если раньше ничего не случится. Гудение насекомых и ритмичное поскрипывание металла о камень сливаются в одну убаюкивающую мелодию. Может, хоть сегодня удастся поспать спокойно. Без снов. Двалин встряхивает головой, отгоняя воспоминание о вчерашней ночи. Метедрас… Последняя цитадель орков на самом юге Мглистых Гор, взятая объединенной армией гномов. После победного штурма Трайн отправляет их отряд в дунландский лагерь, и Торин громко спорит с отцом, доказывая, что они не нуждаются в отдыхе, но даже он не может отрицать очевидного. Многие воины больше года не видели свои семьи, а до пустоши всего ничего: недельный переход, а может, и того меньше — к родному порогу ноги несут быстрее. Гномы с радостью заключают в объятья родных и любимых: жен, матерей, младших братьев и сестер… Они даже не успевают смыть дорожную пыль, как орочья орда с оглушительными воплями вламывается в лагерь, круша все на своем пути. Горя желанием отомстить за поражение, эти твари решили расправиться с беззащитными женщинами и детьми, пока основные силы кхазад засели в горах. Похоже, их отряд разведка просто проморгала. У Двалина до сих пор стоит в ушах свист арбалетных болтов, лязг оружия, крики и испуганный детский плач. Едва успевшие снять доспехи гномы хватаются за оружие. Гномки быстро и деловито собирают детей, не разбирая, где свои, а где чужие, и окружив их со всех сторон, уводят в дом. Некоторые подхватывают топоры, кидаясь на помощь мужьям. Дунландцы бьются бок о бок с гномами, защищая свои семьи. Атака захлебывается. Не рассчитывавшие встретить серьезное сопротивление орки отступают так же внезапно, как и появились, оставив после себя лежащие то тут, то там тела. Двалин окидывает взглядом ряд низких бревенчатых домиков, все еще не в состоянии поверить в реальность произошедшего. За эти годы он побывал в сотне схваток, не раз был на волосок от гибели, убивал сам и видел, как падали сраженными его сородичи. Смерть давно уже стала чем-то обыденным, как ежевечерняя трубка табака. Но здесь… здесь, рядом с самыми близкими, самыми любимыми, так тщательно оберегаемыми, где они должны были чувствовать себя в полной безопасности… Это немыслимо! Невозможно, неправильно… Он медленно идет вдоль по узкой улочке, скользя невидящим взглядом по валяющимся трупам орков. Среди защитников потери невелики, но разве от этого менее горька каждая утрата? Нарви тщетно пытается успокоить мать, припавшую к телу зарубленного ятаганом мужа. Она тормошит его, словно пытаясь пробудить ото сна. А стоящая рядом маленькая девочка тихонько всхлипывает, прижимая к щеке только что полученный от отца подарок — пушистый лисий хвост… Дунландский парнишка, еще подросток, лежит на спине, неестественно подвернув под себя ногу. Глаза широко открыты, и из уголка рта стекает тоненькая струйка крови. Пожилая женщина на негнущихся ногах подходит к нему и падает на колени. — Внучек, сиротинушка моя… Что же это… Как же… Двалин смутно помнит, как помогал переносить раненых и убитых, как вместе с солдатами перетаскивал орочьи останки, сбрасывая в глубокий овраг за селением, а потом долго отмывал руки от запаха мертвечины. Зайдя в дом, он пристраивает в углу покрытые бурыми пятнами топоры, едва поборов желание всадить их в стену. За спиной слышится скрип открываемой двери. Торин стаскивает перевязь и швыряет меч на стол. Двалин оборачивается к другу и натыкается на смертельно раненый взгляд, такой же, как пару часов назад, когда орочья стрела должна была прошить Двалина насквозь, если бы кто-то из дунландцев не успел в последний момент снять арбалетчика из пращи. Болт сорвался и ушел чуть правее… Их словно бросает навстречу друг другу; пальцы вцепляются в плечи, сминая одежду, прижимая как можно ближе. У поцелуев привкус крови и пепла, но им не привыкать. Они добираются до кровати, не успев избавиться от одежды, и Двалин падает на спину, не разрывая объятий. Торин впивается в его губы, пробираясь рукой в расстегнутые штаны и крепко обхватывает его член, принимаясь двигать ладонью в жестком ритме, упираясь другой ему в грудь. Он с рычанием выдыхает его имя, и Двалин опускает руки ниже, стискивая его задницу, и притягивает еще ближе. — Двалин… ты… мне нужно… — Знаю… Он знает. Знает, потому что ему сейчас хочется того же самого: с силой проводить по ребрам, отсчитывая под ладонью удары сердца, впиваться поцелуями в шею, оставляя отметины там, где кровь пульсирует под кожей, чувствовать внутри горячую бешеную пульсацию живой плоти… быть рядом, ближе… вместе… Знает, каково это, когда перестает существовать все вокруг, и сильнее жаркого, неумолимого, накрывающего с головой наслаждения — только отчаянное желание, чтобы это никогда не кончалось. Вот только под конец вместо теплой гладкой кожи его пальцы вдруг ощущают леденящий холод. Двалин просыпается в испарине и долго еще прислушивается к хриплому, с присвистом, дыханию узбада, который дремлет, прислонившись спиной к дереву. И не смыкает больше глаз, пока небо на востоке не начинает окрашиваться в бледно-желтый цвет, а дежурящий у костра Оин не расталкивает Бомбура и Бифура, препираясь с ними по поводу завтрака… Оселок мерно скользит по зеркальной поверхности топора. Давно он себя так паршиво не чувствовал. Почти забыл это ощущение мучительного бессилия. И предпочел бы никогда не вспоминать.

***

Торин кидает отрывистую фразу, давая понять, что разговор окончен, и резко развернувшись, направляется к дому. Ори открывает было рот, чтобы обратиться с вопросом, но узбад проходит мимо, не замечая его. — Двалин! На пару слов, — бросает он на ходу и, обогнув куст шиповника, скрывается за углом. Двалин не торопясь откладывает в сторону топор и следует за ним. Торин останавливается напротив низкого бревенчатого сарая и наклоняет голову, прислушиваясь. Двалин хмурится, не улавливая ничего подозрительного, но тут где-то неподалеку, в зарослях малины, заполонившей эту часть сада, раздаются голоса. Отрывистый, звенящий от напряжения и сдерживаемых эмоций, без сомнений принадлежит Кили, другой — нарочито спокойный, полный тихой тоски — Фили. Обсуждают недавние переделки или предстоящие опасности? Нахмурившись, Торин открывает незапертую дверь пристройки и заглядывает внутрь. Бросив взгляд по сторонам, Двалин заходит следом и невольно останавливается, пока глаза привыкают к полумраку после яркого солнца. Света, проникающего не через окна даже — через крошечные отверстия под потолком, едва хватает, чтобы различить стоящие в углу косы и грабли, развешанную по стенам упряжь и инструменты и раскиданные по полу охапки свежескошенного душистого сена. Двалин выжидающе смотрит на Торина, который останавливается посреди сарая и потирает лоб, будто собираясь с мыслями. — Мы не станем здесь задерживаться. Неизвестно, насколько можно доверять оборотню. — Это не самое плохое место для привала, — пожимает плечами Двалин. — Все лучше, чем в чистом поле. — Лето на исходе, — угрюмо продолжает Торин. — Если мы хотим добраться до Горы ко дню Дурина, надо поторапливаться. Еще неизвестно, что ждет впереди. — Лихолесье, — откликается Двалин. — И надо быть полными идиотами, чтобы соваться туда, не набравшись сил. Нам нужно отдохнуть. Нам всем нужно отдохнуть. — Два дня, не больше, — нехотя соглашается Торин. — Если хозяин раньше не попросит, — усмехается Двалин. — Ты об этом с Балином разговаривал? — С тобой не об этом хотел. Двалин вопросительно поднимает брови, ожидая продолжения. — Это и впрямь спокойное место, — произносит Торин, внимательно глядя ему прямо в глаза. Здесь? Сейчас? Безумие… Двалин чувствует, как каждый нерв внутри звенит натянутой стрелой. — Совсем рехнулся? — Кто знает, когда еще случай представится, — усмехается узбад. Двалин неодобрительно качает головой. Торин делает шаг навстречу и запинается о выступающую доску пола, скрытую набросанным сеном. Двалин не раздумывая кидается вперед, поддерживая его под локоть и, погружаясь с головой в омут пронзительных синих глаз, понимает свою ошибку. Никакая сила не поможет освободиться от железной хватки пальцев на предплечье. Никакой приказ не заставит разжать руки, смыкающиеся на спине. Так близко… совсем рядом… Торин вцепляется в волосы на затылке, дергает его на себя, и Двалин со стоном впивается в его рот, жадно обшаривая языком влажную поверхность. Безумие… не большее, чем вся их жизнь. Неожиданный звук заставляет их отшатнуться друг от друга. Двалин резко оборачивается. Дверь закрыта, и он может поклясться, что она не открывалась. Он бы услышал. Может, мимо кто проходил? Неслышно подобравшись ко входу, он осторожно выглядывает наружу. Если кто-то и был, то уже успел убраться. Двалин притворяет дверь и для верности вставляет здоровенные вилы наподобие засова. По крайней мере, сразу не откроют. Торин уже успел избавиться от доспехов и рубахи, и взгляд Двалина невольно задерживается на белой повязке с пятнами крови, скрывающей следы от варговых клыков; на кажущихся почти черными в тусклом свете сарая синяках и кровоподтеках, усеивающих матово-белую кожу. Не сейчас бы, когда нездоров. Да что там нездоров, на всю голову же ударенный… Как будто Двалин раньше этого не знал. Тренировочный меч и топор летят на траву. Двалин наклоняет голову набок и нетерпеливо дергает зубами неподдающийся ремешок кастета, когда раздается резкий приказ: — Оставь! — Что? — Он недоуменно поднимает глаза на принца. — Оставь, — повторяет Торин, не отрывая взгляда от заостренных пластин, наполовину скрывающих пальцы. Двалин глубоко вздыхает. И не объяснишь же ведь, что он не всегда способен контролировать свои движения и может невзначай поранить — не поверит и даже слушать не станет. Значит, придется быть осторожнее вдвойне. Он пожимает плечами. — Тогда сам. Лучи солнца отражаются яркими бликами на граненом стекле. Торин машинально поднимает руку и Двалин с мрачным удовлетворением любуется ошарашенной физиономией принца, разглядывающего пойманный флакон, в котором переливается тягучая жидкость. Драгоценное камелиевое масло, купленное по случаю на ярмарке в Дейле. По уверению харадских купцов, лучшее средство для самых прочных клинков. Можно было бы, конечно, обойтись чем попроще, но хотелось почему-то только самое лучшее. Впрочем, довольная ухмылка быстро исчезает с его лица, потому что устроенное тут же представление никак не способствует первоначальному желанию держать себя в руках… А потом наступают другие времена, и им уже не до изысков. Бесконечные вылазки и утомительные марш-броски. Холодные, источающие опасность скалистые стены. Промозглые, пропахшие сыростью вечера у незанимающегося костра. Скудный паек и слишком быстро кончающийся табак. И долгое воздержание, проблема которого, как и прочие проблемы, решается по рецепту старой солдатской шутки: «Плюнь и разотри». Двалин до сих пор, прикрыв глаза, может, словно наяву, почувствовать колючий пронизывающий ветер, пробирающийся под расстегнутую одежду, холодя обнаженную кожу, окатывающий с головы до ног, так что слюна на пальцах успевает высохнуть раньше, чем окажется в нужном месте. Обжигающие прикосновения горячего, почти раскаленного тела. Шершавый, изъеденный временем камень под пальцами или спиной. Короткие, украденные мгновения близости. Не то, чтобы он тогда был против. Но позже, под кровом отстроенных Чертогов, хочется чего-то большего, чем редкие встречи урывками, прерываемые неотложными делами. И в один прекрасный день, когда узбад сообщает, что у него нет времени на всякую ерунду, и нужно подготовить документы к завтрашней встрече, Двалин теряет терпение и, использовав нечестный прием, просто-напросто заваливает его на кровать, приматывая запястья к изголовью собственными подтяжками, а потом не торопясь исследует в кои-то веки полученное в полное распоряжение тело пальцами и губами. Ласкает плечи, бедра, лодыжки, всасывает чувствительную к щекотке кожу на своде стоп. Облизывая ушную раковину и прослеживает ниточку пульса на шее, прикусывая кожу на загривке и обводя каждый позвонок, постепенно спускается ниже. Упоенно трахает языком, не обращая внимания на уговоры, проклятия, угрозы и страстные мольбы, и переходит к активным действиям, только когда Торина начинает бить крупная дрожь, а слова сменяются невнятными стонами… — Еще раз так сделаешь — убью, — лениво сообщает тот придя в себя и блаженно потягивается, распрямляя затекшие руки. — Непременно, — соглашается Двалин, прикидывая, что надо будет использовать в качестве веревки что-нибудь помягче, чтоб не оставалось следов на запястьях, потому что… не он же первый заговорил о следующем разе. Тем более что ждать Торин не любит и не умеет. — Не спеши, блядь… А то успеешь, — хрипло выдыхает Двалин, упираясь широко расставленными руками в расстеленную на каменных плитах медвежью шкуру. Сзади слышится насмешливое фырканье. — Так устроит? — задыхаясь, интересуется Торин и рывком поднимает выше его задницу, продолжая вколачиваться в жестком темпе. Каждый сокрушительный толчок вызывает разряд удовольствия, проносящийся по всему телу, заставляя напрячься мышцы. — Вполне… — Двалин переносит вес на левую руку, принимаясь ласкать свой член в том же неумолимом ритме… Пожалуй, они оба сумасшедшие… Пальцы привычно расправляются с застежками, кафтан летит на пол следом за перевязью и ремнем, сапоги отправляются в угол. Двалин не спускает глаз с раздевающегося Торина, а в голове вертится единственный оставшийся вопрос: как? Лежа — с помятыми ребрами — задыхаться начнет, сверху — устанет быстро, и двигаться толком не сможет, да и башкой вниз, после удара о камень совсем не вариант. Он делает шаг вперед, стягивает рубаху и кидает ее поверх охапки сена. Избавившись от штанов и белья, садится, прислонившись спиной к стене, и осторожно обнимает опустившегося ему на колени Торина.

***

Торин на мгновение задерживает дыхание, замирая от прошившего грудь острого разряда, а потом расслабляется, уткнувшись в жесткую черную гриву, и сцепляет пальцы в замок, обхватывая жилистую шею, потирается носом о теплое ухо, обрамленное железом. Шершавые, мозолистые ладони скользят по спине, оглаживают лопатки, поясницу, уверенно прикасаются к груди… Это должно быть больно. Не может не быть, когда еще вчера только вздрагивал под чуткими пальцами Оина, несмотря на всю свою хваленую выдержку. Но вместо неизбежной, ожидаемой боли, по телу разливается блаженная истома, окутывая ласковой волной. Он впивается укусом в шею, глуша непрошеный стон, когда мощные пальцы скользят внутрь, вкручиваясь и растягивая, дразня мучительным ожиданием. И громко выдыхает, когда наконец их сменяет горячая, заполняющая до предела, плоть. Ухватившись за плечи Двалина, он приподнимается и медленно опускается обратно, заново привыкая к полузабытому ощущению. Вверх, вниз… быстрее… еще быстрее... Руки надежно обхватывают его бедра, поддерживая, направляя навстречу мощным толчкам. Запрокинув голову, он зажмуривается от подступающего удовольствия и рвано дышит, открыв рот. Сильнее… глубже… еще… В глазах резко темнеет, все плывет, и он словно оказывается в стремительном водовороте. Со вздохом опустив голову Двалину на плечо, Торин пережидает досадную слабость. Двалин тут же останавливается, успокаивающе проводя ладонью по влажной от пота спине. Торин усмехается через силу. Память услужливо подкидывает воспоминание не о битвах даже, не о ранениях — о первом глупом подростковом похмелье. Когда на праздновании Дня Дурина он обозлился на несправедливую отцовскую придирку и, чтобы заглушить обиду, вылакал в одно рыло целый кувшин крепчайшей медовухи, приготовленной по особому рецепту специально к торжествам. До покоев он тогда добирался втрое дольше обычного, опираясь на плечо друга, которого шатало чуть меньше. А наутро голову изнутри долбало дюжиной увесистых молотов, и комната упорно кружилась перед глазами, стоило хоть немного приподняться с подушки. До ванной он пробирается наощупь и опускается на пол, ощущая под ладонями успокаивающий холод полированного камня. Сквозь оглушающую пелену, застилающую сознание, он смутно чувствует, как чьи-то руки отводят назад волосы, когда его выворачивает наизнанку, а потом пихают под нос стакан с пахучей травяной дрянью. Он в изнеможении падает на кровать и с облегчением прикрывает глаза, не в силах смотреть на высокий узорчатый потолок, который немилосердно вспыхивает разноцветными искрами. Шершавая ладонь проходится по лбу, смахивая прилипшую прядь, и задерживается на мгновение. — Живой? — Лучше б сдох. — Поговори еще, — отзывается хриплый голос, и ладонь исчезает. Раздается стук стекла о камень и звук льющейся воды. Головокружение возвращается с новой силой. — Руку верни, — говорит Торин и слабо улыбается, когда прохладная мозолистая ладонь ложится на лоб спасительным якорем в неустойчивом вращающемся мире.

***

Двалин бережно скользит пальцами по исчерченной шрамами коже, ловко избегая свежих следов. Торин со свистом втягивает воздух, и Двалин легонько дергает его за косу. — Живой? — Лучше б сдох, — Торин выдыхает со сдавленным смешком ему в плечо. — Я те сдохну, — ворчит Двалин. — Попробуй только. В Залах Махала найду. И выебу. — А сейчас? — ухмыляется Торин, поднимая голову, и у Двалина перехватывает дыхание от пьяного шального взгляда. — Мало тебе? — бормочет он, зарываясь носом в спутанные волосы. Он опускает руки, обхватывая крепкие ягодицы, и рывком приподнимает их вверх, принимаясь двигать бедрами, насколько позволяет поза. Ухо обдает теплым дыханием. Толчки едва ощущаются, им недостает ни размаха, ни скорости. Двалин обводит по кругу растянутые мышцы, смыкающиеся вокруг его члена, и пропихивает внутрь фалангу одного пальца, затем второго, ощущая, как их прижимает к бархатистым горячим стенкам. Скользкий от смазки член Торина с каждым движением упруго прижимается к его животу, и все мускулы каменеют от напряжения в ожидании приближающегося освобождения. Все чувства обостряются до предела, воздух словно застывает в легких, и он продолжает двигаться на пределе, шепча непристойные, немыслимые нежности, которые никогда не говорил. Рваные вздохи щекочут плечо. Член уже не толкается, а скорее подрагивает, замирая внутри. Двалин втискивает третий палец, растягивая напряженные до невозможности мышцы, и чувствует, как они судорожно сжимаются вокруг его плоти. Упирающийся ему в живот член взрывается, выплескивая семя горячими пульсирующими толчками, и резкая вспышка наслаждения скручивает его, лишая дыхания…

***

Травяная пыль и мелкие невесомые соринки кружатся в тонких лучах, проникающих через небольшие отверстия. Где-то под потолком гудит невесть как залетевшая сюда пчела. Двалин делает глубокий вдох и откидывается к стене, позволяя Торину устроиться поудобнее, привалившись к нему здоровым боком. Тот медленно проводит языком по его коже, зализывая прокушенное до крови плечо. Двалин поглаживает кончиками пальцев его руку и прикрывает глаза. Впервые за долгие месяцы ничего не страшась, ни о чем не жалея. Ему кажется, что стоит выйти за порог сарая — и все опасения, все тревоги вернутся с удвоенной силой, но вместо этого в душе царит невозмутимый покой. И даже непривычное поведение Ори, который при его появлении мучительно краснеет и с перепуганной мордахой умудряется опрокинуть на себя плошку с мёдом, не в состоянии выбить его из колеи.