***
Прислонившись спиной к большому камню и уперев в колено навершие топора, Двалин методично водит точильным камнем по темной стали, сводя на нет значительный скол в нижней части лезвия. Предплечье мучительно ноет при каждом движении, а порывистый весенний ветер болезненно холодит свежие рубцы на голове и шее. Пожалуй, он и сам похож на топор, с горькой усмешкой думает Двалин. На старый затупленный топор, весь в пятнах ржавчины, забытый в чулане на полстолетия. Глоин подбрасывает хвороста в весело потрескивающий костер и принимается что-то рассказывать помешивающему похлебку гному. Слов отсюда не разобрать, но Двалину даже не надо прислушиваться, чтобы понять, о чем идет речь. За те несколько месяцев, что они провели в дороге, их спутники из Железных Холмов успели не по одному разу услышать историю знакомства его кузена с женой и ознакомиться с внушительным списком достижений юного Гимли. Глоин стаскивает перчатку, залезая неповоротливыми пальцами под воротник, и вытягивает за тонкую цепочку небольшой медальон. Раскрыв его, он с гордой улыбкой демонстрирует железногорцу портреты семьи, и когда он бережно проводит пальцем по миниатюрным изображениям, на его лице появляется непривычно мягкое, почти мечтательное выражение, и морщинки возле глубоко посаженных глаз собираются веером искристых лучиков. С такой же затаенной лаской Торин смотрел на своих мальчишек, когда думал, что его никто не видит… Сверху вниз, сверху вниз… Темно-серый, чуть шершавый камень мерно скользит по металлу в такт ровному биению пульса, стирая все следы недавней схватки. Сверху вниз, сверху вниз… Я вырву твое сердце, гном… Интересно… Двалина опускает голову, упираясь взглядом в скрытые под меховой накидкой ребра. Если вскрыть грудную клетку, что он там увидит? Как оно выглядит, его сердце? Будет ли оно исполосовано шрамами, как и все его тело, или там внутри они не заметны… А может, оно давно уже превратилось в один сплошной омертвевший рубец, потерявший чувствительность? Как иначе объяснить ту жуткую гложущую пустоту, которую он ощущает в груди с недавнего времени. Болят переломанные кости и надорванные сухожилия, но там… там глухо. Двалин прикрывает глаза, вспоминая, как бешено колотилось его сердце в Лихолесье, когда они томились в отдельных камерах, и никто не знал, что с Торином, и что за судьба могла его постичь. А потом ныло мучительно и тянуще, подсказывая — жив, жив… И хорошо бы сейчас, как тогда. Но, как тогда, уже не будет. Он позволяет себе еще на мгновение предаться воспоминаниям: о том, как едва сдержался, чтобы не задушить в объятиях хоббита, когда тот сообщил, что нашел короля в подземелье. И спасло взломщика тогда только волшебное кольцо и решетка, отделяющая его от Двалина. А потом… потом в винном погребе сдержаться было намного сложнее, потому что никакие решетки их с Торином не разделяли, и только железная выдержка помогла ограничиться дружескими объятьями и стиснутыми до синяков плечами. Железногорский кашевар в последний раз зачерпывает ложкой из котла, со швырканием отправляя в рот содержимое, и громко объявляет, что ужин готов. Гномы, привлеченные ароматом тушеной крольчатины, постепенно подтягиваются поближе к костру, получая из рук дежурного свою порцию, и принимаются за еду. — Что, решил пропустить ужин? — ворчливо замечает Глоин, направляясь с наполненной доверху миской к разложенному неподалеку спальнику. — Смотри, не достанется. Двалин молча следит, как он усаживается на раскатанное одеяло и начинает уплетать обжигающе горячее варево. В небольшом помещении с низкими каменными сводами, раньше служившем для подсобных работ при дворцовой кухне, слишком тускло. На плохо отмытых от пыли и сажи стенах горят лишь две коптящие масляные лампы. Впрочем, для нескольких собравшихся за столом гномов этого вполне достаточно. Они приходят сюда не часто, и редко все вместе — слишком много хлопот, слишком много дел. Многие еще не оправились от ран. Те, кому досталось поменьше, целыми днями пропадают в недавно запущенных кузницах и на расчистке завалов. Даже с учетом постоянно прибывающих железногорцев потребуется не один год, чтобы привести Подгорное королевство в подобающий вид. Двалин отправляет в рот очередной кусок и принимается жевать, не чувствуя вкуса. С трудом разминувшись в дверях с выходящим Дори, Бомбур пробирается к столу, прижимая к груди блюдо с нарезанным окороком. — Так, сыр, хлеб, ветчина… Что же я забыл? — он суетливо окидывает взглядом расставленные тарелки. — Я же еще хотел… — Как дела у Бифура? — интересуется Ори, только что расправившийся со своей порцией. — Ох! — Бомбур, наконец, расстается с ветчиной, аккуратно пристроив ее на край дубовой столешницы. — Замечательно! Оин сказал, через пару недель на ноги встанет. Да что там — он утром сам ел уже, ложку у меня отобрал и... Вот решил его любимое на обед приготовить. Не знаю уж, как удалось. Он застенчиво улыбается. Выбирающийся из-за стола Ори одобрительно кивает. — Ему понравится. Это было очень вкусно. Я чуть язык не проглотил. Порозовевший от похвалы Бомбур умиленно глядит ему вслед. — Действительно, — хрипло соглашается Двалин, — превосходная оленина. Бомбур по инерции переводит на него взгляд, и уголки его растянутых губ еле заметно вздрагивают, так, что улыбка кажется неестественно приклеенной к полноватому лицу. — А-а… да, — он еще шире улыбается, принимаясь неловко сгребать пустую посуду. — Да, спасибо. Двалин опускает глаза в тарелку, полную мелких косточек. Когда он поднимает голову, тот уже направляется к выходу, и Двалин испытывает облегчение. Вошедший Балин, приветствует его кивком, усаживаясь на соседний стул, отламывает горбушку ржаного хлеба и принимается за еду. — Завтра отправляемся. — Не рановато ли? — косится на него Балин, прихлебывая из кружки. — Самые морозы. Да и рука у тебя еще не зажила. Он бросает выразительный взгляд на подрагивающую в ладони Двалина вилку. — Если что, топор я и в левой удержу, — Двалин сверлит брата тяжелым взглядом. — Даин обещал дать сопровождающих, но он предлагает подождать до весны, — ровным тоном сообщает Балин. — Пусть Даин ждет, сколько ему вздумается, — Двалин отодвигает тарелку и поднимается из-за стола. — Я выхожу завтра на рассвете. — Завтра, так завтра, — пожимает плечами Балин, отправляя в рот очередной кусок жаркого. — Иду, — Двалин оглаживает пальцами ровную поверхность топора, на которой не осталось никаких следов от недавнего повреждения. Почти как новый.***
Темно-синее небо, окаймленное серой дымкой на горизонте, постепенно начинает светлеть, окрашиваясь в самые разнообразные оттенки, от светло-зеленого, до нежно-розового. Двалин запрокидывает голову, провожая взглядом последние угасающие звезды, поводит затекшими от неподвижного сидения плечами и принимается выколачивать о камень погасшую трубку. Если в самом начале пути они поднимались и завтракали затемно, то теперь даже здесь, среди узких тенистых ущелий и неприветливых, поросших скудной растительностью отрогов Мглистых Гор, чьи вершины всегда скрыты густой пеленой тумана, солнце неизменно стягивает ночной покров с неподатливых скал, как одеяло с нежелающего вставать ребенка, задолго до пробуждения отряда. Разворошив угли, Двалин укладывает в тлеющий костер пару предусмотрительно захваченных в низине поленьев. Минут через десять надо будет растолкать дежурного и командовать подъем. Внезапно прямо над головой раздается тонкий протяжный свист. Он поднимает глаза. Так и есть: небольшая серая птичка висит, прилепившись к голой скале, растопырив широкие крылья с красной каймой, украшенные нарядными белыми пятнами. Она покачивается, поворачивая голову вправо, потом влево, словно присматриваясь к непривычному гостю своими маленькими глазами-бусинками, несколько раз потирает длинный клюв о камень и снова издает громкий свист. А потом срывается с места, падая вертикально вниз, переворачивается в полете и словно большая пестрая бабочка, устремляется в самую глубину устеленного туманом ущелья, над которым расположился их лагерь. За ней следует вторая, которая до этого пряталась где-то между камнями. Надо же, и впрямь весна. А он и не замечал раньше. Когда он был рядом… когда он был, неважно было, что вокруг: жара или холод, золото или зола. А теперь… теперь и подавно не важно. Когда Двалин еще был юным гвардейцем, только-только вступившим в патрульный отряд, другие солдаты подшучивали над ним, утверждая что, неизвестно как там насчет прочих гномов, а сын Фундина точно сделан из камня: он никогда не жаловался на выматывающие тренировки и утомительные марш-броски (как будто, от его жалоб усталость пропала бы сама собой), не морщился, пропуская болезненные удары (на самом деле, в пылу схватки он их попросту не замечал), и не испытывал испуга при виде самого грозного противника, и вот последнее было абсолютной правдой — ярость затмевала все вокруг, не оставляя для страха ни малейшего места. — Говорят, слезы Двалина, сына Фундина могут исцелять самые тяжелые раны, — добродушно усмехаясь в усы, протягивает Фарин, не отрываясь от заточки секиры. — Вот только он никогда не плачет. Грохает дружный хохот. Двалин, нахмурившись, бросает сердитый взгляд на рассевшихся у костра гномов. Словно сговорившись, то один, то другой отпускают дурацкие шуточки про его мнимую неустрашимость. Это начинает действовать ему на нервы, хоть он и знает, что никто из них не желает его обидеть. Это, скорее, способ развлечься и, как ни странно, своеобразная дань уважения, с которым они поглядывают на юного товарища, успевшего за несколько месяцев зарекомендовать себя отважным и неутомимым воином... Из камня… Если сжать камень в тисках, разве выдавишь из него влагу? Если сжать посильнее, останется только песок. Песок повсюду. Песок под ногами… песок на зубах… И внутри тоже — труха. Двалин пинает носком сапога мелкий камушек, наблюдая, как он скатывается вниз по склону, увлекая за собой струйку каменной крошки. За спиной раздаются неторопливые шаги, и Балин, покряхтывая, присаживается на соседний валун, поглаживая затекшую за ночь поясницу. — Не пора будить остальных? — Пора, — соглашается Двалин, не двигаясь с места. Балин выжидающе смотрит на брата. — Помнишь чучело гигантского варга? В нише, перед входом в тренировочный зал. — Да уж… — улыбается Балин. — Здоровый был, роста в два высотой! Рассказывали, что Трор его в одиночку завалил во время похода к Железным Холмам. Королевский трофей. Он задумчиво прикрывает глаза, уткнувшись кончиком крючковатого носа в сложенные ладони. — Ты, маленький, как его в первый раз увидел, так прямо застыл, как вкопанный, и в топор вцепился, аж пальцы побелели… Сразу видно — воин будущий! Другие-то отскакивали, как ошпаренные, — Балин усмехается. — Немудрено. Как посмотришь — так и не подумаешь, что уж сто лет, как соломой набит. Мастера на славу постарались: пасть оскалена, клыки торчат, глаза из агата — как живой был! Покосившись на молчащего брата, он рассеянно поглаживает бороду. — После всего-то он вряд ли уцелел. Впрочем, до западного крыла еще не добрались. Даин собирался начать с мастерских и жилых ярусов… Балин еще некоторое время продолжает разглагольствовать о планах восстановления Эребора, время от времени поглядывая на него, пока терпение у Двалина не заканчивается. — Пойду, подниму Нали. Пусть займется завтраком.***
Балин смотрит вслед удаляющемуся Двалину и задумчиво качает головой. Они с братом различались не только ростом и сложением. Сам он слыл словоохотливым, добродушным и снисходительным к чужим слабостям, хотя при необходимости умел быть тверже алмаза и хитрее лисы, что не раз пригождалось при переговорах с союзниками (и противниками) и при составлении договоров. Тем не менее, для близких его сердце всегда было открыто. Двалин же был из другого теста. Радостью делился охотно, а вот горе предпочитал переживать в одиночку. Балин невольно сжал кулаки, вспоминая, как после Азанулбизара мир уходил из-под ног. Как они потеряли короля, отца, как он потерял… Да о чем тут говорить. И впервые — старший у младшего — искал утешения, уткнувшись в надежную, как скала грудь, чувствуя как твердые горячие пальцы уверенно сжимают его сотрясающиеся от рыданий плечи, и не представляя себе, как Двалин умудрялся сохранять спокойствие в этом кромешном хаосе. И только в Дунланде, спустя два месяца и полтора бочонка эля на двоих он узнал, что значила для брата смерть Фундина. За без малого два столетия общения с Двалином, он успел усвоить, что бессмысленно лезть с расспросами и разговорами. Лучше подождать, пока сам будет готов, дать время смириться с утратой и пережить боль. И он ждал, терпеливо ждал, готовый в любой момент подставить плечо и разделить горе. Но здесь… словно и горя нет. И не сказать, чтобы Двалин от него отгораживался, скрывал что-то. Невозмутим был, как всегда, спокоен. И, непонятно почему, это тревожило больше всего. Неправильно было… Уж лучше рыдал бы, проклятьями сыпал, крушил все вокруг, чем так. Балин прикрыл ладонью глаза, и перед ним снова встала церемония прощания… Прислоненная к стене тяжелая крышка гробницы, на которой позже мастера выбьют положенную надпись. Тело короля в боевых доспехах, покоящееся на густой меховой шкуре. И чуть поодаль — молодые принцы, разделившие в полной мере его славу, и его судьбу… Непривычно застывшее лицо Кили. Так странно: он всегда улыбался или хмурился, забавно морщил нос, даже во сне. А теперь лежит совсем неподвижно: мраморно-бледный. Повзрослевший. Еще совсем юный… А вот Фили можно принять за спящего: такое умиротворенное у него выражение и, в то же время, величественное, как у истинного наследника Дурина. А может, ему только так кажется — все расплывается от слез и дрожит в неверном свете факелов. Он почти не слышит торжественных речей, только ощущает рядом молчаливое присутствие гномов: всех, даже тяжело раненых, которые пришли проводить своего предводителя в последний путь. Они не скрывают слез и не стыдятся их. В этот миг даже люди и эльфы склоняют головы в знак уважения к их скорби. По окончании церемонии, когда присутствующие покидают усыпальницу, Даин кладет тяжелую ладонь ему на плечо. — По совести, надо бы Дис письмо отправить — бурчит он. И это немного приводит Балина в чувство. Он уславливается с кузеном, что поможет составить послание сегодня же вечером, как только уладит первоочередные дела. Когда Даин вслед за остальными скрывается за порогом, Балин поворачивается, ища глазами брата. Двалин стоит, преклонив колени, возле гробницы узбада, и видно, как его губы едва заметно шевелятся. Какое-то мгновение Балин колеблется в нерешительности, а потом делает несколько осторожных шагов, подходя ближе. Высокие потолки рассеивают звук, так что слов отсюда почти не разобрать. Балин невольно напрягает слух, и от того, что он слышит, волосы в его белоснежной бороде встают дыбом. Спи… Пусть каменный свод Сбережет твой покой Порою ночной… Старая, как мир колыбельная, которую родители поют маленьким гномам, укладывая спать. Он слышал ее давным-давно, еще несмышленым ребенком. И однажды пел сам — брату, когда мать с отцом отправились на прием во дворец, оставив с ним малыша, у которого только-только начали резаться зубы. Двалину тогда было от силы полгода. Он упрямо ныл, сжимая крохотные кулачки, и никак не желал успокаиваться. Промаявшись несколько часов возле колыбели, Балин, наконец, сдался и, уложив братишку на свою кровать, устроился рядом, напевая негромко первое, что пришло ему в голову — знакомую с детства песню: Усни, Ресницы сомкни… Сны из бед и тревог я не пущу На порог… Кажется, они тогда так и уснули вместе на одной кровати, не дождавшись прихода родителей… Левой рукой Двалин бережно отводит тронутые сединой пряди с высокого лба короля, и его грубоватый хриплый голос звучит непривычно мягко, словно он боится разбудить друга. Балину хочется зажмуриться и заткнуть уши, только бы не видеть, не слышать… Он пытается сделать шаг вперед, но ноги словно приросли к полу. А Двалин вдруг поднимает голову, смотрит спокойно и улыбается. —…Идем? Балин приходит в себя, только когда брат хлопает его по плечу и приобнимает, подталкивая к выходу. Взъерошенный со сна Нали подкидывает еще дров и вешает котелок с водой на огонь. Балин приветливо кивает ему и отправляется укладывать пожитки. Может, он зря себя накручивает. Все уляжется. Просто нужно время.***
Обогнув очередной выступ в скале, Двалин оглядывается, сощурив глаза. Такую непривычную картину в Мглистых Горах можно застать, пожалуй, только в разгар весны. Солнце светит вовсю, и резкий порывистый ветер сдувает последние обрывки облаков, зацепившихся за остроконечные пики. Так не похоже на их последний поход, когда дождь лил сплошной стеной, и невозможно было ничего разобрать на расстоянии вытянутой руки. А между тем, это то самое место, и широкий карниз под ногами — та самая тропа, по которой отчаянно скользили подошвы подкованных сапог во время битвы Великанов. Вот за тем поворотом будет уступ, где скалы раскололись, и он только и успел, что дернуть к себе остолбеневшего Фили, не сводящего глаз с тянущегося к нему брата… А потом гигантский обломок чуть не расплющил их о камень, и Бэггинс едва не полетел в пропасть… Идущий во главе колонны Балин останавливается и оборачивается: — Дальше дороги нет, — В ответ на возражения зашумевших было железногорцев, он спокойно поясняет: — Во время бури тропа была разрушена, нужно поискать обходной путь. — И какие будут предложения? — интересуется коренастый Телхар. — Ты же знаешь эти горы, как свои пять пальцев, — согласно кивает Глоин. — Вообще-то, пальцев у меня побольше, — улыбается Балин, поглаживая бороду. — Но ты прав. Вон за тем уступом справа должен быть спуск к перевалу. Вряд ли им часто пользовались, но, думаю, тропа могла сохраниться. Отправляйся-ка ты, дружок, проверь, — обращается он к одному из гномов помоложе. — А ты, — Балин поворачивается к Нали, — его подстрахуешь. Железногорцы отправляются на разведку, и в ожидании их возвращения остальные устраиваются прямо на небольшом уступе. Кто-то раскуривает трубку, кто-то принимается перешнуровывать растянувшиеся ремни на сапоге. Двалин усаживается на краю тропы, свесив ногу с обрыва, а другую уперев в опутанный корнями камнеломки булыжник. Если им удастся найти дорогу к перевалу, это сэкономит пару дней, и они спустятся в долину раньше, чем ожидали. А там до Шира рукой подать. Если не случится ничего непредвиденного, до Эред Луин они доберутся уже в июне. Синие Горы... Где за долгие годы знаком каждый изгиб проложенных туннелей, каждая щель в облицовочном камне. Почти дом… И можно не спускаться в кузницу, держаться подальше от тронного зала и обходить стороной оружейную, вот только воспоминания живут не в толще стен и не под гулкими сводами. Это было бы слишком просто. Он достает из-за пазухи небольшой сверток и разворачивает его на ладони. Бусина из волос Фили. Заколка Кили. Кольцо Торина. Слишком простое, пожалуй, даже грубоватое, с единственным узором в виде выбитой монограммы. Переплавленное из ненужных уже украшений из срезанной в знак траура по Эребору бороды и откованное в первой встретившейся на пути кузнице. То, что он носил, не снимая, на левой руке: напоминанием о прошлой жизни. О счастье — обещанном и не сбывшемся, о мести — отложенной, но не забытой. — Передай… Дис, — голос короля прерывается, когда он с видимым усилием стягивает с пальца кольцо и опускает его в подставленную ладонь. Двалин сжимает кулак, ощущая тепло все еще исходящее от металла, и закрывает глаза. И в ту же секунду распахивает их, услышав странный каркающий звук, похожий на хрип порванных мехов. — Ты же… хотел… — улыбка Торина больше похожа на волчий оскал, — запереть меня в горе… глубоко-глубоко… Смех переходит в мучительный кашель, и в углах губ выступает кровавая пена. Двалин скрипит зубами, так что во рту ощущается крошка стертой эмали. Сука! Видит Махал, не умирал бы — сам бы убил… Ну почему? Почему после стольких лет тебе вдруг вспомнилось — вот это? — Что ты ей скажешь? — Балин становится рядом, опираясь на выступающий обломок скалы, и внимательно смотрит на лежащие на ладони предметы. Что скажет? Что он может ей сказать?.. Она знает, конечно. Вороны летят быстрее самых резвых пони. Хорошо еще, что брат взял на себя труд составить послание. С Даина сталось бы написать: «Гордись, дочь Трайна: твои сыновья пали героями!» Гордись! Что еще ей остается кроме бессмысленной, никчемной гордости?.. Она знает, но не будет верить до последнего, пока не убедится, не увидит собственными глазами. — Доберемся, там видно будет, — хмуро отвечает он. Посланные вперед гномы возвращаются, радостно сообщая, что тропа местами засыпана обвалом, но в целом вполне пригодна, и Двалин поспешно поднимается, пряча сверток поглубже за пазуху.***
Ворота распахиваются, и караульные устремляются навстречу, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься с расспросами. Пользуясь тем, что Балин решает вопрос с размещением и ужином, Двалин окликает молодого темноволосого гнома, поставленного дежурным. — Фрар! Знаешь, где сейчас принцесса? — Леди Дис… — запинается гном, — она, наверное, на верхней галерее. Ну да, она же обещала ждать. И ждет. Кивнув, Двалин направляется к лестнице. Восемь пролетов. И с каждой следующей ступенью подниматься все тяжелее и тяжелее. В самом конце узкой галерее, выходящей на смотровую площадку, виднеется одинокая фигурка. Он подходит все ближе и ближе, так что можно рассмотреть узор вышивки на ее платье и траурную ленту в волосах. Дис без сомнения слышит его шаги, но продолжает стоять спиной, всматриваясь в расстилающуюся внизу долину. А потом она оборачивается, и Двалин понимает, что слова все-таки стоило подобрать заранее. Потому что теперь, когда он видит его глаза… те, что сам закрыл, и не думал уже никогда увидеть… Махал, он и забыл, как они похожи у брата и сестры! Он молча протягивает ей сверток, глядя, как она принимается его разворачивать, словно долгожданный подарок. А потом с отрешенной улыбкой гладит металлические поверхности, обводя пальцем выгравированные узоры, как гладила бы щеки своих сыновей, обнимала брата… Двалин едва успевает подхватить ее, когда она подстреленной птицей падает в его объятья, и не плачет даже — воет, запрокинув голову и уставившись в прозрачное небо сухими совершенно глазами. Он держит ее, крепко прижимая к груди, пока она бьется в его руках, и безумные выкрики не сменяются, наконец, тяжелыми всхлипами, а ее пальцы изо всех сил вцепляются в мех его плаща. — Поплачь, принцесса. Поплачь… — бормочет он, гладя ее по волосам. Пока можешь.***
Первый караван собирается только к осени. Несмотря на то, что в Синих Горах много эреборцев, кто-то не торопится покидать обжитые места, некоторые не могут отправиться в дальний путь с маленькими детьми, а кто и вовсе не скрывает опасений насчет нового Короля-под Горой, хоть о Даине они слышали много и в основном хорошее. Двалин выходит из конюшни, где только что проверял готовность экипировки, и кидает мрачный взгляд на хмурое небо. В горах конец лета — не самое лучшее время, но в низине должно быть теплее. Если поторопиться, они успеют перевалить через хребет Мглистых Гор до морозов. Обернувшись на звук шагов, он видит приближающуюся Дис. — Все готово? — она поднимает на него глаза. — Упряжь в порядке, повозки тоже. На десять подвод можно рассчитывать. — Хорошо. Двалин… — она замолкает в нерешительности. — Я хотела тебя попросить. — О чем, принцесса? — Ты сам знаешь, многие семьи не смогут к нам сейчас присоединиться. Кто-то должен остаться здесь наместником. Завтра старейшины собирают совет, и… — она кладет ладонь поверх его руки, — Откровенно говоря, я не знаю никого, кто бы справился с этим лучше тебя. Что? Остаться здесь, в Эред Луин? Это невозможно. — Балин… — начинает, было, он, но Дис перебивает его. — Балин обещал Даину по возвращении помогать ему в качестве советника. — Она заглядывает ему в глаза. — Это ненадолго, всего на несколько лет, пока идет переселение. Не нужно даже гадать, чья это идея. Что ж… Какая разница, где он проведет ближайшие годы? — Хорошо. — Спасибо, — она сжимает его ладонь, одновременно вкладывая в нее небольшой предмет. — Я думаю… Торин хотел бы, чтобы оно осталось у тебя. Когда Дис удаляется, он разжимает пальцы, некоторое время просто глядя на лежащее на ладони кольцо, а затем стягивает с левой руки кастет. На средний палец оно, конечно же, не налезает, а вот на безымянный садится, как влитое. Ты знал, да? Знал? Влажная дорожка медленно прочерчивает щеку сверху вниз, теряясь в густой бороде. Двалин поднимает руку, удивленно касаясь пальцами лица, и запрокидывает голову, устремив взгляд в тяжелое свинцовое небо, с которого падают первые крупные капли дождя.