***
Принюхавшись, Двалин отодвигает сапоги подальше от огня, откидывается спиной на ствол огромной сосны, под которой устроился на ночлег, и отправляет в рот последний кусок вяленого мяса, запивая водой. Припасов осталось немного, но на неделю, пожалуй, хватит. В крайнем случае, можно будет изловить куропатку или тетерева, пару дней назад он видел стаю возле реки. Да и идти осталось не так уж далеко. Без топора, правда, остался. Двалин подбрасывает в костер еще пару веток из припасенной кучи хвороста. Справный был топор, да и привык к нему за столько лет уже. Сам ковал, в Синих Горах еще по возвращении. Спускался по вечерам в кузню, чтобы руки чем-то занять и голову. Недели две или три тогда над ним работал, аж сам порадовался, как вышел. Он вспоминает, как разрубив на лету тонкую полосу ткани, невольно расплылся в улыбке, глядя на заточенное до зеркального блеска лезвие, и обернулся по привычке: «Каков, а?» … Хорошо, в кузнице в этот час уже никого не было. Ладно, у него и так немало осталось: кинжал, охотничий нож, метательные топорики. Случалось, он и меньшим обходился. Повезло, что самое главное уцелело. Отхлебнув еще, он завинчивает флягу, вытаскивает из мешка свернутый лист пергамента и, расправив его на колене, в сотый раз пробегает глазами выцветшие строки, которые успел уже выучить наизусть. Рукопись старая, старше, чем сам Двалин вдвое, а может, и больше. Но и это всего лишь копия. Ровная строчка рун гласит: «Список выполнен мастером На…» Нали? Наином? Наром? Имя неизвестного писца зачеркнуто другими по цвету чернилами, столь же поблекшими, как и основной текст. Очевидно, вскоре после того, как запись была сделана, кто-то тщательно вымарал все имена, названия — любые признаки, по которым можно было бы определить, где и когда происходили указанные события. Если они вообще происходили. Двалину до сих пор кажется, что все, что описано в этом свитке — выдумка, легенда, наподобие тех, что в детстве мать рассказывала им с братом долгими вечерами у камина. Протяжные, почти напевные фразы не похожи ни на одну историческую летопись из тех, что ему доводилось читать. Цветистые описания в самом начале повествуют о процветающем королевстве, расположенном глубоко под горной грядой. Вырубленные в скале исполинские залы и сокровищницы, ломящиеся золотом и серебром, вполне могли принадлежать любому из гномьих государств. Шахтеры прокладывали новые штреки, в кузницах не гас огонь, а воды подземной реки исправно вращали жернова мельниц и приводные колеса в мастерских. Словом, старый король, которого летописец не называл по имени, рассчитывал оставить двум своим сыновьям богатое наследство. Двалин усмехается. В тексте не было никаких указаний, позволяющих установить клановую принадлежность, но, судя по дальнейшим событиям, он мог бы поклясться, что речь идет о Долгобородах, с их-то везением. В общем, жизнь в королевстве шла своим чередом, пока однажды для разработки золотоносной жилы не было решено изменить русло реки, заключив ее в трубу. Вообще-то, этот проект не казался Двалину чем-то из ряда вон выходящим. В Синих Горах их инженеры не раз и не два отводили русла подземных источников, если те мешали выработке. Но то ли в старину мастера были менее умелыми, то ли реки менее сговорчивыми, а может, местность была такова, что плачевные последствия были неизбежны… Так или иначе, одному старому провидцу приснился вещий сон, в котором сама река, напоминая о многолетнем своем служении гномьему царству, просила не трогать ее вод. Старик рассказал обо всем королю, но тот ему, разумеется, не поверил. Двалин хмыкнул. Еще бы: одно дело чистый драгоценный металл, и совсем другое — туманные сновидения. Так что подготовка продолжалась, а провидцу вскоре было дано еще одно предупреждение: королевству грозили ужасные беды в случае, если гномы не откажутся от своих планов. Предсказание было проигнорировано, как и предыдущее. За день до начала подрывных работ, старик явился во дворец, чтобы сообщить: если реку не оставят в покое, кара падет на саму королевскую семью. Монарх остался непреклонен. Может, действительно считал пророчества вздором, а может, его, как и Трора однажды, обуяла необузданная жажда золота. Последствия небольшого взрыва оказались чудовищными: казалось, что вся гора содрогнулась, лестницы осыпались и целые коридоры оказались завалены. Но самым странным было то, что вода ушла буквально на глазах у изумленных мастеров. А потом начала прибывать из всех щелей бурными потоками, сметая все на своем пути. В считанные секунды нижний ярус оказался затопленным вместе с теми, кто осмелился разгневать высшие силы. Двалин задумывается, могло ли землетрясение, вызванное взрывом, привести к сдвигу пластов, перекрыв тем самым путь грунтовым водам. Впрочем, неведомый летописец был уверен: сама река, взбесившись, решила разрушить подземный город, покарав его обитателей за чрезмерную алчность и гордыню. Вода прибывала, заливая шахты и мастерские, подбираясь к жилым кварталам. Ни сооруженные наспех плотины, ни запруды не могли ее сдержать. Жители искали спасения во дворце, но и тот казался лишь временным прибежищем. Вспомнив о предсказании, король послал за старцем, чтобы узнать, есть ли способ справиться со стихией и получил от того неутешительный ответ: «…плата соразмерна деянью. Жизнью наследника должен пожертвовать…». Разозлившись, король прогнал провидца, не желая даже думать о таком исходе. Но как видно, у судьбы был свой расчет. Старший из королевских сыновей, руководивший спасательными работами, направлялся к отцу, чтобы рассказать о грозящей опасности: дворец начал уходить под воду. Оказавшись у двери в отцовские покои, он невольно услышал разговор, и, как и сам король, не колебался ни мгновения, принимая единственно возможное решение. Крики тонущих и стенания тех, кто потерял близких, все еще стояли у него в ушах, когда он бросился к лестнице, ведущей вниз, туда, где гномы отчаянно противостояли реке-убийце, так что окрика встреченного в коридоре брата он даже не услышал. Охваченный тревожным предчувствием, младший брат поспешил к отцу, которого нашел в состоянии, близком к помешательству. Вытянув из него правду об обрушившемся на королевство проклятии, и способе его снять, молодой гном ринулся на нижние ярусы, к брату… чтобы выловить из успокоившейся воды его бездыханное тело. Река вернулась в прежнее русло, залы отстроили заново, погибших оплакали и похоронили, но молодой наследник был безутешен. Казалось, утратив вместе с братом смысл жизни, он никак не мог смириться со смертью самого близкого существа и искал способ исправить свершившееся. С чего он вообще взял, что такой способ есть, Двалин не понимает. Возможно, он просто не мог поверить в обратное. Невзирая на внушения отца и слезы матери, принц отказался от предназначенной ему короны, все свое время посвящая изучению старинных манускриптов и обращаясь к мудрейшим из смертных и бессмертных. Видно, парень и впрямь без брата жить не мог, думает Двалин, раз полез к остроухим выскочкам, с которыми гномы во все эпохи не очень-то ладили. Что ж, когда речь идет о том, что ценнее жизни, старинная вражда не имеет никакого значения. В рукописи не упоминается, как выглядели принцы, но Двалин почему-то представляет их как Фили и Кили. Оба были так же неразлучны. Он уверен, если бы с одним из них случилась беда, другой перевернул бы весь мир, чтобы вернуть брата, так же, как юный принц из легенды… Однажды его усилия были вознаграждены: он разузнал, что в горах на севере обитает сила, которая может помочь ему совершить задуманное, и без промедления отправился в путь. Дальнейший кусок текста, в котором должно было рассказываться о странствиях молодого гнома и его общении с таинственным обитателем северных гор, поврежден огнем и последующим тлением настолько, что невозможно разобрать ни руны. Следующий отрывок, который можно прочесть, начинается с выставленных условий: «…цена неизменна вовеки: жизнью за жизнь…» Принц согласился, не раздумывая, и с помощью неведомой силы смог вернуться обратно в тот миг, когда столкнулся в коридоре с братом, бегущим к реке. Не теряя времени, на этот раз он последовал за ним, сумев вытащить его из бурного потока. Но сам не спасся... Здесь рукопись обрывается в буквальном смысле: пергамент с четкими строчками рун заканчивается неровным, измочаленным краем. Поворошив угли, Двалин смотрит на весело пляшущие язычки пламени. Ори, Ори… А ты ведь знал. Иначе, зачем бы тебе подсовывать этот свиток. Причем давно знал, еще со времен похода. Знал и никому не сказал. Хотя с кем бы он мог поделиться, с братьями? С Балином? Теперь, вспоминая два долгих зимних месяца проведенных в Эреборе после Битвы Пяти Воинств, Двалин многое видит яснее. И то, как Ори постоянно ковылял за ним по пятам, теребя бесконечными вопросами. И то, как настороженно поглядывал, задумчиво кусая губы. — Двалин! Оторвавшись от созерцания засыпанных снегом предгорий, тот поворачивается к запыхавшемуся летописцу. Отдуваясь, Ори хватается за парапет, опираясь другой рукой на сучковатую палку. Рана заживает, но ходить ему все еще трудновато. — Даин собирается начать расчистку жилых кварталов, чтобы было, куда поселить мастеров. — И причем тут я? — Главная лестница засыпана. И проход из мастерских тоже. Ты ведь помнишь, где должен быть боковой вход? — Ну, допустим. — Надо бы план нарисовать. Двалин красноречиво указывает на висящую на перевязи правую руку. — О! Начертить я сам могу, — спохватывается Ори, — если ты расскажешь. — Ладно, — нехотя соглашается он. Он-то думал, что у парня переизбыток юношеского энтузиазма, а тот, оказывается, просто помнил и понимал. И потом, найдя среди обгорелых, подпорченных временем манускриптов странный свиток — тоже понял. Двалин усмехается, вспомнив встревоженную носатую физиономию, на которой была написана мрачная решимость. Ему почему-то кажется, что у Ори, как и у него самого, было предчувствие, что видятся они все в последний раз. Иначе, вряд ли бы он на такое решился… В тексте не указывалось, куда именно держал свой путь младший королевский сын, но на этот счет у Двалина были свои соображения. Единственные горы на севере, о которых ему известно — это Эред Митрин. В свое время именно оттуда, изгнанные драконом, гномы бежали, избрав своими новыми домами Эребор и Железные Холмы. Решив, что если бы в библиотеке было еще хоть что-то достойное упоминания, Ори не преминул бы об этом сообщить, Двалин решил пообщаться со старейшими подданными Даина. Разумеется, тех, кто в свое время сопровождал Трора и Грора, давно уже не было в живых, но один из стариков припомнил, что согласно семейным преданиям, в восточной части Серых Гор было место, от которого гномы предпочитали держаться подальше, причем дело было совсем не в орках. Балин рассказывал, что после Битвы Пяти Воинств, когда гномы Железных Холмов перебирались в Эребор, многие поговаривали, что теперь им достанет силы и мощи вернуть прежние владения в Эред Митрин. Даин, у которого хватало других забот, эту идею не одобрил, как не одобрял и возвращения Мории, и в результате в Серые Горы отправился лишь небольшой отряд. С тех пор от них не было ни слуху, ни духу, но Двалин рассчитывал встретиться с ними и, выяснив, не известно ли им что-нибудь о таинственной силе, обитающей в горах, с их помощью или без нее продолжить поиски, начав с восточных туннелей. Хорошо было бы спросить Балина. В его голове знаний побольше, чем в иной библиотеке. Возможно, он мог бы пролить свет на происхождение таинственной рукописи и упомянутых в ней гномов. Но Балин уже далеко. Бережно свернув пергамент, Двалин убирает его обратно в потайной карман походного мешка. Он не может сказать, что безоговорочно верит в эту легенду, но если есть хоть малейший шанс, он не может позволить себе его упустить. Не то, чтобы он сомневался в существовании магических сил. Он прекрасно помнит и ослепительный свет, исходящий из посоха Таркуна, и сияющие при близости орков эльфийские мечи. Магия в мире, безусловно, была. Просто ей не было места в жизни гномов. Или, точнее, гномы сами отказались от нее, предпочтя чудесам добытые знания и отточенное мастерство. Зачем призывать на помощь Махала, если собственные руки могут справиться не хуже? К чему заговаривать доспехи, если мифрил и так делает тебя неуязвимым? А потайные двери? Стоит ли использовать заклинания, если обработанный должным образом камень и хитроумная система запоров сделает любую дверь непроницаемой? Мало-помалу они утратили секреты, хорошо известные предкам, и сейчас почти не осталось даже тех, кто как Оин мог бы читать знаки и толковать древние пророчества, не говоря уже про общение с высшими силами… Это невозможно, это безумие. И все-таки он должен попытаться. Что еще ему остается? Натянув сапоги, Двалин устраивается поудобнее, протянув ноги к огню, и прикрывает глаза. Несмотря на поздний час, сон не идет. Впрочем, он уже давно привык. С дерева падает что-то мелкое — то ли жучок, то ли кусок коры, — мазнув по щеке. Он машинально поднимает руку, проводя по лицу, и вздрагивает, ощутив прикосновение прохладного металла. А вот к этому он привыкнуть так и не смог за все эти годы. Знала ли Дис, когда отдавала ему это кольцо, чем оно станет для него? Двалин хмыкает. Не стоит так плохо думать о принцессе, она всего лишь хотела, чтобы у него остался прощальный подарок от друга. А не клеймящее раскаленным огнем напоминание, лишающее сна. Напоминание о собственном бессилии, о проигранной битве, о счастье, выпущенном из рук. Не такие ли тоскливые бессонные ночи заставили тебя, брат мой, бежать из Эребора, ища забвения в новом походе? Не они ли раскрасили мрачными тенями ясные глаза принцессы? Впрочем, в последнее время бессонница донимала его не так уж и часто. Сны все же приходили — то дурные, то хорошие. Ему часто снилась Битва у Эребора. Снилась во всех деталях, в мельчайших подробностях, как он не помнил ее даже наяву. Снилось то, что было после: последние минуты мучительно долгой ночи; собственные размеренные, заговаривающие боль фразы, рассказывающие о прекрасном прошлом и удивительном, несбыточном будущем в противовес беспорядочным обрывкам мыслей, мечущихся, словно загнанные кролики; беспомощные попытки влить свое тепло в холодеющие пальцы — до самого конца, до последнего вздоха, вместе с которым он сам умирал снова и снова. Снилась Дис: печальная и нереально красивая — просвечивающая, почти прозрачная — глядящая на него с немой укоризной. Снились прежние мальчишки: неугомонными сорванцами и возмужавшими красавцами, воинами. И только Торин почему-то ни разу. Двалин погладил пальцем неровную поверхность кольца. Почему, Махал? Почему ты забрал их? Почему меня — оставил?.. Временами, это казалось ему проклятием, карой за какие-то совершенные или несовершенные поступки. Временами, он думал, что это неспроста, что ему предстоит еще что-то сделать, прежде чем обрести покой в Залах Махала. Иногда, в самые глухие предрассветные часы, приходили отчаянные, кощунственные мысли, в которых не признался бы ни один добропорядочный гном, и он спрашивал себя, а есть ли они вообще — эти Залы. Что, если правы проклятые остроухие, и не существует никаких Залов Махала, а сделанные из камня в камень и обращаются? Что, если больше никогда… Додумать эту мысль до конца ему так ни разу и не удавалось. Словно само сознание отключалось от этой безысходной жути, не в силах представить себе ни жизнь, ни посмертие, где не было бы знакомого пронзительного взгляда, улыбки — редкой и оттого еще более прекрасной, глубокого сильного голоса, не было замеревшего под ладонями сонного тепла, ядовитых, словно орочьи стрелы, насмешек и невысказанных извинений… Двалин невольно улыбнулся. Когда не удавалось заснуть, он прибегал к испытанному гномьему способу: перебирал драгоценности. Пожалуй, сейчас он прекрасно понимал Трора, который при каждом удобном случае отправлялся в сокровищницу, чтобы полюбоваться собранным золотом и самоцветами. Только у него были драгоценности другого рода. По ночам он открывал шкатулку своей памяти, рассматривая воспоминания одно за другим. Их много, сотни и тысячи. Их никогда не станет больше. Никогда не будет Торина, коронованного владыкой Эребора, гордо восседающего на принадлежащем ему по праву троне. Никогда Двалин не узнает, какую невесту выбрал бы Фили, и как радовалась бы Дис будущим внукам. Не увидит Кили с длинной бородой… Тем ценнее то, что у него есть. Двалин глубоко вдыхает аромат сосновой смолы и будто переносится в тот лес, что рос у подножия Эребора, куда они с Торином однажды сбежали мальчишками, где охотились и проводили первые совместные тренировки. Он помнит и другой лес — смешанный, возле Синих Гор, мимо которого они столько раз проезжали, отправляясь на поиски заказов. Помнит величественные Чертоги Торина, размеченные его легкой рукой и отстроенные лучшими мастерами: новый дом для сестры, для родичей, для всего народа. Он помнит первый крик покрасневшего от натуги светловолосого младенца, надрывающегося на руках у пьяного от гордой радости отца… А вот Кили отцовской ласки уже не досталось, и встречали его только Дис с Торином. И это он тоже помнит: побелевшие от усилия крохотные пальчики, вцепившиеся в тонкую темную косу, и смех — звонкий — матери малыша и глубокий, бархатный — его дяди… Два маленьких вихря, с легкостью переворачивающие все вверх дном, доверчиво льнущие к любимому дядьке с просьбой рассказать что-нибудь «про Гору», и Торин, в котором разом и проснувшаяся отцовская нежность, и неизбывная тревога, и забытый почти, вспыхивающий в глазах мальчишеский задор… Двалин до сих пор в подробностях помнит тот день, когда отчаянно тихий, кусающий губы Кили примчался к нему в кузницу, таща за собой упирающегося, насупленного Фили, который умудрился в драке выбить пальцы, защищая младшего братишку. И как он их вправлял, отчитав мальчишек для порядка, а те делали вид, что больше никогда и ни за что. Ты только дяде не говори! Он не сказал, конечно. И о многом другом тоже не говорил. Будто мало было у Торина забот. Если честно, их всегда было слишком много. И они научились ценить каждое украденное у судьбы мгновенье: будь то ночь на постоялом дворе, случайно пришедшаяся на городской праздник, полная выпивки, застольных песен и разудалого веселья, закончившегося подломившейся ножкой кровати. Или тихий вечер с булькающим над очагом чайником и поднимающимися к потолку клубами табачного дыма, когда каждый молчал, думая о своем, и от этой безмолвной близости в груди разливалось тепло похлеще, чем от ядреного самогона. Передернув плечами, Двалин достает из-за пазухи маленькую фляжку и делает небольшой глоток. Крепкая медовуха привычно обжигает внутренности, заставляя кровь быстрее бежать по венам. Согнув ноги в коленях, он поднимает повыше меховой воротник и опускает голову на скрещенные руки, собираясь вздремнуть хотя бы часок-другой перед рассветом. Подхваченное порывом ветра, пламя костра устремляется вверх, и сквозь окутавшую его дремоту, Двалину кажется, что он чувствует прикосновение теплой ладони на своем плече.***
Первые следы он обнаруживает случайно: сапог проваливается в скрытую нападавшей листвой промоину от бьющего невдалеке ключа. Вытащив ногу из топкой грязи, Двалин кое-как счищает налипшие комья, опершись о ствол высокой осины, и краем глаза замечает возле самых корней свежие отпечатки чьих-то здоровенных ног, с вывернутыми по краям следов кусками мха. Он прикидывает расстояние до Главных врат — далековато забрались. С чего бы, и кто это мог быть? Охотники? Патруль? Или… это могли быть и не гномы. Продвигаясь дальше, Двалин внимательно поглядывает по сторонам и подмечает то, на что мог бы не обратить внимания: заломы на ветках, обрывок выделанной кожи, зацепившийся за куст, сдвинутый со своего места небольшой камень. Когда он выбирается из зарослей на узкую каменистую равнину, отделяющую Лихолесье от Эред Митрин, эти наблюдения заставляют его держаться настороже. Он идет в быстром темпе, стараясь быть ближе к гигантским замшелым валунам, чтобы в случае чего можно было спрятаться в их тени. Именно это он и делает, когда впереди, у самых отрогов появляются уродливые фигуры, и ветер доносит до него обрывки шипящих фраз на черном наречии. Орки! Отсюда он может насчитать пятерых. Держатся на виду, без опаски, явно считают, что это их территория. Первая же мысль: предупредить своих. Но прежде стоит выяснить, что эти твари замышляют, и сколько их здесь находится. Перемещаясь перебежками от одного огромного камня к другому, Двалин подбирается ближе к горной гряде. Укрывшись позади пологого выступа одиноко стоящего валуна, он осторожно высовывает голову. Один из орков коротко бросает что-то остальным и уходит, скрываясь за выступающей скалой. Зато из-за той же скалы появляются еще трое. Похоже, у них здесь постоянный лагерь. Он все еще не может разобрать, о чем они говорят, хотя среди услышанных фраз попадаются слова на всеобщем: «охота», «останемся без ужина», «главный всем глотки повырывает». Хорошо бы разведать, где у них вход, и насколько прочно они вообще здесь обосновались. Но для этого надо подобраться еще ближе, а между ним и скалами ровный, как стол участок, даже трава почти не растет. Если только сместиться левее и залечь вон за тем пригорком рядом с остатками старого костровища… Двалин опускается на землю и, пользуясь тем, что подошедшие орки о чем-то спорят с сородичами, ползет вперед. Почва неровная, покрытая мелкими камешками с острыми гранями вперемешку с песком, но это волнует его в последнюю очередь. Как только кто-то из орков поворачивает голову в его сторону, он замирает, прильнув к земле, надеясь, что его лысина сойдет за гладкий округлый булыжник. Он подбирается совсем близко. Отсюда отчетливо слышно их шипение, хриплый гогот, слышно, как один из орков достает точило и принимается чиркать по своему кривому ножу. Когда-то, еще во время войны в Мглистых горах, они запоминали основные понятия из черного наречия, которые могли бы пригодиться в разведке, и услышанное знакомое «отряд» и «вторую дюжину ртов» проясняет ситуацию. Теперь бы убраться отсюда незаметно… Он начинает было отползать обратно, как вдруг в речи одного из орков проскальзывает слово «гномы», и Двалин, забыв об осторожности, поднимает голову. В этот момент орк поворачивается, словно почуяв присутствие чужака, и он падает, утыкаясь лицом в рыхлый, давно остывший пепел. Со стороны скал все тихо: должно быть, не заметили, но лучше обождать для верности. Двалин осторожно просовывает под себя руку, принимаясь разгребать золу, чтобы вынуть камень, неприятно упирающийся ему прямо в живот. Какой-то длинный, гладкий… Изогнувшись, он обхватывает его, вытаскивая… не камень. Кость. Широкая. Мощная. Гномья. Сердце пропускает удар, и Двалин прикрывает глаза, понимая: можно не торопиться, предупреждать все равно уже некого. Можно, конечно, броситься на орков с ножом в попытке отомстить за убитых и героически погибнуть, успев забрать с собой несколько тварей. Месяц назад, он бы, пожалуй, так и поступил. Да и теперь его останавливает не страх смерти. Но у него еще осталось незаконченное дело. Со стороны опушки раздаются крики и приглушенное рычание. Обернувшись, Двалин видит нескольких орков верхом на варгах, выезжающих из леса. А вот это совсем плохо. От орков еще можно укрыться, но проклятые зверюги учуют его запах. Надо убираться и как можно скорее. Куда? Обратно не получится, значит в горы. Оглядевшись, он замечает небольшой овражек, заросший бурьяном. Оттуда рукой подать до скалистого отрога — если повезет, он сможет обойти орочий лагерь и углубиться в лес. Вот только ползком уже не успеет. Придется рискнуть. Двалин поднимается и, пригнувшись, мчится к оврагу. От наездников его загораживают разбросанные по долине валуны, так что если никому из орков, сидящих возле скал, не придет в голову обернуться… Он почти добегает, когда один все же бросает взгляд в его сторону. Ныряя в овраг, Двалин еще успевает заметить, как тот вскакивает и хватает прислоненное к скале короткое зазубренное копье, призывая остальных в погоню. Продравшись через сухие жесткие заросли конского щавеля, Двалин перемахивает одним прыжком через небольшой каменистый гребень и припускает вдоль каменной стены. Сзади раздаются гортанные выкрики и улюлюканье. Обернувшись, Двалин швыряет метательный топорик, и бегущий впереди орк с копьем падает, схватившись за грудь. Двалин снова кидается вперед и ныряет в узкую расселину между камнями. Отбежав на несколько шагов, он выхватывает второй топорик и, прицелившись, запускает его в нависший над проходом выступ. Отколовшийся обломок увлекает за собой другие, обрушиваясь на головы преследователей, и Двалин удовлетворенно усмехается, слыша жалобный стон и визгливые проклятья. Прямо перед ним зияет черной пастью кривое жерло туннеля. Видимо, это и есть вход в орочий лагерь, но сейчас его никто не охраняет, а по скалам далеко не убежишь, так что он без колебаний устремляется внутрь. Он бежит без остановки, тяжело дыша. Коридор поворачивает то вправо, то влево, но никаких боковых ходов пока не попадается. Вдалеке слышится топот множества ног и бряцанье оружия. В тоннеле пусто, только кое-где чадят на стенах факелы. Видимо, орков и впрямь не больше двух дюжин, и большинство из них были на охоте. Вот только ему не справиться даже с десятком. Под ногами периодически хрустят кости, черепки, какие-то ржавые железяки — настоящее орочье логово. Но сами стены ровные, высокие. Явно сделаны гномами. Если нет видимых ответвлений, могут быть потайные ходы. Должны быть. Иначе ему отсюда не уйти. Рядом с очередным факелом, Двалин замечает небольшое отличие в цвете отесанного камня. Слишком резкое и слишком ровное, чтобы объяснить причудой породы. Приглядевшись к закопченной стене, он понимает: это оно. Как же ее открыть? Традиционный способ — скрытый в камне механизм. Чтобы его запустить, нужно нажать в определенном порядке на отдельные грани, замаскированные под единый монолит. Он ведет пальцами по внешне абсолютно гладкой поверхности, зная, что это лишь обман зрения, и где-то здесь можно нащупать…. Вот они! Пять пластин, открывающих дверь. Самый распространенный способ: части света, где были расположены королевства народа Дурина в хронологическом порядке с центральной точкой отсчета в виде последнего. Гундабад на севере — лево, Мория на юге — право, Эребор на западе — низ, Серые Горы — лево… Что не так? Это было еще до возвращения в Одинокую, до Синих Гор… Блядь! Бороду тебе надо было в свое время сбрить, а не затылок, и татуировку сделать. Тролль ебанутый. Он же не в Синих Горах сейчас. А от Серых… Север — центр, Мория — право, низ, снова центр. Каменная плита сдвигается в сторону, открывая проход. Шагнув внутрь, Двалин нажимает рычаг слева — все-таки хорошо, что ничего не меняется веками — и дверь скользит назад практически перед носом у разъяренных орков. С минуту он просто стоит, привалившись спиной к каменной плите, и слушает отборную ругань и удары сапог и дубинок, которыми орки награждают потайную дверь. Зря стараются — здесь им не помогли бы и кирки с молотами. Однако неплохо бы выяснить, где он находится. Гномы хорошо видят в полумраке, но не в полной же темноте. Опустив на пол мешок, Двалин достает фонарь и, нащупав в кармане огниво, высекает искру. Огонь освещает уходящие ввысь стены узкого коридора. Справа в нескольких шагах виднеется завал, преграждающий путь, так что он сворачивает налево — судя по небольшому уклону, этот ход ведет вглубь. Тем лучше: наружу в лапы орков ему сейчас точно не надо. Он идет так довольно долго, вероятно, больше часа. Голоса орков то затихают вдали, то приближаются. Один раз он слышит их прямо за стеной. По всей видимости, коридор где-то пересекается с сетью туннелей, которыми идут его преследователи. Выйдя к развилке, и услышав в одном из ходов гул шагов, Двалин углубляется во второй туннель, понимая, что скоро эта гонка впотьмах закончится. Голоса раздаются все ближе и ближе. Рука сама нащупывает рукоять кинжала, когда вдруг в небольшом округлом зале, через который проходит коридор, обнаруживается темное пятно полузаваленного бокового хода, над которым виднеется выбитая руна — знак, которым гномы обозначают опасные участки. Не раздумывая, Двалин протискивается в узкое отверстие, надеясь, что орки либо не заметят его, либо не смогут здесь пройти. Здесь темно, и даже фонарь едва рассеивает сгустившуюся мглу. А еще здесь очень холодно, слишком холодно, даже для пещер глубоко под горами. Чем дальше от входа, тем шире становится туннель, а вот тьма наоборот сгущается, уплотняется — кажется, ее можно намазывать на хлеб, словно масло. Двалина вдруг охватывает безотчетный страх. Он не слышит больше орочьих голосов, страх исходит от самих стен, от высокого потолка, накатывая липкими, удушающими волнами, гоня прочь… Неужели он нашел то, что искал? Сжав зубы, он упрямо идет вперед. Коридор снова начинает сужаться, или ему просто кажется, что стены наступают, норовя обрушиться на него, погрести под собой. Он продвигается шаг за шагом, вдох за вдохом, ничего не видя в этой давящей, колышущейся черноте, которая обступает его со всех сторон, заползает в ноздри, в уши, в горло, сжимая мертвой хваткой сердце… Он делает еще один шаг, и все исчезает. Нет больше клубящейся мглы, нет рушащихся стен. Он стоит посреди просторной продолговатой пещеры, на стенах в небольших округлых нишах, похожих на лепестки странного цветка, закреплены факелы. Рухнув на колени, Двалин вытаскивает флягу с водой, с жадностью выхлебывает половину и прикладывает холодный металл ко лбу. Надо же. А он поверить не мог. Дело осталось за малым: договориться с местным обитателем. Вот только как? Сейчас он отдал бы свою долю эреборского золота за отсутствующий фрагмент рукописи. Обойдя всю пещеру и не найдя ни знака, ни надписи, он решает, что единственный вариант — обратиться к неведомой силе вслух. — Я приветствую тебя, — он чувствует себя полным идиотом, разговаривая с пустотой. — Меня зовут Двалин. Я пришел сюда, чтобы… Не знаю, как к тебе обращаться, но… В общем, мне нужна помощь в одном деле. Звук его голоса замирает, и в пещере снова воцаряется тишина. Ему кажется, что тот молодой гном из летописи был убедительнее. — Кто бы ты ни был, ответь мне! Прошу тебя! Он мечется из одного угла в другой, зовет снова и снова на разные лады. Просит, уговаривает, сыпет проклятиями. Наконец, выдохшись, он обессилено садится возле стены, уткнувшись головой в ладони. — Ладно. Не хочешь со мной разговаривать, пусть так. Посмотрим, как тебе понравится вот это. Он бережно достает из мешка несколько металлических цилиндров и моток запального шнура. Эх, топором, конечно, было бы сподручнее… Достав кинжал, он приставляет его к стене и рукояткой ножа вбивает его в небольшую щель между камнями, а затем осторожно поворачивает, расширяя отверстие. Проделав небольшое углубление, он засовывает туда один из цилиндров и, отмерив несколько шагов, принимается снова долбить стену. На то, чтобы расположить все заряды уходит несколько часов. Наконец, Двалин отирает пот, катящийся градом по лысине и, размотав все пять шнуров, сжимает их концы в кулаке, открывая заслонку ровно горящего фонаря. Мощности хватит, чтобы все здесь, включая ближайшие туннели, взлетело на воздух. Бесплотной магической силе взрыв наверняка не способен причинить вред, но что случится, когда облюбованная ей уютная пещерка превратится в беспорядочное нагромождение камней? С мертвым гномом в придачу, усмехается Двалин. Присев на землю, он подносит фитили к огню. — Остановись. Сложно сказать, звучит ли голос в реальности, отражаясь от стен пещеры, или раздается у него в голове. В первый момент, Двалин даже не понимает, на каком языке к нему обращаются. Может, это все — лишь странный сон, а на самом деле он просто сидит там, в лесу, под деревом? В любом случае, скоро это закончится. Он собирается запалить концы шнуров, когда голос раздается снова: — Чего ты хочешь? Неужели он недостаточно четко обьяснил? Что ж, если надо, он может и повторить. Поставив фонарь на землю, Двалин поднимает голову. — Я пришел сюда потому, что мне нужна помощь. Чтобы исправить то, что не должно было произойти. Каждое слово кажется камнем. Их стоит большого труда прокатить по горлу и вытолкнуть сквозь зубы. Голос молчит, словно обдумывая услышанное, а потом произносит: — Ты потерял кого-то… Кого-то, кто тебе дорог. Сколько бы Двалин ни вслушивался, он никак не может уловить интонацию. Кажется, что фразы возникают сами собой в его мозгу. — Ты читаешь мои мысли? Голос предпочитает игнорировать его вопрос. — Ты пришел напрасно. В мире нет силы, что возвращала бы к жизни ушедших. Напрасно? Все это — напрасно? Двалин чувствует, как внутри начинает закипать плохо сдерживаемая ярость. Он сжимает кулаки. — Но это уже было однажды! Тот гном, который хотел вернуть брата... — О, да. Со всех сторон раздается странный шелестящий звук, будто вся пещера вздыхает. Или смеется. — Ты знаешь их историю. Двалину хочется возразить, что ни хрена он не знает, и вообще, сколько можно говорить загадками, но внезапно он слышит нечто, что заставляет его замереть. — Два брата… Неразлучные принцы… Прерванная ветвь. Не может быть! Так вот, откуда… Легенда, которой так восхищаются молоденькие гномки. Давным-давно... тысячи лет назад… Принцы-неразлучники, как же их звали… погибшие в один день, пытаясь спасти друг друга… Прерванная ветвь. Это было…Точно! Незадолго до появления Дурина Второго. Согласно поверью, Дурин возвращался в том случае, когда прерывалась прямая линия наследования. Вот, что с ними случилось… Но как? Словно в ответ на его невысказанные мысли, голос произносит со своей обычной нечитаемой интонацией: — Каждый из них готов был принести жертву. Но ни один не хотел ее принять. Двалину почему-то снова приходят на ум Фили и Кили. Значит, у него не вышло, у того мальчишки. Неважно. У них своя история. Братья могут пререкаться, сколько вздумается, но никто не поспорит, что жизнь узбада важнее жизни обычного воина. — Я попытаюсь, — упрямо говорит он. — Никому не дано одолеть судьбу. Но можно повернуть время вспять, чтобы свершилось то, что предначертано. — Сделай для меня то, что сделал тогда. Дальше я справлюсь сам. Двалину кажется, что в голосе слышится сожаление: — Никто не в силах помочь тебе. Тому, за кого ты пришел просить, суждено было умереть. Ты не сможешь его спасти. — Нет! Мир взрывается тысячей осколков. Нет! Яростный крик ударяется о стены и разносится, многократно усиленный эхом. — Нет! Ты лжешь! Это ложь! Ложь… — шепчет он, чувствуя, зная: это правда. Он не может объяснить, почему так уверен в том, что собеседник искренен. Может, это тень сочувствия, промелькнувшая в холодном ровном голосе. Может, было что-то в рисунке теней, взметнувшихся по стенам, прежде чем опасть вместе со всполохом раздавленного фонаря. Все? Двалин поднимает ладонь, располосованную кусками стекла. Кровь. Она же должна быть красной, верно? Тогда почему же она кажется серой в дрожащем свете умирающего фитиля? Он сжимает кулак, глядя, как стекают по руке тонкие темные струйки, а в ушах все еще бьется безжалостное эхо: Тому, за кого ты пришел просить… Тому, за кого… Он поднимает голову. — Ты сделаешь это. Повернешь время вспять. Голос звучит все так же безжизненно. — Зачем тебе это? Хочешь еще раз увидеть, как он умрет? Двалин молчит. К чему тратить время на объяснения, когда собеседник может заглянуть к тебе в голову. Тишина длится долго. И снова он то ли слышит, то ли ощущает, как появляется в его сознании шелестящее эхо: — Неравноценный обмен… Он молчит. Никто не может отдать больше, чем у него есть. — Хорошо, — отзывается, наконец, голос. — Пусть будет по-твоему. Зажги факелы и стань в центр. Двалин подхватывает с пола железное основание разбитого фонаря и идет к стене. Сколько лет провисели здесь эти штуковины? Если они ровесники Дурина Второго, странно, что еще не рассыпались в прах. Пропитанные смолой и воском, факелы вспыхивают ярким веселым огнем. Видно, над этим местом время и впрямь не властно. Он отходит на середину пещеры и ждет. Невнятный шелест снова поднимается изо всех углов и расползается по кругу. Тени пляшут на стенах, подергиваются, разбегаясь. Воздух колышется, уплотняется как там, перед входом. Только вместо всепоглощающего ужаса, он чувствует странное спокойствие. Звук становится все громче и отчетливей, он обволакивает, обнимает. Сумрак сгущается, наступает, словно вращается вокруг него. Все бледнее огни, все явственней чернота. Она подхватывает его, утягивая в водоворот, и он больше не понимает, где находится. А потом все смолкает и наступает тишина.***
Двалин озирается по сторонам. Почти ничего не видно, но ощущения его не обманывают: он в горе. Вокруг привычная толща каменных сводов, под ногами гладкие плиты пола, а в нескольких шагах угадываются светлые прожилки на стенах широкого коридора. Знакомое место… Он чувствует на щеке дыхание свежего морозного воздуха и, повернувшись, направляется в эту сторону. Через пару десятков шагов за поворотом уже можно различить мерцающие отблески на серо-зеленом мраморе. Солнце только-только село и на западе, над самой землей, еще виднеется тонкая багряная полоса. На открытой площадке горит небольшой костер, и Бифур, поджаривающий на палке какую-то еду о чем-то оживленно переговаривается с Нори, жестикулируя второй рукой. Двалин молча смотрит на эту картину, все еще не в силах поверить, что это произошло. Он подносит к лицу левую руку без кольца. Неужели получилось? Выдохнув, он тяжело прислоняется к скале плечом и не чувствует никакой боли, никаких следов ранения. Он почему-то думал, что окажется в самой гуще битвы, в те роковые мгновения. Вместо этого таинственная сила подарила ему еще одну ночь. Целую долгую зимнюю ночь. Где-то за стеной вдруг раздается звонкая веселая мелодия, выводимая флейтой — наверняка Бофур! — и подхватывающие ее голоса. Фили и Кили. Двалин не видит их, но ему это и не нужно, чтобы представить, как они сидят рядом, касаясь плечами, поют и смеются, и подначивают друг друга… Все, как всегда. Остальные, должно быть, уже улеглись спать, хотя Балин, пожалуй, еще совещается с Оином. А Торин? Внизу, где еще. В сокровищнице, услужливо подсказывает память. Он спускался туда в ту ночь, в эту ночь чтобы попытаться поговорить, обсудить планы, и они тогда повздорили — из-за Аркенстона, из-за хоббита, из-за всей этой незначительной ерунды, и увиделись в следующий раз только в оружейной. Двалин решительно направляется к проходу, ведущему вглубь Горы. Он знает этот путь как свои пять пальцев, он мог бы пройти его с закрытыми глазами, но каждый шаг отдается гулким, бухающим ударом сердца, и наконец он замирает на вершине лестницы, забыв, как дышать. Черные волнистые пряди струятся по широким плечам, тени обрамляют точеный профиль, сильные пальцы задумчиво поворачивают украшенный рубинами золотой кубок с королевским гербом… Двалин смотрит, смотрит, смотрит. И не может насмотреться. — Чего тебе? Торин поворачивается, нахмурившись. В неровном свете факелов его глаза горят красноватым огнем, а резкие складки у рта придают ему мрачный и суровый вид. Сейчас он выглядит истинным королем под-Горой. Вот только пришел Двалин не к королю. — Поговорить. — Говори, — нетерпеливо бросает Торин, поднося факел к очередной груде сокровищ. — Не здесь. Развернувшись, Двалин направляется к выходу, не дожидаясь, пока Торин последует за ним. Торин может ненавидеть Бильбо за его предательство, может осыпать бранью Трандуила и его приспешников и грозить людям из Эсгарота, но отказывать в разговоре другу у него нет причин. Двалин идет по гулким пустым коридорам, покрытым пылью и копотью, с обрушившимися балками боковых дверей и углами, затянутыми паутиной. Он помнит их полными света, и шума, и жизни — в дни его молодости и потом, уже при Даине. Сейчас это не дом, это склеп. Здесь все пропахло драконом, здесь скользят вдоль стен неупокоенные тени. Впервые ему хочется выбраться из родной каменной мощи наружу — туда, где нет ни отравленного блеска золота, ни холодящих душу напоминаний о страшном бедствии. Услышав за спиной приближающиеся шаги, он сбавляет темп. Нагнав его, Торин не произносит ни слова, и Двалин все так же молча продолжает идти, выбирая наименее пострадавшие от драконьего пламени переходы. Похоже, в этой части дворца Смауга мало что интересовало: огромный зал, служивший когда-то для пиров и увеселений, остался практически нетронутым. Только сдвинутая в беспорядке мебель и разбросанные ведра и метлы, брошенные в панике слугами, свидетельствуют о том давнем дне, когда прилетел дракон. Вот валяется чья-то массивная медная брошь. Успел ли ее владелец выбраться из Горы? Пробравшись между массивными столами и поваленными стульями, Двалин выходит на внешнюю галерею. — И о чем ты хотел поговорить? — подойдя к перилам, Торин бросает хмурый взгляд на виднеющиеся в темноте огни раскинувшегося между отрогами Горы враждебного лагеря. Где-то там внизу плещет о камни река, как и сотни лет назад неся свои бурные воды к Долгому озеру. Двалин обессилено приваливается спиной к холодной стене, подставляя лицо порывам хлесткого восточного ветра. Махал, помоги мне. Я не знаю, как сказать это. Я не знаю, ЧТО тебе сказать. Торин поворачивается к нему с презрительной гримасой. — Слетелись, как стервятники в ожидании добычи. Надеются поживиться богатством нашего народа. — Я понимаю, ты зол на Бильбо… — Двалин подходит ближе, останавливаясь возле обвалившегося местами парапета. — Он предал меня! — лицо Торина искажается яростью, — Предал всех нас! Мы считали его своим другом, одним из нас, а он продался эльфам! Последнее слово он выплевывает с такой ненавистью, словно оно отравляет его рот ядовитым привкусом. — Он считает, что мы должны помочь людям. Ты сам пообещал им награду. — Я бы выслушал их, если бы они не пришли под наши стены с оружием. Пришли вместе с Трандуилом! Ничего, как только здесь будет Даин, они заговорят по-другому… — Они нам не враги. Не их нужно опасаться. — О чем ты? — Ты уже забыл про Азога с его выродками? Слухи о смерти Смауга разносятся быстро. Скоро здесь будет целая орда тварей, жаждущих золота. Золота и нашей крови. — Армия гномов разбивала их прежде, справится и теперь, — упрямо заявляет Торин. — Я не узнаю тебя, Двалин. Тебе ли бояться сражения? Или ты тоже считаешь, что мы должны делиться достоянием наших предков с остроухими, которые рады сплясать на наших костях?! Его голос звенит от гнева. Двалин мог бы возразить, что не все остроухие одинаковы. Что как минимум двоим из них они обязаны жизнью. И жизнью Кили. Только Торин все равно его не услышит. Он опускает голову, потирая лоб. — И не вздумай сейчас заикнуться про союз с эльфами,— кривится король, — или я подумаю, что ты обезумел! Обезумел?! Восемнадцать лет… восемнадцать лет я считал тебя мертвым! Я сдохнуть хотел на твоей могиле! Не тебе говорить мне о безумии... Двалину хочется крикнуть это Торину в лицо, но вместо этого он отворачивается, прикрывая глаза. — Мне приснился дурной сон. Про тебя. Про всех нас. — С каких пор Двалина, сына Фундина, волнуют дурные сны? — фыркает Торин. От Двалина, сына Фундина, осталась горсть песка. Развей ее по ветру. — Если это все, — холодно произносит Торин, — можешь отправляться спать. Даин подойдет со дня на день, мы должны быть готовы. Развернувшись, он устремляется к выходу. Двалин с силой стискивает перила, так что камень, кажется, трещит под его рукой. Так значит, это правда. Ничего невозможно изменить. Будь оно все проклято! Подхватив один из осыпавшихся камней, он со всей силы швыряет его в стену, и обломок, отскочив от скалы, с грохотом катится в пропасть. — Двалин! Шаги замирают, а потом раздаются снова, все ближе. — Двалин? В голосе Торина — удивление и… растерянность? Двалин поворачивает голову. — Ты помнишь это место? Двалин озадаченно оглядывает площадку галереи, и воспоминания обрушиваются на него подобно водопаду: шумные разговоры, громкий смех, аромат жареного мяса и свежей сдобы, плеск пенного эля, льющегося из стукающихся кружек, цокот подкованных сапог в такт четкому ритму барабанов, стремительные звуки скрипок и флейт… И Дуринова Корона, как и сейчас, сияющая прямо над головой у Торина. В призрачном лунном свете лицо его кажется совсем молодым, неотягощенным мрачными думами, неизборожденным морщинами, и не седина отливает в его волосах, а отблески сияющих звезд. — Что… — нахмурившись, Торин придвигается ближе, и Двалин вцепляется ему в плечи, притягивает к себе, пряча лицо в сгибе шеи. Тот дергается было, но потом замирает настороженно в его объятьях. Слепой идиот… Поверил в глупые байки о золотой лихорадке, о родовом проклятии. Ладно, остальные, но он-то как мог? Это же Торин, он его знает, как облупленного с самого детства. Его Торин — уставший, измученный, преданый. Все последние недели гнавшийся за своей мечтой на пределе сил. Племянников едва не похоронил. Да и всех их. Сам чуть за край не отправился. Кому другому бы и меньшего хватило… Торин просовывает пальцы под его пояс, и утыкается лбом ему в висок, щекоча теплым дыханием шею. И Двалин смыкает ладони на его спине, ощущая, как расслабляются мышцы под его пальцами. И пусть говорит, что хочет. Пусть, что хочет, делает. Лишь бы рядом был, живой, теплый. Лишь бы рук до рассвета не разнимать, а завтра… Пусть завтра не наступает. Глаза обжигает нестерпимым огнем, и Двалин зарывается глубже в пушистые шелковые пряди, пахнущие пеплом и кровью, и первым снегом. Торин поводит плечами, и Двалин только крепче прижимает его к себе. — Не отпущу. — Не отпускай. Это звучит, как приказ, а Двалин всегда хорошо умел выполнять приказы.***
Утро начинается с хлопанья крыльев и хриплого карканья. Приоткрыв глаза, Торин откидывает укрывающий их плащ и тянется к лежащему рядом мечу. Двалин напрягает руку, обхватывающую его за пояс, не давая подняться: — Спи. Рано еще. — Вороны принесли новости. Это должно быть от Даина, — Торин отводит его ладонь, встает и, поправив одежду, направляется к пернатому гонцу. От Даина, конечно, от кого же еще. Ну, вот и все. Осталось совсем немного.***
Битва оказывается точно такой, как Двалин ее помнит. С набегающими одна за другой черными волнами орочьих полчищ, свистом стрел и копий, лязгом оружия и яростным рычанием варгов. Все закручивается в один смертоносный вихрь из разящих клинков, отрубленных рук, голов, фонтанов черной и алой крови. Этот вихрь подхватывает их маленький отряд и разносит их в разные стороны. И он знает, что ничего не получится сделать, но все равно пытается, пытается пробиться навстречу, сокрушая все на своем пути — и не может. И теперь, когда он знает, чем все закончится, это мучительно, нестерпимо больно. Сердце сжимается от ужаса и тоски, и кровь бешено стучит в висках. Дыши, говорит он себе. Дыши. Еще немного. Тело действует, словно само по себе, быстро впадая в привычный ритм: наносит удары, ставит блоки, подсекает, уклоняется, рубит, колет… В едва появившийся просвет вместо одного убитого орка тут же появляются два других, и Двалин снова и снова вминает до хруста носы, вспарывает животы, сносит головы. В какой-то момент его прибивает к скале, и больше не нужно беспокоиться, что кто-то зайдет со спины. Он действует уверенно и беспощадно. В нескольких шагах брат с привычной ловкостью орудует мечом, а чуть поодаль сражается кто-то еще из отряда, кажется, Оин… И совсем скоро на него должен спрыгнуть сверху тот орк с палицей. Сейчас! Прикончив очередного противника, Двалин успевает прикрыться им, как щитом, и заостренные шипы задевают его лишь по касательной, оставляя руку невредимой. Отлично. А теперь самое время приниматься за дело… Слева, совсем рядом, раздается полный боли крик, и Двалин мысленно отпускает проклятье. Ори! Он совсем забыл про мальчишку. Добив преградившего ему путь раненого варга, Двалин бросается вперед, едва успев всадить секиру в спину нависшего над молодым летописцем орка. Веснушчатый гном поднимает на него глаза и пытается что-то произнести сквозь закушенную губу, пока Двалин оттаскивает его за ближайший валун, прислоняя спиной к камню. Оторвав кусок ткани от рубахи Ори, Двалин прижимает его к ране, пытаясь остановить текущую из перебитой ноги кровь. — Я в п-порядке, — выговаривает наконец тот. Подняв валяющийся поблизости чей-то короткий меч, Двалин вручает его мальчишке. — Держись, парень. Я за подмогой. Вынырнув из-за камня, он снова ввязывается в бой, оглядываясь по сторонам. Оин сейчас должен быть вон там, за тем отрогом, но прежде всего ему нужно найти… Ага, вот они! Он принимается прорубаться наперерез мелькнувшим неподалеку двум встрепанным макушкам: светловолосой и темно-русой. — Стоять! Куда?! — он практически сшибается с Фили лбом ко лбу, отшвыривая его назад. — Пусти! Там же Торин… он… — тот рвется в самую гущу сражения, где из-за сплошных рядов орочьей армии раздается громоподобный рык Азога. — Разберусь, — рявкает Двалин. — Там Ори ранен. Помогите ему, найдите Оина и Балина. Фили буравит его яростным взглядом, явно не собираясь уступать. Кили за время их короткой перепалки успевший уложить нескольких подобравшихся близко врагов, бросает на брата короткий вопросительный взгляд. — Нет! — кричит Фили. — Мы должны… — Это приказ! — рычит Двалин, молясь про себя, чтобы Фили не стал задаваться вопросом, какое он имеет право приказывать наследнику престола. Тот невыносимо долгое мгновение смотрит ему в глаза, и наконец сдается. — Кили, быстрее! Двалин еще успевает проводить взглядом две исчезнувшие в круговерти боя фигуры, прежде чем повернуться к гребню невысокого отрога. А теперь — вперед! Он прорубает себе путь, укладывая врагов одного за другим, не замечая брызжущей в глаза крови, не чувствуя усталости и боли. Одного орка он протыкает насквозь, еще несколько отшатываются, и он видит бездыханное тело Азога, ухмыляющегося Больга со своими приспешниками и пытающегося из последних сил дотянуться до меча Торина. Живой! Хвала Махалу, еще живой. С такими ранами — уже не жилец. С древним, полным боли и ярости, боевым кличем Двалин поднимает оружие, бросаясь в бой. Где-то поблизости раздается грозное рычание огромного медведя, и, похоже, о Больге можно уже не беспокоиться, ему будет с кем сразиться. А вот его гвардия целиком и полностью — на нем. Насколько его хватит. Двалин стоит, как неприступная скала, отражая атаки и повергая врагов. Ведь рядом — его дом, земля его предков и потомков, величественная и прекрасная гномья твердыня. А за спиной — тот, кого он будет оберегать до последнего вздоха. Его король, его друг, драгоценнейшее из всех сокровищ. Первую стрелу, вонзившуюся в бедро, Двалин просто обламывает, чтобы не мешала. До второй, засевшей под лопатками, дотянуться уже не получается. Пробив кольчугу, она вошла неглубоко, но вместе с кровью из тела утекают, увы, не бесконечные силы. Он все еще может держать на расстоянии ощетинившихся копьями, дубинками и зазубренными клинками тварей, но каждый удар дается все труднее, тяжелеет с каждым взмахом покрытая черными пятнами секира, а руки наливаются свинцом. Будто почуяв его слабость, орки наседают все сильнее, нападают со всех сторон. Едва отразив удар заостренной палицы, он понимает, что нацеленное ему в бок копье он отвести уже не успеет. Но вместо живой податливой плоти, наконечник черного оружия сталкивается вдруг с прочной сталью гномьего меча… Торин! Двалин не знает, как он сумел подняться, откуда взял силы для этого последнего рывка, но теперь, стоя спиной к спине, чувствует, как отзывается на это собственное тело, как наливаются мощью все мускулы и становятся сокрушительнее удары. Они сражаются как в юности, как всю жизнь — считывая намерения друг друга и подхватывая движения. И будто не они кружатся в смертоносном вихре стали и ярости, а сама земля вращается вокруг них. И весь мир, по-прежнему — у их ног… И все остальное — то, что неминуемо случится после, уже неважно. Торин, падающий, чтобы уже не подняться. Он сам, пропускающий удар меча… Пошатнувшись, Двалин выпрямляется, чтобы дать отпор очередному ублюдку. Руки его слабеют, а ноги сводит судорогой, но он успевает расправиться еще с несколькими орками, прежде чем вонзившееся под ребра копье бросает его на землю. Шум битвы кажется ему похожим на плеск волн горной реки о камни. Он то затихает, то снова усиливается. Ног он уже не чувствует, значит осталось немного, несколько минут. Повернув голову, Двалин видит рядом своего короля. Поднять бы руку, дотянуться… Но тело уже не слушается. И Торин понимает это, и каким-то чудом подтягивается сам, кладя ладонь ему на грудь. В его глазах упрек, и признательность, и отчаянная теплота. — Ты… зачем? — Не мог… оставить тебя одного, — хрипло выдыхает Двалин. — Куда я без тебя? — усмехается Торин. И Двалин улыбается ему в ответ. — Никогда не говорил тебе… — Торин смотрит ему в глаза. — И сейчас… не надо. Зачем ему слова. Он знает и так. Лязг и крики становится все тише вместе с гулом орлиных крыльев и пением эльфийского рога. — Мы победили, — говорит Торин. — Победили, — соглашается Двалин, изо всех сил надеясь, что высшим силам не чуждо сострадание, потому, что две жизни взамен одной — и правда, неравноценный обмен. Говорить больно, больно даже дышать, но это не страшно. К боли он привык. Последним усилием он поднимает руку, кладя ее поверх ладони друга, ощущая немеющими пальцами ускользающее тепло. Двалин улыбается, думая, что для умирающего он неприлично счастлив. Они вернули свой дом, отстояли свою землю, одержав немыслимую победу. И самое ценное, единственное сокровище его жизни по-прежнему, теперь уже навсегда — в его руках. Торин склоняется к его лицу. Двалин поднимает глаза и вместо свинцового серого неба окунается в бесконечную синь. Теплое дыхание на губах — последнее, что он чувствует, прежде чем тьма накрывает его.