След

— Что ты делаешь? Очнувшись, я обнаружил себя у одного из шкафов нашей домашней библиотеки с какой-то энциклопедией древнего мира в руках. Закрыл книгу и торопливо поставил её на полку. — Ничего. Просто... Она подходит ко мне — тихо, неумолимо, знающе. Ей не нужна сыворотка правды, чтобы я помимо собственной воли начал говорить о том, что она захотела обо мне узнать. Глубоко вдыхаю, как перед прыжком в воду. — Искал кое-что. — Нашёл? — Не совсем. — Я могу помочь. Грустно улыбаюсь. Она тоже улыбается — тихо, уверенно. — Я помню, о чём все наши книги и где они стоят. Я знаю их обложки на ощупь. Она живёт в мире, которого я совсем не знаю. Впрочем, так было и раньше. Даже когда мы встречались глазами — я видел по ту сторону её взгляда неведомый мир, в который я не могу проникнуть. Даже каждый день держа её в объятиях. — Скажи мне, что ты ищешь. Почему мне так трудно говорить об этом? Трудно признаваться, что меня волнует какой-то морок, фантом, фантазия? Даже не знаю, что глупее — придавать этому значение или стыдиться об этом говорить. — Это совсем неважно, но мне хочется узнать больше об одном образе. Смотрю на её брови, едва приподнятые в ожидании того, что я скажу. Она внимательно смотрит на мои губы. Я привык, что это равносильно взгляду в глаза. — Мне интересно, что означает образ... лисицы, собаки, волка и подобных ан... человекоподобных существ. В мифологии, психологии, истории. Ты ведь знаешь об этом куда больше меня. Майко присела на краешек кровати и увлекла меня за рукав свитера следом. — Лисица обычно ассоциируется с хитростью и обманом, волк — с неумолимой злой силой и одиночеством, хотя вообще-то они стайные животные. Собаки были одомашнены, поэтому обычно связаны с понятием преданности и защиты. Она помолчала, припоминая что-то, и продолжила: — У древних народов было немало таких звероподобных божеств. Например, Анубис у египтян изображался как человек с головой волка или шакала. Я замер. — Богом чего он был? — Загробного мира, насколько помню. Он провожал умерших на тот свет и помогал судить их души. Вот как. Майко оживилась и подошла к шкафу. — Ты можешь посмотреть, как он выглядел, в отрывках из Книги Мёртвых в энциклопедии Древнего мира. Она была где-то здесь. Рука Майко ощупала два соседних корешка и беспомощно замерла. Я запоздало понял, что именно эту книгу держал в руках, когда она меня окликнула, и в спешке поставил на другое место. — Прости, я уже брал её и поставил не туда. Сейчас возьму. Майко облегчённо улыбнулась. — Обычно с Египта начинаются все книги об истории, так что ищи где-то в начале. Мы сели обратно на кровать — ближе друг к другу, чем в первый раз — и я принялся листать книгу. Вдруг нахлынули воспоминания — мы сидим плечом к плечу, увлечённо глядя в какой-нибудь легкомысленный комикс, рядом Арата, они оба смеются, как сумасшедшие — то ли над комиксом, то ли надо мной, а я молчу сквозь пробивающуюся улыбку и с пронзительной отчётливостью понимаю, что этот смех — самое дорогое, что у меня есть. И никогда не будет ничего дороже. Как редко я слышу его теперь... Остромордое божество на картинке и впрямь напоминало моего ночного соперника. Вероятно, я видел его уже когда-то давно, и мозг, укладывая недавние впечатления покомпактнее, почему-то выбросил этот образ из глубин памяти на поверхность. Не знаю, насколько это удовлетворительное объяснение, но сейчас оно меня странным образом успокоило. Майко сидела на краю кровати с безукоризненно, по-королевски прямой спиной и спокойно внимала шелесту страниц, шуршанию моего свитера, моему дыханию и Бог знает чему ещё, чего я не слышал и не ощущал. Широкий розовато-красный ворот низко пересекал её ключицы. — Мне не нравится эта твоя кофта, — неожиданно для себя сказал я, откладывая книгу. Майко склонила голову набок — с игривым недоумением котёнка. — Она удобная. — Знаю, — торопливо ответил я. И неловко замолчал, постукивая опустевшими ладонями по коленям, будто имитируя тиканье секундной стрелки механических часов. Пока её пальцы не нашли мои волосы и не вплелись в них с очевидной, целенаправленной смелостью, привлекая меня к ней. Но дальше говорить было тем более незачем.