On the edge of insanity

Если наша судьба утонуть, давай же опустимся на самое дно…

Рассвет отвратителен. Сколь бы его не обожествляли, сколь бы не говорили, что за закатом придёт этот самый рассвет, и всё мгновенно наладится. Глупость. Это сущая глупость. Солнце всего лишь принесёт с собой людей и кучу ненужных вопросов. Новый день — новые проблемы, от которых Себастьян устал. Чрезвычайно устал. Он не знает как с ними справляться, когда орава обступает со всех сторон и не даёт ни единого выхода. Сначала нужно разобраться с документами по наследству и т.д. Впрочем, это-то ещё разобрать вполне возможно, учитывая дружеские отношения с местными правоохранительными органами. А вот с военкоматом будет разобраться куда сложнее. Нет, Себастьян пошёл бы в армию, хоть порежь мизинец и поставь кровавую печать, пошёл бы! Но он нужен был здесь. Уже начало апреля совсем скоро он выпуститься из школы, и совсем не факт, что он сможет поступить хоть в какой-то ВУЗ. Как кормилец семьи он пенсии лишится ровно с официальным усыновлением Ганса бабушкой и дедом. И… Всё. Дальше Себастьяну предстоит плыть по течению абсолютно самому, выкарабкиваться из всех проблем тоже самому. К счастью, хотя бы других утопающих тащить за собой больше не придётся. Но вот уехать служить он не мог. И почему же? Из-за того, что он не хочет оставлять младшего брата без поддержки, из-за того, что… Что здесь Сиэль! Один только грёбаный мальчик, который кружит голову наверняка ничуть не хуже снюса, а то и лучше раз в триста. Уж эффект и воздействие слов и касаний Сиэля Фантомхайва Себастьян изучил, и изучит ещё лучше. И рядом с этими жестами хочется находиться неизменно. Но совсем никак не уезжать. Может, заплатить медсестре за справку? Конечно, придётся отдать то немногое накопленное, но.. не становится же пушечным мясом в конце-то концов! Не выбирать же для себя путь, где заведомо проиграешь. Может быть, Себастьян и стал бы неплохим солдатом, но он к этому не готов. А к тому, чтобы принимать новую роль, стоит быть готовым. Ко всему стоит быть готовым хотя бы косвенно. Но сейчас всё из рук буквально сыпется! Себастьян не знает, за что браться, что делать, куда идти. Ну по крайней мере станет хотя бы больше денег на еду, если он сбросит со своей шеи двух человек. Поесть бы. Живот урчит. А там и дальше продолжать бы размышление. Себастьян этим мыслям ухмыляется, будто бы навязчивой бабочке, такой невинной. Еда вот оно последнее, о чём стоит думать. Но, как говорится, мысли о еде приходят в самые неподходящие моменты. Люди всё-таки такие люди. Они никогда не забывают о плотских потребностях. Глупо настолько. Так по-человечески. Что там ещё? Завтрашняя, нет, уже сегодняшняя встреча с бабушкой и дедом. Ей-богу, Себастьян клянётся, были времена, когда он, как и любой другой ребёнок, был бы рад видеть добрую пожилую женщину, которая всегда накормит пирожками с капустой и мужчину, что научит колотить табуретку и по секрету угостит самогоном. Были! Но теперь всё не так, всё по-другому, всё противоположно. Им всё не нравится. Себастьян из кожи лез, чтобы прокормить ребёнка, чуть не попал в больницу из-за переутомления два с половиной года назад, когда сказал, что заработает на то, чтобы достойно отметить первый в жизни день знаний брата. Ганс шёл в первый класс. А Себастьян упал в обморок в кафе, где числился в официантах. Интересно было. Но, нет же, им же мало! Себастьян ничего не делает, по мнению родителей отца, только прожигает свою жизнь за сигаретой на набережной. Впрочем, это правдой на данный момент и является. Он смотрит на ночь, которая вальяжно накрыла город несколько часов назад. Скоро начнутся те самые белые ночи, которые обожают все туристы. А Себастьян ненавидит. И Сиэль тоже. Где темнота? Где же их извечное убежище, где каждый из них находит в себе силы расслабиться, поверить в то, что они в безопасности, их сейчас никто не потревожит? Где можно снять свои доспехи из непроницаемого выражения лица и дать усталости растечься по телу, прощупать каждую клеточку организма. Белые ночи этого безвозмездно лишают. И вечный день порой отвратителен, и вечный день порой становится настолько надоедлив, что вмиг хочется сменить его на полярную ночь — убежище, в котором Себастьян уверен. Ночью спят все. А он бодрствует. А отец, у бабушки с дедушкой, конечно, не молодец, но понять его можно. Скорбит по жене, убитой молодости. Себастьян не единожды орал: «Я, я её ребёнок, почему я не могу скорбеть о своей матери, почему я должен кормить его — кобеля этакого — и обеспечивать водкой?». Они не слышали, словно забылись в своём сыне. А о внуке не думали и думать уже не будут. По крайней мере комнатушку в коммуналке оставят Себастьяну: это было обговорено ещё вчера. Гансу достанется в наследство дом в пригороде с курятником после смерти бабушки и деда. И прекрасно. Как легко всё с наследством разрешилось. Остаётся только подписать тысячи бумажек, абсолютно бесполезных, но так кому-то нужных. Вот кому — это, конечно, вопрос. Но так принято. И с системой бороться не Себастьяну, далеко не ему. Привычный сигаретный дым обдаёт лицо вместе с порывом ветра. Нева течёт, волны колышутся, ссорятся, мирятся, давят друг друга и воскрешают. Бурно река этой ночью течёт вместе с ветром. Чёрные пряди касаются бледного лица, как однажды сказал Сиэль, ирландского. Такого вытянутого и тонкого, острого, будто бы ястребиного. Сиэль. Слишком часто это имя появляется в голове, чему Себастьян уже давно не удивляется. Сиэль стал неотъемлемой частью его жизни, принимающей участие в каждом её событии. Без Сиэля было бы невозможно трудно, без Сиэля стало бы как раньше: холодно и безвольно. А теперь Себастьян свободен, Себастьян волен делать со своей жизнью всё, что захочется. И первоочерёдной задачей становится поступление, которое вдруг кажется вполне себе реальным. Для выпускного экзамена не так много нужно. Фантомхайв поможет. Он может вымуштровать так, что любому ефрейтору завидно станет. Эта черта его характера устрашает поистине, ведь он совершенно не похож на того, кто мог бы управлять. А Сиэль такой. Он хочет, нет, он может положить весь этот сгнивший мир к своим ногам, смотря на него с чистым и отборным презрением, на которое только он и способен. Фантомхайв хочет держать всё в своих руках, на коротком поводке. Мания контроля. И Себастьяну настолько не хватает человека, который стоял бы над ним, что он бросается Сиэлю под ноги. Фантомхайв мог потрепать его по макушке, покровительствующе усмехнуться, посмотреть сверху вниз, когда на самом деле положение дел совершенно иное. В этом весь Сиэль, который даже хлеб нарезать не может, не рассекая свою тонкую фарфоровую кожу, откуда позже потечёт алая кровь. Фантомхайв. Человек-призрак, которому вполне бы подошло такое существование. Заметное, пугающее, но якобы нереальное. Он весь такой. Эфемерный и ирреальный, дающий лишь временное ощущение покоя, на смену которого быстро приходит тревога и страх, заставляющие напрячь всё тело, подобраться и наблюдать. Как в старом доме с призраками, чьи действия предугаданы не будут из-за гениальной стратегии — сущего хаоса. И иногда казалось, он везде, и он всё. Как и этот предрассветный туман над Невой. Сиэль — одна из его многочисленных проблем. Сиэль же лучшее, необычайнейшее и возвышеннейшее, что с ним только случалось. Сложно. Тяжело. И донельзя тоскливо, будто бы Себастьян в целом мире один оказался. Пустые улицы, лавки, на которых изредка встречаются бездомные или алкоголики. Возможно, где-то в кого-то стреляют. Сиэль, наверное, тоже не спит. Ночь сегодня хорошая, ясная, словно она решила подыграть чувствам Себастьяна и любезно позволила спрятаться под своим непоколебимым покровом. Вон таксофон на другой стороне дороги. Синяя ободранная кабинка с серой надписью, которая одним своим видом показывает состояние его души да и всей страны. Неожиданно мелькает совершенно безрассудная идея в мыслях Михаэлиса. А что если.. пойти к нему? Нет, действительно, идиотство, но… Такую ночь проводить в одиночку — просто преступление. Ещё несколько месяцев назад он бы без сомнения взял бы какую-нибудь проститутку под грудь и снял бы с неё бюстгальтер, а теперь… Он так сделать не может. Просто совесть не позволяет Себастьяну поступить так. Предать его. Почему-то предательство этого человека вмиг стало чем-то запретным и недвижимым. Эта догма, которую Себастьян готов соблюсти ценой жизни. Лишь бы только он его трогал, лишь бы только позволял касаться. Себастьян и не заметил, как из робких поцелуев в губы они медленно перешли к засосам на плечах, но только с расчётом на то, чтобы их можно было без проблем прикрыть одеждой. Никому не нужно ни о чём знать. Нежданно Сиэль из чего-то эфемерного и нового превратился в необходимое и перманентное. То, что рядом всегда. От этого человека веет уверенностью в себе, в завтрашнем дне и своих действиях. Так комфортно находится в одной комнате с кем-то Себастьяну не было давно. Да и его окружение не предполагает тех, с кем комфортно будет находиться: Ганс, Майя, бармен Андрей и несколько грузчиков, с которыми Себастьян подрабатывал в моменты особой нужды. Но как только он получит документы на комнату, Себастьян оттуда уйдёт. Больше надрываться он не намерен. Он себя официантской и листовочной службой прокормит. Наконец, только одна жизнь оказалась в одной паре рук. Отца больше нет. Дед и бабушка скоро оформят опеку. Да, брату там будет жить лучше, лучше безусловно. Никакой городской суеты, меньше опасностей и воровства, чем в криминальной имперской столице. Для ребёнка самое то. А вот Себастьян бы в таких условиях не выжил бы попросту. Он сросся с этим городом, врос в него, словно корень в почву. Это город именно Михаэлиса. Со всеми его криминальными авторитетами, с ежедневными драками и перестрелками, со всеми негласными войнами. Он тут в своей стихии, он здесь, словно рыба в воде: знает всё и вся. Наконец-то, Себастьян выдохнет после многолетнего труда. Наконец-то, он останется один. Быть одному — вот о чём он мечтал с самой смерти матери. «Позаботься»… И впервые Себастьян плюёт на эту просьбу, впервые решает, что его жизнь сейчас важнее, и он позволит оформить опеку над его братом. О себе ведь тоже надо заботиться. Михаэлису хочется поступить, хочется сделаться человеком, хочется жить для себя. Себастьян больше не будет думать о том, что вызвали в школу, к директору из-за потасовок брата, больше не будет думать, сколько алкоголиков ждёт его дома… Он свободен. Впервые он может позволить себе быть рядом с тем, с кем он хочет. Очень красивая ночь. Хочется провести её с кем-то важным. И неожиданно перед глазами мелькает старая телефонная будка. Надпись ободранная, внутри — сущий притон: бычки, окурки и т.п., но сам-то телефон… Он же рабочий! По крайней мере таковым должен быть. Впрочем, это не настолько важно. Важно только то, что по нему, — Себастьян очень надеется, — можно позвонить в один дом, в одну квартиру. К Сиэлю. Эта мысль спонтанная абсолютно, попросту вопиюще некультурная и неэтичная, но такая.. правильная. Да, именно правильная и никакая иначе. Если Себастьян хочет провести эту ночь с кем-то важным, то он это сделает. И ему ничего и никто не помешает. Парень отрывается от ограды на набережной, от этих перил, словно на помпезных дворцовых лестницах. Помпезный криминал. Именно таким словосочетанием можно описать Петербург девяносто второго. Первое апреля, грёбаное первое апреля, которое наступило несмотря ни на что. А времени, а месяцам на людей всё равно. Они будут течь и дальше своим размеренным темпом, будут и дальше сменять друг друга с завидной очерёдностью. И эта хрупкая стабильность прекрасна, когда движется решительно всё, когда жизнь превращается в калейдоскоп сумасшествия. Таксофон. Себастьян идёт размеренной походкой по пешеходному переходу, докуривая последнюю невкусную и дешёвую соседскую сигарету. Такой противный дым был от неё, ужас. Плохой же вкус на табак у этого соседа. Себастьян бросает окурок прямо на дорогу, смотрит пару секунд, как тлеет сигарета, как потухает там огонь. Так уверенно, так равномерно потухает, будто бы и не горел никогда. На улице никого, ни единой души. Просто замечательно, меньшего удовольствия от такой ночи ожидать — кощунство. Эта ночь даст всё. Себастьян уверен, что сегодня он похоронит отца в своих мыслях, а позже — и в земле. Пусть его бесполезное тело сожрут черви, пусть он окажется съеден противнейшими насекомыми. Пусть. Себастьяну, одетому в лёгкую чёрную куртку, которого вскоре продует под северным циклоном, наплевать на аморальность своих дум, ссылаясь на то, что мысли пока что люди не читают. И, о Боги, он наверняка этому рад несказанно. Многие великие и аморальные замыслы раскрылись бы быстрее, стань люди неожиданно читающими мысли. Этой убийственной способности и постоянного контроля боятся все до единого. И Себастьян в том числе. Таксофон, окутанный утренней воздушной дымкой вкупе со свежестью этого же утра — природный когнитивный диссонанс, который всегда кажется Михаэлису чем-то противоестественным, принимает Себастьяна доброжелательно, будто бы давно ждал именно этого посетителя. Дверь в кабинку он не закрывает, иначе покажется, что и вовсе он закупорил себя в пустой будке, находящейся в ещё одной столь же пустой в ранний (или поздний) час. Петербург неожиданно стал безлюдной клеткой, из которой не выбраться так просто, а только посредством этого телефона. Такого старого, заляпанного. Этот телефон потрогали тысячи пальцев, его кнопки нажимали миллионы раз. Люди кому-то звонили, кому-то что-то говорили, ссорились, мирились, признавались в любви. И всё благодаря одному только устройству, находящемуся в грязной кабинке, прожжённой в некоторых местах сигаретами. Дешёвыми, дорогими. Любыми. Таксофоны — этакие телепорты в воспоминания, в слова, в чувства. И страшно становится на душе у Себастьяна, и как-то спокойно одновременно. Он же не один тут был, не один звонил кому-то в четыре утра. Длинные нервные пальцы начинают быстро нажимать нужные кнопки, точно выученные наизусть, выверенные двумя месяцами тренировок. Он звонил Сиэлю часто, потому что всегда знал, что тот возьмёт трубку и ответит своим извечным: «Да, слушаю». Себастьян чувствует нарастающие в груди ощущение безопасности и уюта. Именно эта ассоциация всегда возникает в голове у Михаэлиса, когда он вспоминает о квартире своего партнёра. Там всегда тепло и тихо. Конечно, за исключением тех дней, когда Сиэль раскрывает окна и сидит под ними. Смотрит, пытаясь отвлечься, утешиться, забыться. А может быть, заново всё обдумать, обмусолить в диалоге с самим собой и постараться протянуть до утра, не сиганув с балкона вниз. Такой лёгкой смерти не каждый достоин. Михаэлис подносит трубку в заострённому уху, прикладывает. Сквозь динамик доносятся звонкие, скрежетающие гудки, словно ногтем по стеклу проводят. До того они противны. Гудки заставляют ждать, а ожидание отвратительно, оно вызывает лишь нервное подрагивание пальцев на руках. Трубку на другом конце провода берут через три гудка. Себастьян считал гудки, топая ногой по дну этого удивительного устройства — таксофона. Вдох. И там, где-то через несколько кварталов, где-то за километр, слышится знакомое: — Да, слушаю, — голос у Сиэля заспанный, будто бы только проснувшийся. Усталый голос, раздражённый. Себастьян даже не знает, что на это ответить. Нет, наверное, стоит поздороваться, спросить, можно ли прийти. Но все эти вопросы вдруг становятся незначительными по сравнению с его голосом. Волшебным, обволакивающим. Фантомхайв настолько Фантомхайв, что даже спросонья сохраняет достоинство в голосе. Эта черта с детства выработана: всегда говорить уверенно. А вот Себастьян мнётся, совершенно забывает, как говорить, но через секунду к нему приходит озарение сказать простое: — Привет, — на выдохе, с нажимом отвечает и ждёт реакции на другом конце провода, ждёт раздражённого вдоха и сдержанного: «Что же вас сподвигло позвонить на этот номер в столь ранний час?». Такого же невозмутимого и уверенного. Себастьян почему-то уверен, что его голос по одному слову не узнают, почему-то уверен, что ему придётся представляться. Левая рука нервно теребит ткань дырявого кармана древних штанов. — Себастьян, откуда ты звонишь? — ничуть не удивлённое и, кажется, абсолютно невраждебное заявление, вопрос. Сиэль редко задаёт вопросы. Ему люди всё сами выкладывают, но если он их и задаёт, то делает это всегда максимально метко. А в этом вопросе проступает сонная рассеянность мыслей, несконцентрированность. — С таксофона. На набережной, — быстро поясняет Себастьян, зарываясь левой рукой к себе в волосы, чуть их оттягивая. У него складывается ощущение, что там вон, совсем немного пройти, и в гостиной его встретит стоящий на ковре босой Сиэль. Сонный. С растрёпанными волосами. И никакой крови, никаких документов, баб и дедов. Ничего. Только он и Сиэль. И больше никого им не надо. — Ты один дома? — Да. Иначе бы не я взял трубку, — отвечает Фантомхайв, а Себастьян уже представляет, как возводится синий глаз к потолку, притворяясь, что делает это незаметно. — Ммм, — неуверенно мычит Себастьян, мнётся, перед тем, как всё-таки спросить. — Могу я прийти к тебе? — на выдохе, волнительно, резко и быстро, перетягивая вес с правой на левую ногу, кусая губу, спрашивает Себастьян. Он ждёт незамедлительного ответа, словно борзая, выпущенная на охоту. Тут борзая гонится за жертвой, которой готова ноги лизать. Всё-таки люди — животные, не меньшие, чем борзые. Себастьян тому прямое доказательство. — Сейчас? — Да. — Ну, приходи. Ставить чай или кофе, Себастьян? — имя возлюбленного на языке Фантомхайва расплылось приятным шлейфом. Себастьян буквально почувствовал это, если не тепло, то трепет, при котором произносилось его имя, его любимое и неповторимое имя, данное ещё матерью. Да, пожалуй, Себастьяну совершенно не помешает забыться. Они ведь именно для этого вместе, верно? Чтобы забыться, чтобы отпустить прошлое хотя бы на несколько часов, залить его чаем и ненужными разговорами, от которых почему-то становится легче. Чтобы касаться друг друга, утешая, забывая всё, что когда-то было пережито. — Давай чай. — Жду тебя через пятнадцать минут, — и в трубке слышатся гудки. Но они совершенно не наполнены разочарованностью, а скорее приятным ожиданием. Сиэль его ждёт. И Себастьян скоро будет обнимать этого единственного человека, который его ждёт. *** Звонок в дверь разрезает тишину, будто бы специально сделанный настолько громким. На потеху соседям, чёрт дери этот звонок. Тётка Зинаида не отстанет, она наверняка ещё долго будет расспрашивать Фантомхайва, кто к нему захаживал в столь ранний час. Почему же она не спит в это время? А кто её знает. Конечно, Сиэль наврёт, скажет что-то вроде: «Клодия ключи забыла». Но до чего же надоедливая бабка! Сиэль встаёт с насиженного в кресле места. Он ждал Себастьяна. Да уж вот же позвонил этот идиот в четыре утра. Это было крайне неожиданно и даже страшно в какой-то мере. Тревожно стало. Особенно Фантомахйву, который с бодуна побежал к телефону, словно ужаленный. Он пил коньяк, который накануне достал из мини-бара. Пил, наверное, с полуночи. Потом прилёг поспать, а тут этот телефон… Чёрт, чёрт, чёрт. Люди, конечно, последние существа, которых он хотел бы сейчас видеть. И Сиэль поражён своим мужеством: не послать Себастьяна куда подальше было достижением, да ещё каким! После Сиэль поставил чайник, порадовавшись включённому электричеству, насыпал чайные листья в заварник, залил кипятком, оставил. С него хватит работы. Голова болела и немного кружилась после пируэта с алкоголем, Фантомхайва слегка заносило в стороны. Состояние, откровенно, одиозное. Но Себастьяну он не отказал. У Михаэлиса был такой тон, будто бы что-то произошло. Будто бы он сейчас в нём нуждался. И Сиэль отказать не смог. Не смог сказать «нет» впервые в жизни. Что же такого случилось, что вечно хорошо поставленный и громкий голос вдруг смягчился, будто бы надломился, стал тише, скованней. Фантомхайву интересно узнать, донельзя интересно. Этот интерес им движет по жизни. А что же будет дальше? И настолько интересно знать о судьбах людей, просто сумасбродно интересно! Он наизусть знает биографии множества личностей, а тут появляется возможность стать участником биографии настоящего человека. Чужого, не фантомхайвского. Не того, в чьих жилах течёт прогнившая кровь убийц. Смотри на дверь, не смотри —она сама по себе не откроется. Всего лишь железная дверь, разделявшая двух людей, является каким-то непреодолимым препятствием. Почему-то в Сиэле всё поднимается, трепещет и оседает обратно на дно, пристыженное чувством собственного достоинства. Он всё-таки англичанин чистокровный. Он не должен так реагировать на приближение объекта желания, не должен поддаваться плотским желаниям, которые скоро сожрут Сиэля с потрохами. Точнее, его тело. Ах, а кто бы мозг сожрал... Он делает шаг, беглым движением берёт ключ с полки, поворачивает его несколько раз, и замок щёлкает. Сиэль кладёт ладонь на ручку двери, выдыхает, закрывает глаза и собирает мысли в тугой клубок. Позже. Всё позже. Сейчас ему нужно открыть эту чёртову дверь и впустить не менее чертового Себастьяна. Что-то щёлкает, петли негромко скрипят. Виднеется изодранная краска на стенах, серая лестница, железные поручни. Именно виднеются, ведь весь передний план заняла высокая, стройная и гибкая фигура его любовника с поникшими плечами и снова в самом растрёпанном виде из всех возможных. Пряди его волос торчат в разные стороны, куртка расстёгнута, впрочем оправданно, на улице ведь достаточно тепло. И глаза. Задумавшиеся, спокойные, тоскливые янтарные глаза. Янтарные, словно этот рассвет, который занимается уже за облаками. Как и солнце, которое уже взошло в каких-то далёких краях из-за чёрной, словно его волосы, ночи. Себастьян. Как же ему подходит это чёртово имя. От этого имени прямо веет чёрным цветом. Михаэлис стоит и смотрит на Фантомхайва. Странно так, по-новому, как ещё не смотрел. Сиэль бы классифицировал это чувство как нежность, но верить в это Фантомхайв не хочет упорно. Именно сейчас не хочет. После коньяка во что-то верить трудно. — Проходи, чего в дверях стоишь... Словно неродной, — освобождает проход Сиэль, правой рукой бросая ключи на ближайшую тумбочку, а левой прикрывая рот, ибо зевок юноша не сдерживает. Себастьян делает шаг, проходит в квартиру. Сиэль быстро закрывает за ним дверь и закрывает её на первый замок, а после, недолго думая, заново берёт ключи и закрывает на второй. Мало ли что. Сейчас времена такие. А у Себастьяна что-то произошло. Нечто глобальное, нечто ужасное, нечто, что всё изменило и поставило Михаэлиса перед выбором, который как бы есть, но его как бы и нет. Именно так, как он, выглядели люди, стоящие на пороге чего-то невозможного, чего-то нереального, чего-то совершенно нового. А Себастьян даже не мог определиться, нравится ли ему это новое и идёт ли оно на пользу или же всё может пасть крахом. И Сиэль, даже в полупьяном состоянии, судорожно соображает, что на такие выборы толкает лишь одно: смерть. И зачастую такая смерть, к которой готов никто не был. Кто это мог быть для Себастьяна? Не брат, нет. Он брата ценит, он о нём заботится, он бы сейчас здесь не был, умри именно Ганс. Сиэль в этом уверен. Где угодно: в больнице, на похоронах, но не в его квартире. Оставался только один человек: отец. По крайней мере Сиэль знал только одного человека, смерть которого могла бы довести Себастьяна до такого... Абсолютно растерянного состояния, что он позвонил Фантомхайву в четыре утра. И тут же, как-то чересчур неожиданно вырывая из размышлений, тонкую талию обхватывают сильные мозолистые руки, прижимают к себе, гладят спину. Так нежданно. Будто бы воздух выбивают из лёгких, будто бы ничего в теле больше не осталось, только полое пространство, обтянутое кожей. Чужое дыхание где-то над ухом. Лоб утыкается в чужие ключицы, тонкие пальцы обвивают шею. Себастьян. Нет, действительно, он сущий чёрт. Даже элементарно не поздоровался. А должен был, по идее этикета. Хотя какой этикет, о чём Сиэль вообще думает? Он в 90-х, в России, его обнимает любимый человек, у которого, возможно, умер отец. Что делать в таком случае? Вот этому ни одна книга не научит. Но Сиэль решает сделать то, что получается у него хуже всего: поговорить с Себастьяном. У Фантомхайва в принципе плохо получается с людьми говорить, а с желанными, да ещё и обнимающими его — ещё хуже, но Сиэлю кажется, что он впервые знает, что сказать. — Успокойся. Ты-то жив. Ты-то цел. Ты здесь, со мной. Ты меня обнимаешь. Дико звучит, но... Если он умер, это не значит, что должен умирать и ты. Себастьян, у тебя появился выбор. Выбери то, что удобно тебе. Хотя бы раз в жизни. Руки Фантомхайва, будто боясь, аккуратно обвивают талию Себастьяна. Будто бы впервые. Стеснительно, как будто бы кто-то смотрит и сейчас, вот-вот осудит, загнобит, скажет, что Сиэль и это делает неправильно. Такой гордый, но вечно чего-то опасающийся. Хрупкий. Низкий. Но, чёрт его побери, он умеет и знает как нужно говорить. Что нужно говорить. И когда нужно говорить. Он умеет прижиматься прямо к ключицам, похотливо дыша в шею, поднимаясь слегка на цыпочки. Его пальцы шаловливо стучат по спине Михаэлиса. Себастьян улыбается ему в плечо. Его одолевает какое-то непреодолимое чувство собственности и собственной безопасности. Нос чувствует лёгкий запах перегара, исходящий от Фантомхайва. Он пил?.. — Ты бухал? — по-доброму насмехаясь, спрашивает Михаэлис, смотря на тёмную макушку на плече. — Коньяк, — отвечает Сиэль с уверенностью, будто бы озвучивая нечто очевидное. И таким холодным тоном отвечает, что кажется, будто бы всё внутри вмиг похолодело. Но, чёрт, сколько же внимания к себе требует Фантомхайв. И это как нельзя кстати. Себастьяну нужно переключиться. Конечно, вскоре он расскажет всё оставшееся Сиэлю, но.. не сейчас. Сейчас он хочет смотреть только на точёные плечи, на тонкую шею и гладить их, сжимая обладателя прекрасных частей тела в объятиях. — Отпусти, — говорит тот же Сиэль уже требовательно, с потаённым приказом. Себастьян его отпускает, кивая чему-то своему, непроизвольно опуская взгляд в пол. Сиэль пристально на него смотрит, будто бы чего-то ждёт. Себастьян озирается, снимает ботинки, кладёт их в какой-то угол, чтобы никто не увидел их потрёпанности в плохом освещении. Он всегда слишком заботится о внешнем виде. Будто бы здесь его кто-то за это осудит, будто бы выдерет, аки козла отпущения. Или же Себастьян просто хочет казаться как можно более респектабельным и самодостаточным. Словно его ничто и не гложет, ничто здесь и не держит. Будто бы он сам себе единственный хозяин. Но, прищурив глаза и лукаво смотря на Себастьяна, Сиэль старается сделать его меньше, гибче, мягче. Такая себе жажда стать выше, чем они есть со стороны обоих. Так они и затопят друг друга, пытаясь выбраться, опираясь на плечи партнёра; захлебнутся водой, которая залезет в глотки и столь же уверенно и без сомнений заполнит лёгкие, как любой нож режет плоть. Тела их осядут на дне, утопятся повторно в иле бытия и станут пищей для морских тварей. Вот их учесть. А пока Михаэлис и Фантомхайв, выходцы из двух разных миров, стоят на их границе и смотрят друг на друга, ни о чём стараясь не помнить и не вспоминать. — А может, ну этот чай? — неожиданно хрипло говорит Сиэль. Видимо, у него в горле першит. Но вот был вопрос, который теперь отказывается уходить из головы Михаэлиса: была ли особая причина, по которой Сиэль напился или же это просто очередная прихоть. Но он знает, что так просто ему ничего никто не расскажет, что каждого сведения от этого человека нужно добиваться, спрашивать, почти что долбить железо старой лопатой —эффекта столько же. Сиэль буквально видит этот вопрос, может его пощупать. Дата, чтобы напиться, действительно была. День рождения отца. Первое апреля. Ей-богу, шутка. Ей-богу, просто несколько стаканов коньяка, разбавленного колой. Ей-богу, просто дряхлый и старый семейный альбом, с огромными усилиями возвращённый на верхнюю полку. Память, которую Сиэлю хочется вырезать и законсервировать до лучших времён. — Предлагаешь выпить? — Себастьян, наконец, поднимается с колен, оставшись в носках, штанах и футболке. Шальная мысль неожиданно посещает голову Фантомхайва: а что, если попросить его снять футболку напрочь? Пьяному, извращённому и изощрённому в своих пытках сознанию этого хочется как никогда не хотелось. У Себастьяна красивое тело, даже слишком по общепринятым меркам. Лицо, ноги, руки, пресс, словно бы вылепленная древним мастером футуристичная статуя идеального человека. Необычное и нетипичное тело: оно всё какое-то вытянутое. В Себастьяне нет округлостей, нет чего-то человеческого, остро всё: от взгляда до колен. И этим самым острым взглядом янтарных глаз он прожигает дыру, как будто бы может это сделать. И Сиэлю импонировала эта его наглая смелость, с которой Себастьян идёт по жизни, которую он держит, словно оборонительный флаг, который помогает ему защищаться от этого мира. — Да. Почему нет? — кивает в ответ Сиэль так уверенно, словно он уверен, что сейчас за ним последуют точно в гостиную, где он всё-таки пьёт этот злосчастный коньяк. Сиэль всегда уверен. Во всём. И он как-то отстранённо замечает, что не сочувствует партнёру. Да и сочувствовать не хочется. Жалеть Себастьяна — всё равно что смотреть в глаза подлеца. Эти глаза всегда были янтарными. И лукавыми, извращёнными и уверенными. В этом была их схожесть: уверены в своих ходах оба. И отступать они не собираются. Сиэль видел: в его глазах залегло облегчение. Некоторое. Совсем робкое, но облегчение. Фантомхайв понимал, что смерть отца решила многие проблемы Себастьяна, сколь бы тот себя не корил за этакое облегчение. Но разве признавать, что со смертью кого-то весь клубок неожиданно развязался, стал простой понятной нитью с несколькими узелками. Себастьян после смерти отца будет знать, что делать. Будет знать, как именно поступать. И это даже радует. — У меня отец умер, — говорит Себастьян, будто бы нечто чрезвычайно обыденное, когда Сиэль отворачивается, когда он стоит спиной и думает о том, где лежит второй бокал для коньяка. Себастьян не хочет говорит Сиэлю это прямо в глаза. Себастьян боится того, что этот человек может сделать. Хотя, в сущности, что Сиэль сделает — ничего. Что он скажет? Что он предпримет? Какова будет его реакция? И ответ на эти вопросы Себастьяну было получить крайне интересно. Он видит, как Сиэль медленно выпрямляет плечи и оборачивается, может, он сделал это намного быстрее. У Себастьяна всё перед глазами проплывает в замедленном режиме. Он видит безразличный взгляд, направленный на себя, буквально говорящий: «ну и что с того?». — Я понял. Дальше-то что? — и действительно, язык говорит то же самое, что и глаза. Себастьян знает, что Сиэль мечется между тем, что сказать дальше, и этот взгляд понимает его состояние... Шока. Понимает его ужас, непонимание и недоверие. Понимает попытки расхлебать эту кашу хоть как-то. Сиэль всё понимает, только не знает, что сказать. Он ведь не привык говорить. Его задачей всегда были анализ и теория, но никак не практические речи. Не его конёк, да и речи некому всегда было говорить. Одиночество Сиэлю Фантомхайву несказанно к лицу. При нём тот и намерен был оставаться, если бы не Себастьян, своим появлением в его жизни славший все планы Фантомхайва к чертям. — Дальше мне нужно как-то откосить от армии. После буду думать, — на чистом наитии выдаёт Себастьян всё обдуманное на набережной. Он облизывает пересохшие губы, и в этом жесте есть что-то особенно сексуальное и привлекательное: это движение гибким и тонким, практически змеиным языком может по праву носить звание призывного. Сиэлю хочется впиться в эти губы, целовать их, кусать, терзать, видеть, как они кровоточат и слегка улыбаются. Сиэль смотрит и на ноги Себастьяна: длинные, лаконичные, все такие правильные; смотрит на длинные и нервные кисти; смотрит на красноватые костяшки, наслаждаясь их контрастом с бледной кожей; смотрит на тело, прикрытое футболкой. Он красив, мать его, красив однозначно и бесспорно. Но впрочем сейчас не до этого. — Вот и умница. Мне нравится ход твоих мыслей, — неожиданно Себастьяну кажется, что будь он сейчас в галстуке, его бы непременно за галстук потянули. Но, к сожалению, на нём этого подобия ошейника не надето, и именно поэтому Сиэль просто-напросто проходит в гостиную сразу из прихожей. Квартира большая, да и планировка для России необычная. Широкая сквозная арка в гостиную — новшество. Русские предпочли бы завесить это пространство какими-нибудь занавесками из кусочков дерева. Большой диван, огромный стеллаж для книг во всю стену, кресла, полка с телевизором, кофейный столик. Англичане же предпочли даже в русскую квартиру внести свои привычки. Говорят, что для британцев важна своя Родина. Видимо, пусть Клодия и не страдает обострённым чувством патриотизма, но она в любом случае несла в себе многовековые английские корни, упирающиеся в глубокое прошлое. Эта же голубая кровь убийц текла и в Сиэле, который почти всегда стоит перед ним с высоко поднятой головой и спокойным взглядом, будто бы его ничего в этой жизни не беспокоит. В нём это спокойствие по венам течёт. Крепкое, старое, чрезвычайно сильное, уверенное. Именно из крови вся эта уверенность идёт, шагает по его телу. Сколь бы хрупок он не был, в нём течёт эта уверенность. Есть же такие люди, которые, казалось, могут подмять под себя всех и каждого. Такими должны быть короли — такими и были великие правители. На кофейном столике две бутылки: коньяк и кола. На диване располагается смятый плед, видимо, Фантомхайв здесь и заснул на несколько часов. Себастьян останавливается у кресла справа от тёмно-зелёного дивана; смотрит на то, как он садится, нет, падает на диван, будто мешок с картошкой. И нет в этом движении никакой грациозности и элегантности — простая усталость. Сиэль не хочет быть кем-то другим перед Михаэлисом. И это льстит Себастьяну, это ему греет душу. Сиэль смотрит сначала на бутылку коньяка, а после на Себастьяна, и недолго думая, над тем, что бокал ему нести неимоверно лень, говорит Михаэлису: — Садись, бери. Он вальяжно взмахивает рукой, обводя кофейный столик жестом и глубоко вздыхает. Себастьян садится в кресло, неуверенно берёт бутылку коньяка. Его бледную кожу охлаждает стекло. Он отмечает, что даже не посмотрел на название алкоголя. Да и смотреть не хочет. Сиэль смотрит на него, словно на подопытный экспонат; рассматривает кадык, что движется вверх-вниз; разглядывает его иссиня-чёрные пряди, что упали куда-то назад. Сиэль видит перед собой его: решившегося на что-то, думающего, что делать дальше и как вылезать из этой ямы дерьма, в которой тот был. И таким Себастьян нравится ему ещё больше: решившим что-то, знающим, что делать дальше. Сиэлю нравится наблюдать за восхождением личности. Это его практически бодрит и придаёт сил. Такая себе новая лягушка для препарирования. Сиэль старается заметить всё: сжимающиеся на подлокотниках пальцы, выдающих волнение; скрещённые ноги, явно показывающие его закрытость, нежелание открываться; чересчур опущенные плечи — знак напряжения до шумного выдоха, который всегда нужен человеку, залпом выпившему пять крупных глотков армянского коньяка. — Насчёт армии... Не стыдись, Себастьян. — С чего это ты решил? — быстрый ответ, прямой выжидающий взгляд. — Сжатые губы, опущенные веки и бегающий взор у тебя был, когда ты об этом говорил. — Мне бы пора перестать удивляться, верно? — Себастьян кладёт почти что пустую бутылку на кофейный столик, а бутылка, смакуя, стукается о деревянную поверхность. Михаэлис смотрит на Сиэля. Взгляд на этот раз изучающий, препарирующий, какой бывает у Сиэля часто, даже очень. Он хочет знать всё. Эта жажда его когда-нибудь погубит, и он об этом прекрасно осведомлён, но не видит смысла противиться. Сиэлю нравится, донельзя нравится удивлять людей, огорошивать их по самое нельзя. — Пора бы, — кивает Фантомхайв, прикрывая глаза. Себастьян всегда думает, что его расслабленность — лишь обманка. Всего лишь жалкий обман, на который все ведутся. Сиэль напряжён всегда, он всегда готов реагировать и наброситься на жертву. Это было отличительной чертой Фантомхайвов: стойкость и способность быть готовым всегда. — Тебе в армии не место. В армию должны идти люди, у которых жизнь в глазах горит. Люди, у которых есть причина бороться. Ты там не более, чем пушечное мясо. — Ты прав... Ты блять как всегда прав, — Себастьян сдаётся, он не собирается спорить, знает, что это занятие бесполезное. Но в армию не хотелось действительно. Нет, не то чтобы Михаэлис страшится суровых условий, наоборот, кормят три раза в день... Он боится оставить здесь что-то, что оставлять нельзя. Он боится уехать именно сейчас. — Клодия может устроить кое-что, — задумчиво тянет Сиэль, пробуя каждое слово на вкус, смотря на реакцию Себастьяна. Ему было неловко. Он, наверняка, закусил губу изнутри. Как же он хочет показаться стальной глыбой, которую никому никогда не сломать. Непроницаемым и загадочным. Себастьяна раскусывают с лёгкостью, Себастьяну это в новинку. За Себастьяна заступаются, и ему стыдно. До чего же он себя довёл. Впрочем он тут же понимает, что его полностью и целиком устраивает это что-то. Всего лишь два месяца назад он был мальчишкой, горбатившимся за двоих, считавшим себя безответственным, к тому же имевшим обострённое чувство самопожертвования. Кто же сидит перед Сиэлем сейчас? Человек, а не ломовая лошадь. Уверенный в себе человек, который знает, что делать дальше. — Ладно, пусть делает. Мне нет смысла отказываться от необходимой помощи, — кивает Михаэлис и смотрит в глаз Фантомхайва. Синий, почти что лазурный, и этот глаз впервые как-то одобрительно усмехается, так приятно, будто по голове погладили, ей-богу. — Наш мальчик растёт на глазах, — отвечает Сиэль, подпирая щёку всеми четырьмя тонкими и бледными пальцами. На его шершавых губах расплывается улыбка. Сиэль видит, наблюдает взгляд Михаэлиса, выражающий полное замешательство и неопределение действий Фантомхайва. И он, будто наслаждаясь, исследует каждый уголок тела Сиэля глазами, но с удовольствием сделал бы это и руками. Фантомхайв не понимает только одну вещь: как разговор на выходе из школы, переполненный их обоюдным пафосом и настороженностью, направленных друг на другах, перерос в то, что они имеют сейчас. Сидят в гостиной оба, пьют коньяк и думают, что делать дальше. Думают вместе. Вместе — вот что для Сиэля самое удивительное. Вокруг него так давно не было людей, что Фантомхайв и не надеялся, что они вокруг него когда-нибудь появятся. Ан нет. Жизнь разложила свои карты иначе, совершенно иначе. Теперь Сиэль Фантомхайв сидит рядом с человеком, которому позволяет без зазрения совести пить его дорогой коньяк, привезённый прямиком из Армении. И как же так получилось? И что же в нём изменилось, что сейчас Сиэль сидит расслабленно, даже вальяжно раскинувшись на диване, в голове нет голоса ни единого человека, кроме вертящихся отцовских слов: «Пейте, друзья, только с теми, в решения кого вы верите», произнесённые однажды на каком-то застолье. Верит ли Сиэль в Себастьяна? Фантомхайв с уверенностью говорит: «да». И, как ни странно, он действительно верил в силу этого человека с длинными ногами. — И как всё вылилось в это? — спрашивает Себастьян, прикрывая глаза, в которых уже появляется стеклянный блеск. Крепкий алкоголь делает своё дело быстро и безошибочно. — Без понятия, но мне всё нравится, —Сиэль тянется за бутылкой коньяка, наливая остатки в бокал, стоявший на кофейном столике. С этим стаканом Сиэль отмечал прошлое день рождение отца. В этом году он хотя бы пьёт не один. Иметь хорошего собутыльника — великое счастье. И несколько раз в год давать волю эмоциям и доставать бутылку из шкафа тоже не грех. Янтарная жидкость оказывается в бокале, а после Сиэль открывает колу и наливает уже шкорчащую и пузырящуюся жидкость в бокал. Всё-таки иметь иностранные связи в России сейчас на вес золота. Кока-кола есть у них в доме почти всегда, как и дорогой алкоголь. Сиэль протягивает бокал с жидкостью Себастьяну, который удивлённо смотрит на него вопрошающими глазами. Сиэль кивает, отвечая на немой вопрос. — Только не всё. Мне тоже нужно похмелиться. Сиэль вновь провожает взглядом его кадык, что движется вверх и вниз. Себастьян пьёт маленькими глотками, смакуя каждый вкусовой оттенок. Ему нравится. Он еле-еле отрывается от бокала, ненароком причмокнув и, видимо, этого не заметив. Сиэль улыбается в ответ на такое действие как-то покровительственно и одобряюще. — Я, конечно, не фанат алкоголя, но ты из меня алкоголика сделать стремишься явно, — Речь Себастьяна становится более медленной. Он думает, прежде чем говорить. Себастьян буквально выстукивает слова, стараясь не запутаться в своём же языке и думая о том, что окончание этой истории с отцом должно быть именно таким — приятным и обнадёживающим. Себастьян почему-то уверен, что всё может получиться. Что всё получится настолько же обязательно, насколько Сиэль сейчас выпивает оставшийся коньяк вперемешку с американской колой. Это прекрасно. Коньяк явно ударил в мозг, ощущения притупились, но мысли никуда ещё не улетучиваются. Сиэль смотрит на то, как Михаэлис борется с опьянением, как глупо пытается ему противостоять. — Отвратного алкоголика я делать из тебя точно не собираюсь, расслабься, — откидывается на спинку дивана Сиэль, видя Себастьяна, который с точностью повторяет его телодвижение. Зеркалит. Хороший знак в психологии. И почему люди не углубляются в эту науку? Разве им совершенно неинтересно, что стоит за мыслями гениев и откуда они берутся. Впрочем когда-нибудь люди поймут значение своего мозга, а пока пусть живут счастливо и пытаются прокормить друг друга. А они будут сидеть здесь и смаковать коньяк с колой в половину пятого утра. Они сидят на рассвете и смотрят на этот рассвет в окно позади дивана, словно на первое пришествие солнца в их жизни. Себастьян скидывает с себя грязные уличные штаны, оставаясь в одной только футболке. Сиэль с интересом следит за движением длинных пальцев и ног, вылезающих из несчастных штанов, которые вмиг оказались на спинке кресла. Сиэль смотрит на него, на своего Себастьяна. Только на своего. На того, кто не предаст, и на того, кого бы он не предал. И в груди теплилось нечто успокаивающее, нечто, что говорило, что этот человек всегда на твоей стороне, что бы ни случилось и кто бы не пришёл в вашу жизнь. — Диван раздвигается?— спрашивает Михаэлис, с интересом оглядывая конструкцию предмета мебели, обводя указательным пальцем свои тонкие губы. — Да, ручка снизу, — отвечает Сиэль, пересаживаясь на второе кресло. Он предоставляет всю работу Себастьяну, который с ней справится определённо лучше, чем он сам. И быстрее. Они всего лишь заснут в одной кровати, никакой пошлости, только чистые объятия двух пьяных людей, неожиданно оказавшихся рядом друг с другом в нужное время и нужном месте. Себастьян раздвинул диван быстро, как и планировалось. Они проспали вместе до самого обеда, исполнив замысел месячной давности. Теперь Себастьяна дома никто не ждал, кроме мирно спящего брата. Впрочем Майя полностью заменит Себастьяна, а тот будет этому рад чрезвычайно. Сиэль замечает, что дети взрослеют в России быстро, быстро чрезвычайно. Этим детям некогда думать о чём-то эфемерном и своём, им нужно вытаскивать из дерьма детей младших. Но в это раннее утро оба об этом позабыли. Руки, ноги блуждали по каждому сантиметру из тел под похмельем, впрочем ни один против такого расклада дел не был. Просто сил сопротивляться нет, когда голова раскалывается от количества выпитого алкоголя. А Фантомхайв так и не сказал Михаэлису причину, по которой пил. Как-нибудь в другой раз. А желательно вообще никогда. Себастьян наутро поймёт, насколько же с Сиэлем всё по-другому. Насколько он хрупок! Когда в нему прикасаются, кажется, что он вот-вот сломается. Колени, плечи и лазурный глаз — всё это теперь его. Но, по правде говоря, Сиэль повязку так и не снял. Может быть, забыл? Он говорил, что снимает на время сна эту чёрную погребальную ткань, покоящуюся на месте глаза. Себастьян с каждой своей мыслью понимает, сколько всего о Сиэле он ещё не знает. Но впрочем у них ещё есть время, чтобы наверстать, чтобы признаться в каждом злодеянии в жизни совершённом над их телом или их телом. Фантомхайв расскажет чуть позже, утром, когда вновь возьмёт себя в руки и прогонит вон плёнку наивности и беззащитности. А пока он позволяет быть себе таким.. кукольным. Рядом с Себастьяном быть таким не страшно совершенно, даже как-то естественно. Правильно. Впервые Сиэль, сидя на кресле и смотря, как Себастьян раздвигает диван, был уверен, что находится на своём месте, что всё делает верно. И что он вовсе не копия, топящая себя в воспоминаниях об оригинале, нет, он и есть сам оригинал. У него больше нет конкурентов на первенство в этой жизни, нет дубликатов. Есть только он, спящий в обнимку с человеком, которому верит. И даже, на своё величайшее удивление, попытается помочь. Впрочем эта помощь — взаимовыгодная сделка. Себастьян получит откос от армии, а Сиэль — Себастьяна. Они отдаются во владение Морфея вместе, жизнь для них начнётся заново только поздним утром, часов в десять. Они в спешке позавтракают, обменяются быстрыми и горячими поцелуями, к которым Фантомхайв медленно привык и перестал удивляться; и Себастьян побежит обратно в свою реальность, чтобы встретиться с родственниками. Но он обязательно вернётся.