Я тебя вижу

      Свет уличного фонаря падал на белые стены через жалюзи горизонтальными полосами. В палате было почти темно, но Роберт помнил, что лицо его жены неестественного цвета, словно у восковой куклы. Он сидел в неудобном кресле, упершись локтями в колени и сцепив руки замком уже сам не зная, сколько времени. Веки его были прикрыты, но он изредка поднимал их, расфокусированно глядя на полосы света, но не осмеливаясь посмотреть в сторону единственной койки в этой палате. В своё время он не пожалел денег на медицинскую страховку, и вип-палата, и лучшее обслуживание, и лучшие лекарства были сейчас доступны, чтобы облегчить страдания Мириам.       Голова Боба была пустой. Сорок минут назад он отключил телефон, потому что ему без конца названивали с работы. Он сбежал оттуда. Оставил указания менеджеру и просто сбежал, не отдавая себе отчёт в том, зачем это делает. С тех пор, как он привёз Мириам сюда, ему так и не удалось ни разу с ней поговорить. Сначала она была без сознания (попросту пьяна до беспамятства), потом её забрали врачи и возили по кабинетам, брали анализы, делали УЗИ, ставили капельницы, после которых она уснула. В пятницу Боб работал. Он впал в какую-то истерию, сделал разнос своим подчинённым, громко хлопнув дверью и скрывшись в своём кабинете в большом кожаном кресле. В нём бурлили эмоции: злость, обида, беспомощность и отчаяние.       Большой Боб ни на йоту не считал себя сентиментальным. Он вообще редко позволял себе думать о своих чувствах и чувствах других людей: на это попросту не было времени. Он приучил себя не думать о «розовых соплях» и «телячьих нежностях», когда Мириам так не вовремя сообщила о второй беременности. Ольга была чрезвычайно талантливой девочкой. Ей было почти двенадцать, когда к ней пригласили частного преподавателя музыки. Роберт считал это личным достижением, так как обучение у мэтра было почти гарантом блестящей музыкальной карьеры его дочери, но кроме того должно было сильно ударить по карману. Бизнес едва успел встать на ноги и обрести звучное имя. Пейджеры Большого Боба были на слуху и пользовались популярностью, и он решился на риск — сделать крупное вложение в будущее дочери.       Известие об ожидании второго ребёнка обрушилось на Боба как ушат холодной воды. Это не входило в его планы, и казалось непредвиденным расходом и помехой тому будущему, которое он нарисовал для своей семьи. Теперь он чётко понял, что всё, что ему придётся теперь делать — это адски работать.       Но Мириам сияла. Она порхала со своим ещё плоским животом, разворошила ящик с младенческими платьицами Ольги и сама вела себя как маленькая девочка: ласково обнимала Боба, висла у него на шее и задорно чмокала в колючую щёку. Всем своим видом она словно выражала ему благодарность за свою неожиданную беременность, и он словил себя на том, что тоже стал ей улыбаться. Пристыдив себя за мелькнувшие кромольные мысли, он тоже принялся ждать, понадеявшись на рождение сына. О том, что будет все-таки дочь, он узнал задолго до рождения. Он не был разочарован. Хельга родилась рановато: крошечная, чуть больше пяти фунтов, и с серьёзным, совершенно не детским лицом. Его удивляли её неестественно длинные пальцы на ручках и ножках и огромные, космически-синие глаза. С возрастом они немного посветлели, но сохранили свою глубину и холодность. Несмотря на то, что младшая получила похожее имя, она ни капли не была похожа на Ольгу. Казалось бы, Хельга обладала теми же семейными чертами: такая же худенькая, светловолосая и голубоглазая, как мать и сестра, но всё в ней было более острым, резким и отстранённым. Помня опыт двенадцатилетней давности, Мириам подхватывалась ночами и бежала к детской кроватке, но в ней никто не плакал.       Маленькая Ольга была громкой, она хныкала при малейшем дискомфорте, и порою Боб даже ругался, когда Мириам оставляла младенца спать в их постели. Но Хельга молчала. Мать брала её на руки, а малышка распахивала огромные синие глаза и смотрела на неё молча, принимая грудь или бутылочку, а потом так же тихо засыпала, изредка с лёгкой улыбкой.       Девочка росла, не требуя к себе внимания. Она могла сама себя занять, часами перебирая кубики или листая книжку с картинками, Хельга позволяла родителям выкроить время для себя, и они с радостью принимали её предложение. Как-то сложилось само собой, что общительная и эмоциональная Ольга заполнила собой все пространство и время родителей, и к тому моменту, когда Хельге исполнилось три, такое положение дел в семье стало считаться за норму. Ольга — магнитный центр вселенной, она их умная, талантливая и активная девочка, а Хельга — девчонка себе на уме. Тогда она совсем не была хулиганкой — о нет! Хельга была милой улыбчивой девочкой, но она не умела бежать навстречу папе, распахивая ему объятия, когда он возвращался с работы. Ей не приходило в голову нести маме свои рисунки (надо сказать, сделанные весьма недурно для ребёнка), ожидая похвалы и прикрепления её творения на почётное место магнитами на холодильник. Девчонка не плакала, содрав на игровой площадке коленки, а стоически переносила боль, присыпая ссадины песком и пряча мокрые глаза за улыбкой.       Маленькая Хельга не доставляла хлопот, и это было чертовски удобно. Боб привык думать, что Хельге не нужно столько же отцовской любви, как её старшей сестре, и он искренне верил в это почти тринадцать лет. До тех пор, пока не застал однажды Хельгу за просмотром рестлинга по телевизору. Она не заметила его присутствия, потому что говорила по телефону. «Как бы я хотела хотя бы в этом году попасть на чемпионат! В прошлый раз получилось бы, если б Боб догадался перевернуть тот злосчастный буклет! Но нет! Я битый час просидела тогда в театре, слушая вопли этих тупых «Крыс»*! Представляешь, Фибс? Кошмар… Хотя, конечно, Боб тоже знатно мучился. Мы с ним от души посмеялись!..»       Тогда он вдруг почувствовал себя невероятно глупым. Он совсем не знал свою дочь. Он не помнил про её аллергию на клубнику. Он не знал, какие блюда она любит, как ей нравится проводить время, кто её друзья. Даже имя её часто путал. Так же, как когда-то его собственный отец…       Роберт снова заглянул в комнату, где от стен отражался голубоватый свет от экрана телевизора. Хельга развалилась в его кресле, совсем не по-женски закинув ноги на подлокотник, и лениво таскала чипсы из глубокой миски. «Да врежь ему уже! Боже! Ну кто так делает?» — громко кричала она рестлеру, будто он мог слышать её через экран. Все в её облике: сдвинутые брови, надрывный голос, резкие движения и надменный, вечно сжатый в тонкую линию рот — все было его, Боба. Резким отличием была невероятная хрупкость. Она напоминала ему вздыбленного напуганного котёнка, который в отчаянии поднял шерсть на холке, чтобы выдать своё тщедушное тельце за нечто угрожающее. Он подумал, что причиной этого отчаяния его маленького котёнка был только он сам. Это Боб загнал её в угол, и сам теперь должен вывести её оттуда. Когда он нашёл в себе силы признаться в своём открытии жене, она так сильно обняла его, как не обнимала с медового месяца. Мириам была хрупкой, как и их дочери. Боб подумал, что Хельга не вся похожа на него. У младшей дочери тот же задорный огонёк в синих и бесконечно печальных глазах, как у матери.       Тихий шорох вывел Роберта из глубоких воспоминаний. Мириам проснулась и шарила рукой по тумбочке в поисках очков. Он подался ей навстречу и понял, что она заметила его только сейчас, так как пока он не двигался, из-за близорукости она его не видела. В два широких шага он приблизился к ней и присел на край кровати, поймав её тонкое запястье. Она дёрнулась, будто от удара током, в полутьме сверкнули её глаза, и она тут же отвернулась.       — Мириам… — из-за долгого молчания его голос прозвучал хрипло и растаял в вязком больничном воздухе.       Она задержала дыхание и зажмурилась. Потом медленно, едва слышно набрала в лёгкие воздух и сдержанно, протяжно выдохнула, с усилием подняв веки.       — Мириам, — повторил Роберт, сжимая в своей большой и тёплой руке её узкую, пугающую своей холодностью, ладошку, — Все будет хорошо. Ты в безопасности.       — Ах, Боб! — она попыталась сжать его руку в ответ, но это вышло слабо.       Тогда Мириам накрыла его ладонь своей второй рукой, почти обжигая его холодом, а потом содрогнулась и всхлипнула, позволив себе наконец искренне и вволю разрыдаться.