Все тлен

Очередная безуспешная попытка вырваться на свободу, отчаянное столкновение с плотным оконным стеклом. Маленький серебристый мотылек беспокойно мечется из стороны в сторону, быстро отскакивает от мрачных тюлевых штор, и как бы переводя дыхание, замирает на подоконнике. Бледная мужская ладонь ловко касается тоненьких усиков насекомого, мотылек, наверняка испытывая лютую ненависть к обидчику, испуганно поджимает крылья и вновь стучится в окно. Я с легкой невинной улыбкой медленно вынимаю заранее приготовленный экземпляр вчерашнего номера «Timеs», тут важно не совершить две главные ошибки коллекционера-дилетанта. Во-первых, ни в коем случае нельзя повредить мотылька, от мощного удара газеты он легко лишится лапки или даже драгоценного крыла. А во-вторых, мгновенная смерть насекомого не принесет мне желаемого удовольствия. Удар! В самом деле, удачно: мотылек оглушен, но не убит. Его левый усик инстинктивно подрагивает, парадируя предсмертные конвульсии человеческого тела. Занятно, даже очень. Я с нежностью, вряд ли доступной матери, впервые взявшей на руки свое дитя, кладу серебристое насекомое на лист белоснежного картона. Моя жертва бессильна. Я с наслаждением закусываю нижнюю губу, медленно вынимая две швейные иглы, незаметно приколотые к манжету синего пиджака. Мотылек постепенно приходит в себя. Не имея достаточного количества сил, чтобы перевернуться со спины на лапки, выскользнув из моих рук, насекомое принимает последнюю попытку к бегству — оно упрямо ползет по картону, оставляя едва заметный след из темной пыльцы. Я ему не препятствую. Рывок. Я преуспел в своем невинном хобби куда лучше, чем в исполнении музыкальных произведений величайших композиторов мира. Мотылек распят, стальные иглы крепко держат его за оба крыла. Он рвется как обезумевший, глупая Божья тварь, отчего в тебе нет заветного смирения, доступного редкому количеству людей? Зачем тебе в небо, крошка? Твои крылья испорчены, даже если я вдруг решу тебя помиловать, благородно швыряя за окно — ты разобьешься, падая с третьего этажа нашей семейной виллы. Не грусти! Ты принесешь своей гибелью большое счастье Густаву Шваген-Ваненсу! Я обещаю сохранить твое крошечное тело под стеклом, наряду с другими жертвами-бабочками, погибшими от моей руки. Ну, кто? Кто вспомнил бы о тебе, попав ты под колесо автомобиля или в цепкие паучьи лапы? Ты исчез бы так же незаметно, как и появился в этом мире. Что дали бы тебе еще пару пустых, никем незамеченных дней твоей жизни? Умри спокойно под тяжестью взгляда семнадцатилетнего немецкого аристократа, мальчика, чье существование также безмятежно и глупо, как и твое. — Густав? Я быстро оборачиваюсь, ловя на себе тревожный и внимательный взгляд нашей дорогой постаревшей маменьки. Тонкая жемчужная нить, черное бархатное платье, все та же аккуратная короткая стрижка, в память о маленьком Адди. Темные влажные глаза, черные волосы, тонкие бледные губы, милейший из носиков. Идеальная осанка. Уже заметная удручающая морщинка на лбу. Я люблю в нашей маме все, дорогой брат. Убедившись в том, что она не стала свидетелем моего смехотворного преступления, я улыбаюсь. Сегодня воскресенье, традиционный поход в церковь, что в нашей семье, кажется, соблюдали только мы двое. Вернее, продолжали соблюдать. Я хорошо помню тот день, когда вся наша семья, после возвращения отца из госпиталя, впервые покинула стены маленькой комнатки заводского района. Не имея лишнего цента в кармане, храм Божий был единственным местом, где нам, немцам, были рады в сорок шестом году. Тлеющие янтарные свечи, церковное песнопение, статуя распятого Христа у алтаря — прошло больше десяти лет, собор Святого Петра практически не изменился. Стабильность, соблюдение правил и традиций, послушание — вот три главные добродетели, приносящие счастье мне и замедляющие развитие моего недуга. Фу, как мерзко вышло! Вынужден признать, что мои литературные способности оставляют желать лучшего. Я, когда-то мечтавший писать как Эрих Ремарк, взял себе стиль помешавшегося после прочтения сотни книг, учителя словесности. А впрочем, научно доказано, что люди страдающие синдромом Аутического расстройства, практически лишены воображения, как такового. И все, на что я могу рассчитывать — смиренная игра на скрипке под руководством дорогой маменьки. Ничего другого, я пока не могу себе представить, опять же по причине скудности фантазии. Господи! Каким святым нужно молиться, чтоб, наконец, обрести достойный литературный слог? Хм, занятно. В детстве я ставил свечки к портрету Достоевского и, кажется, получил от отца хороший подзатыльник за богохульство. Не в обиду ему, но я уверен, что в моем возрасте он мог молиться помимо Евангелия только на портрет Маты Харри. В том же тысяча девятьсот сорок шестом году отцу удалось получить работу на фабрике по производству бильярдных шаров. Механик, наверняка заливаясь придурковатым смехом, вручил папеньке в единственную руку гаечный ключ. Через семь лет на главной вывеске фабрики появилась наша фамилия. Еще через пять отец выкупил заводы у трех своих конкурентов, оставаясь практически монополистом в своем деле. В тысяча девятьсот сорок девятом мы покинули заводской район и купили маленький домик в области, маменька как раз сумела защитить профессорскую степень и начала преподавать в Консерватории на улице Шолд. В тысяча девятьсот пятьдесят пятом она вошла в историю города, как первая женщина-ректор. Хельга, как и мечтала, начала вполне успешную карьеру в балете, а тебя уже тогда разрывали на части приглашения на концерты со всех уголков Америки. Себастиан Шваген-Вагенс — главная гордость семьи, юное дарование. Твоя скрипка принесет тебе великое будущее, брат! Опять-таки, стоит вернуться к любимому выражению нашего дорогого отца: «Каждый получает лишь то, что заслуживает». Наша семья как ничья другая после долгих лет страданий и тяжелого труда имела право на достойную жизнь и трехэтажное поместье, чью точную копию выстроил отец в Америке. Потерявший связь с семьей после прихода к власти фашистов в его родной стране, он долгое время лелеял мечту восстановить наше «дворянское гнездо» на новом месте. Стоит ли говорить, что в здешних местах мы прослыли, мягко говоря, чудаками. Простые смертные считали нас, потерявшими рассудок от денег — денег обязательно украденных у них из кармана! — богачами, поклоняющимися статуе золотого теленка и принимающими ванну во французском вине, двадцатилетней выдержки. Никто из них не смог бы поверить, что несколько лет назад мы с тобой, старший брат, имели одну пару зимних ботинок на двоих и складывали монетки в баночке, чтобы купить маменьке билетик в кино на ее день рождение. Мы не хвастались своим бедным происхождением, но и не стыдились его. В комнатах виллы от стены к стене мелькали черно-белые снимки, напоминающие нам о нелегком прошлом, потом все же, мы спрятали их от посторонних глаз в «комнате памяти». Вопросы гостей об Адди были слишком личными. Местная аристократия и просто состоятельные семьи города не принимали нас в свой круг. Причиной тому оставались некие мелочи, контрастно отличающие семейство Шваген-Вагенс от других представителей высшего света. К примеру, ты ведь помнишь — в нашем доме не было дверей. Вообще! Ну, разве что в ванную комнату…но это само собой разумеющаяся человеческая норма поведения. Отсутствия межкомнатных дверей, которые рабочие просто-напросто забыли установить в нашем поместье, мы не заметили. Мы много лет провели в одной комнате, а засыпали на одной кровати, никаких тайн друг от друга мы хранить не могли, о каком-то наигранном стеснении в нашем доме и речи не было. Я любил до пятнадцати лет, лежа на кровати Хельги плести ей косички, под ее извечное: «Больно!», «Не так!», «Оторвешь!», «Тебе с твоими руками не то, что скрипку — маракасы доверить нельзя!». Я с улыбкой, то усиливал, то ослабевал хватку, наблюдая за красным от негодования лицом старшей сестры. Я мог бы плести ей косы и по сей день, вот только она обстригла волосы под набирающее моду в шестидесятые каре. Ты злобно шутил, что Хельга лишилась своей «девичьей чести», только чтобы лишний раз не связываться со мной. Большой вопрос вызывала любовь отца гонять по городу в поздний час, без помощи водителя и привычка матери готовить нам завтрак самостоятельно. В последнее время ее здоровье заметно ухудшилось и она оставила столь высокую должность, идя папеньке на уступки. Да, эта ужасная история взяла свое начало именно в это воскресенье. Чертов мотылек? Не уж-то кто-то свыше вступился за тебя и послал горе в нашу семью? На часах было около семи, когда я как обычно спускался вниз, словно призрак, хранивший покой целого дома. Шестая ступенька блаженно скрипела, опять-таки в угоду моему диагнозу. Кратко напомню тебе суть дела, брат. Еще в заводском районе, старая как сам мир, деревянная лестница лишилась шестой ступеньки. Кто-то из местной ребятни отодрал ее, во имя строительства уличных качелей, которые как ты помнишь, разобрали на дрова бездомные. Естественно, наш отец не потерпел подобного обстоятельства и подлатал лестницу, как умел. Итог — шестая ступенька вернулась на прежде место, но с наипротивнейшим скрипом. Три дня после переезда в отдельный домик за городом я не мог успокоиться, любая даже самая незначительная перемена в наших буднях вызывала у меня сильнейший стресс. Так, идя мне на поводу или же пытаясь хоть как-то меня порадовать, отец разобрал часть крыльца — теперь оно тоже скрипело. На удивление, эта мелочь помогла мне освоиться в новом доме в восемь лет. Помогла и в пятнадцать, когда строительство виллы подошло к концу. Отец, уже не задавая лишних вопросов, одним рывком отломил часть деревянной лестницы, и с интересом покрутив ее в единственной руке, кинул под ноги к рабочим. «Прибейте так, чтоб скрипела!» Я не виню родителей, так как уверен, что они шли по пути наименьшего сопротивления. А вот за доктором Гансом, наверняка, был грех. Год за годом меня все дальше прятали от опасного внешнего мира. По первой возможности устроили мое обучение на дому, водили по святым местам и лучшим медицинским клиникам. Я чувствовал себя хорошо, не покидая стен дома, но даже короткий разговор с почтальоном во время передачи письма мог стать причиной моей вечерней панической атаки. Родители, несомненно, любили меня, но только как больного ребенка, как тяжкий крест и божью кару, которую нужно вынести, во что бы то ни стало. Я обожал те редкие мгновения, когда мне все-таки перепадало внимание старших, походы с маменькой в церковь или же неожиданный вопрос отца: «Сынок! Ты видел, что эти олухи написали о ходе Вьетнамской войны? Что думаешь по этому поводу?». Уверен, мои глаза загорались в тот миг, быть интересным собственной семье, знать, что несмотря на всевозможные хлопоты, они хотят узнать, как у меня дела, учитывая факт, что я никогда и ничем не смогу их порадовать. У меня не было перспектив и будущего, я навсегда должен был остаться в родительском доме, занимаясь музыкой вместе с тобой, читая любимые книги или же изучая языки. Мысль о том, чтобы жить, как живут другие люди, никогда не посещала мою голову. Я был счастлив. — Вот и передай ему, что его адвокат зря потратит свое драгоценное время, пытаясь оправдать его долги! Отлично, встретимся в суде! — Отец вновь с кем-то громко спорил по телефону, я никогда не вникал в его разговоры. Папенька машинально подал мне свою руку, не отрывая щеки от телефона, я спокойно застегнул запонку на его белоснежной рубашке. Как бы он не мучился — сделать это без посторонней помощи у него не получалось. — Вы сегодня рано встали. — Тихо начал я. — Я и не ложился, спасибо недоумкам, которые получают у меня незаслуженное жалование. — Отец быстро окинул взглядом комнату, раздраженно бросая телефонную трубку. — Мф… Я буду поздно! Не успею на дневную литургию, не оставляй маму одну, Густи. Когда приедет твой брат, напомни ему, что я хочу с ним серьезно поговорить! Будь осторожен в городе. — Отец быстро поцеловал меня в щеку и, накинув пиджак на плечо, вышел из дома. Наш папа хороший, верно? — Что мне с тобой делать? — Роберт Шваген-Ваненс протирал единственной рукой стекло очков, нервно шагая из стороны в сторону, — Ах, если бы это был первый раз, сын! Совсем недавно ты обещал своей матери, что возьмешься за ум и восстановишься в Консерватории. Ты врал нам в глаза! Мужчине в твоем возрасте уже не пристало вести себя таким образом. Красивый, двадцатилетний, пьяный с разбитым носом и счастливой улыбкой — ты стоишь перед отцом, в твоих глазах нет ни капли страха или сожаления. Весть о том, что ты вновь разбил отцовский Форд, быстро разлетелась по дому, и сильный испуг сменился легким негодованием папеньки. На тебя, как я уже говорил, невозможно долго злиться! — Да-да, отец, я уже это слышал. — Пьяно посмеиваясь, спокойно отвечал ты, — Многие немецкие аристократы в моем возрасте и детей уже имели и должность, и мамонтов убивали! И только я.тц… Позорю нашу благочестивую фамилию. — Себастиан! — Что? — Ты озадаченно поднимаешь свои большие голубые глаза. Тебе не стыдно. Вот ни капли! Отец делает медленный шаг к тебе навстречу, ты лишь вновь улыбаешься, опираясь о дверной косяк. — В кого ты такой уродился? В тебе нет ни капли серьезности! — Отец уже заметно сбавил обороты, его голос звучит размеренно. — Бог с ней, с машиной, то, что ты не ценишь наши семейные деньги — знают все! Но ты мог погибнуть сам. — Погиб бы… И что с того? — Улыбка, — Вы что-то хотели еще, папенька? — К чему ты стремишься, Себастиан? Хочешь опозориться сам, опозорить свою семью? Какой пример ты подаешь младшей сестре и брату! — Как говориться… В семье не без урода! — Театрально подытожил ты, попутно обдумывая собственные слова. Ты совсем забросил скрипку в тот месяц, милый брат. Родители совершенно не понимали, что с тобой происходит. Они построили для нас целый мир, полный любви и счастья, а ты смеялся над их усилиями, выкидывая день от дня все новые номера. Они ведь, просто-напросто тебя любили… — Довольно! Пади прочь, не хочу тебя видеть! Поговорим завтра. — Холодно бросил отец, отворачиваясь. Маменька наверняка мягко обнимет его за плечи через пару мгновений и скажет что-нибудь одобряющее: «Он еще ребенок! Не злись на него так сильно.» Вуаля! И ты уже стоишь у моей кровати с довольной улыбкой рыцаря, минуту назад победившего дракона! Ты быстро кидаешь мне в руки глянцевый журнал и нехотя вслушиваешься в мои тревожные щебетания. — Бастиан? Ты в порядке? Папенька говорил, что ты снова попал в аварию! Ты пил?.. Зачем? — Меньше вопросов, дорогой брат! — Весело вскрикиваешь ты, толкая меня к стене, — Страница № 4! Рекомендую. — Подмигивание, и вот ты с грохотом падаешь на мою кровать. — О чем ты думал? Ты мог погибнуть! — Мой голос в гневе резко переходит на фальцет. И ты смеешься. Снова. — Ах, и ты туда же, папенькин любимчик! Ну пошалил немного, с кем не бывает? — Ты швыряешь в меня подушкой, — Вот съеду от вас, начну жить по-новому! Я озадаченно смотрю в твою сторону. Глупая шутка. — Куда съедешь? — Ну… Куда захочу! — Улыбка, — Перееду от вас и, наконец, получу свободу! Стану лучшим гитаристом в джаз группе, запишу свой альбом, женюсь на красотке! — Хех, что за глупости ты….- Я резко краснею, отшвыривая журнал в сторону. В моих руках только что побывал свеженький номер Плейбоя. Какого черта?! — Оу… Страница «37»? Тоже неплохо! Рыжая бестия, такая же, как и моя Бьянка! Ах, видел бы ты ее задницу! Брат, я влюбился… — Ты жалобно вздыхаешь, хватая моего любимого плюшевого мишку. — Я женюсь на ней. Я буквально замираю от шока. Конечно, нечто подобное рано или поздно могло случиться и с моим братом, но…что? — Ты только что познакомился с девушкой и уже хочешь на ней жениться? Отдай Тэда! — Любовь с первого взгляда, брат! — Поднимает Плэйбой и с улыбкой протягивает мне, — Дарю! Я сегодня добрый, но завтра отдашь, понял? Я краснею еще сильнее, стараясь не поддаваться уговорам Басти. — Да не надо мне эту мерзость! Фу. Вот как можно носить такое белье, куда смотрят родители этих л-леди… Ничего себе… Ты весело смеешься, добился-таки чего хотел, сукин сын! — Когда ты представишь свою подругу нашим родителям? — Я осторожно сажусь рядом. — Не думаю, что скоро. Я ведь, в самом деле, с ней недавно познакомился. Но я уверен, что она — та самая. — Как все это неожиданно. — Вздыхаю я, — Тебе только двадцать, нужно заканчивать Консерваторию, ты ведь лучший скрипач, что я знаю. А джаз музыканты! Они не вечны, Бас! Ведь ты с папенькой уже говорил об этом. Бог дал тебе большой талант, его нельзя выменять на какой-то хлам… — Хлам? — Ты удивляешься, — Нет, это не хлам, Густи! Может, это моя будущая семья! Моя любимая женщина и музыкальная группа, которой я хочу посвятить всю жизнь! — Но нашей маме это не понравится. — Я возвращаю плюшевого медвежонка на его прежнее место, — Ты ведь не натворишь глупостей? Боже… Мне ведь придется рассказать отцу Брауну об этой мерзости на следующей исповеди! — Я нервно покосился на Плейбой. — Зачем тебе все усложнять? Если ты женишься на этой женщине, то приведешь ее к нам в дом. Наша семья станет только больше. Родители будут только рады за тебя. Вот Хельга, когда выйдет замуж, тоже останется здесь, я конечно не люблю Пауля… Ну ты помнишь, он подарил мне машинку! И все бы нечего, но я в нее до сих играю. — Ты меня не понимаешь, Густав! И вряд ли сможешь понять! Однажды, я надеюсь, и ты захочешь стать сильным и независимым. Ведь нам не обязательно следовать канонам и традициям нашей древней фамилии! Мы, как и другие люди, вправе жить своей жизнью! — А зачем? — Я лишь спокойно перевел на тебя взгляд. Ты был разочарован. Ты ждал поддержки. — Мне вот наша жизнь нравится. — А мне нет, но это ненадолго, — Улыбка, — Нужно уметь наслаждаться каждым моментом! — Ты вновь открываешь журнал перед моим носом. — Это… будет трудная исповедь! . — Падлец! Недоумок! — В комнату влетает красная от гнева Хельга, благо ты ловко спрятал журнал под моей подушкой. — Как ты мог разбить нашу машину?! Вы оба долго спорите, смеетесь. Хельга бьет тебя моим бедным мишкой по голове. В комнату даже заходят родители, уже не такие расстроенные, как прежде. Отец обреченно вдыхает, как бы спрашивая маму взглядом: «Неужели, я был таким же олухом в его годы?». «Ты был хуже, поверь мне!» — так же без слов отвечает она. Это моя семья. И я не верю, что однажды в нашем доме что-то изменится. Бог милостив! Он простит мне мое жестокое хобби и направит моего неразумного брата на путь истинный. Аминь.