***
Стоя под тёплыми струями воды, Клаус думал о войне и о том, что давно не писал матери, она наверное волнуется за него. А как там отец? Последний раз он виделся со своими родителями за год до войны, в тридцать восьмом, почти шесть лет назад. С тех пор он сильно изменился. Нет, не только внешне, с парой новых морщинок у глаз, шрамами на лице и несколькими менее пугающими на теле. Он изменился внутренне, перестал так часто как раньше шутить и улыбаться, стал серьезнее и ответственнее, холоднее, его маме бы не понравилось. Она любила в своем сыне его открытость, трудолюбие и его заботливый характер, вот только от этого в нем осталось только трудолюбие. Во всяком случае, Клаус был уверен в этом, хоть и надеялся, что с этой войной он не растерял себя окончательно, не стал полной мразью, что сумел сохранить свою человечность и достоинство, но с этим вряд ли бы согласился русский танкист. Он наверняка уже окрестил Ягера ужасным человеком, из-за того, что тот немец, враг, и того, что именно из-за Клауса Ивушкин оказался в плену. По правде говоря, это действительно обижало мужчину, люди склонны складывать о других мнение, опираясь лишь на внешние факторы, забывая, что мы не всегда можем выбирать сторону. Нет, не то чтобы Клаус предпочел бы Советский Союз Третьему Рейху, просто политика его страны не делает его истинным злом и посланником из преисподни. Ягер любил свою страну и хотел для нее лучшего, в начале войны он даже свято верил в праведность их действий, вот только по истечению лет, пришел к выводу что война — это полная бессмыслица, которая полезна лишь для маленькой стайки людей, неважно, с которой стороны фронта, а остальные просто пешки, пушечное мясо. Даже высокое звание штандартенфюрера СС не давало Клаусу уверенности в своем положении, его надо было доказывать и добиваться, и в этом ему должен помочь план с обучением курсантов на живой мишени из русских танкистов. Война есть война, здесь нет места сожалению. — Забудь, Клаус, пожалеешь себя, когда всё закончится, — произносит немец неслышно, одними губами. Вот только на душе было неспокойно, он не хотел бессмысленных смертей и совершенно не хотел губить Ивушкина. Почему-то мысль о его гибели расстраивала мужчину. С момента как парень согласился на сотрудничество, Ягер раз за разом возвращался к мысли о смерти танкиста. О чем бы он не думал, какой вопрос за день не решал бы, так или иначе, он спотыкался о мысли, связанные с русским. Юноша совершенно не хотел покидать его дум. Как он себя чувствует? Как выглядит после операции, мытья и бритья? Клаус вспоминает, как ему было хреново после того, как ему зашивали раны на лице и как долго он потом восстанавливался. Эти мысли заставляют мужчину вздрогнуть, и он спешит выйти из ванной. Выключает воду, вытирает тело и волосы полотенцем, быстро надевает рубашку, форменные брюки, выходит из ванной. В три длинных шага преодолевает расстояние до небольшого диванчика в кабинете, опирается на него задницей и трет свои уставшие, покрасневшие от воды глаза. Где его хваленая спокойность и холодность сегодня? Вероятно, просто небольшое эмоциональное потрясение в виде живого русского, который уничтожил его роту и, повезло бы тому больше, убил бы и самого Ягера. — Чёрт, — на выдохе ругается штандартенфюрер и с рыком отходит от дивана, быстро натягивает сапоги на босые ноги, хватает с подлокотника мягкой мебели свой скинутый ранее китель, тянется к рабочему столу за фуражкой и спешно покидает свой кабинет, даже не запирая тот на ключ. Ему срочно надо увидеть Ивушкина, в сознании тот или нет, плевать, просто одним глазком глянуть на него. — Ты сумасшедший, Клаус, точно сумасшедший… — шепчет себе под нос мужчина, быстро передвигаясь по пустым коридорам в сторону медкорпуса.***
В лазарете было тихо, пахло чистотой и какими-то медикаментами, из которых Ягер смог различить разве что йод. На посту, перед дверями, дежурило двое солдат. Ну, как дежурило, стояли, облокотившись к стене, и говорили о чём-то своем. Из немногого, что смог услышать штандартенфюрер, речь была о недоваренной картошке на ужин и миленькой картофельшеле, девчонки из кухонной команды по очистке картофеля. Завидев приближающегося штандартенфюрера, дежурные встали по стойке смирно, вытянувшись так ровно, словно им железный штырь в позвоночник вставили. — Добрый вечер, Герр штандартенфюрер! — в унисон сказали солдаты, поднимая носы к потолку. Клаус лишь кивнул им в ответ, проходя во внутрь. Лазарет представлял собой длинное помещение в светло-сером цвете с белыми шторками между некоторых из коек и на окошках, сразу у двери, через которую прошел Ягер, стоял массивный стол из темного дерева, на котором аккуратно были сложены карточки тех, кто получал медицинскую помощь. В противоположной стене от Ягера была дверь с окошками, ведущая на улицу, на площадь, на которой работали и на которую выходили для переклички заключенные. Оглядев помещение в поисках Ивушкина, Клаус отметил, что в лазарете заняты почти все койки, и ни на одной из видных не было нужного человека. Подойдя к единственному зашторенному месту прямо у входа, Ягер отодвинул белую ткань. На койке на животе лежал русский танкист, на котором из одежды были только лагерные штаны. Его худую спину плотно перетягивали бинты, уже успевшие пропитаться кровью. Ивушкин был бледный, его глаза были едва приоткрыты, что смутило немца на долю секунды, но, поняв что у парня совершенно не видящий взгляд, он успокоился. Хоть глаза и были открыты, он вряд ли заметил вошедшего мужчину. Дышал русский тяжело, хрипя при каждом вдохе. Штандартенфюрер наблюдал за парнем недолго, убедившись своими глазами, что тому оказана нужная помощь, он удалился, обещая себе обязательно заглянуть к парню завтрашним днём.***
Ивушкин мало что помнил за прошедшие два дня. Помнит, как к нему в камеру приходил знакомый с сорок первого года фриц, помнит, как тот угрожал застрелить девчонку-остарбайтера, если Николай не согласится на уговор. Помнит руку немца, мягко треплющую его волосы, помнит, как после разговора с ним к нему в камеру пришли трое молодых солдат, которые что-то говорили русскому на своем собачьем, но он отключился, как только его заставили встать. Танкист помнит режущую боль в спине, помнит какие-то лекарства, что его заставили пить. Помнит, как просил воды, и ему незамедлительно дали её, помнит недовольство других больных, им воды по первому зову никто не давал — не по уставу. Самое смутное из воспоминаний - образ того самого немца. Ивушкин помнит, как тот приходил к нему на второй день утром, что-то обсуждал с врачом, спрашивал, как Николай себя чувствует, это ему перевела та же остарбайтер. Помнит расплывчатый образ немца вечером до этого и его темный силуэт ночью второго дня. Помнит его низкий и тихий голос и как тот что-то рассказывал, переводчицы с ним не было, он приходил после отбоя. Итого три раза за два дня, но Ивушкин не был уверен в том, что ему это не привиделось на больную голову. К концу третьего дня, после вечерней кормежки, парень чувствовал себя немного лучше. Соседи по лазарету выказывали ему всё свое недовольство, мол, он продажная скотина, предал родину за еду и блага. Уверяли, что как только с ним наиграются, прикончат первым, и парень будет достоин этой позорной смерти. А Ивушкину только и оставалось говорить, что он просто не хотел, чтобы девушку застрелили. Хотя он понимал, подавляющее большинство заключенных считают переводчиков такими же предателями, которых надо расстреливать вместе с их хозяевами — немцами. Парню было не по себе от мысли, что он у немцев на особом счету теперь. Вернее, он особенный в глазах одного определенного немца, по приказу которого Николая кормят лучше остальных, о нем заботятся с удвоенной внимательностью и тщательностью, ему приносят воды, когда ему хочется, и отводят в туалет, когда приспичит. А всё потому, что так приказал штандартенфюрер, чьего приказа ослушаться - равно подписать себе смертный приговор. Эта ситуация пугала юношу, вернее будет сказать, пугало его непонимание — зачем штандартенфюреру так заботиться о русском пленном? Он же просто расходный материал, который было интересно пытать старшему надзирателю. Зачем тратить ресурсы на него, если он все равно умрет? Из этих раздумий Николая вывел тихий стук по стеклу на двери, ведущей на площадь. Там за дверью стоял немец, стоял он боком к входу, ожидая, когда Ивушкин выйдет к нему. Это было так странно и необычно, что парню не оставалось ничего другого, кроме как накинуть на себя свою полосатую рубашку заключенного, взять выделенную ему трость и выйти к штандартенфюреру. На улице было прохладно, как и подобает летнему позднему вечеру. Медленно ступая на холодную землю босыми ногами, Ивушкин опирался на трость трясущимися руками. Немец даже не смотрел на него, отвернувшись к темному небу, на котором уже выглянули первые звезды. — Ну что, фриц, чё припёрся? — русский решил проявить всю свою дерзость. Своим тоном Ивушкин уже напрашивался на показательную порку или даже на пулю в лоб. — Решил в добрую фею поиграть, а? С чего такая щедрость? — состроив возмущенную физиономию, парень изогнул вопросительно бровь, будто это помогло бы штандартенфюреру понять его. — Ты же знаешь, что я тебя не понимаю, — немец ответил ему так спокойно, будто и не заметил его неуважительного тона. — Идём, — мужчина махнул рукой, зовя русского за собой, и Николай послушно поковылял за ним, чувствуя, как мелкие камушки впиваются в стопы, причиняя неприятную слабую боль, которая нарастала с каждым хромым шагом, от чего парню пришлось идти еще медленнее, аккуратно переставляя ноги и матерясь про себя. Заметив, что русский сильно отстает от него, Ягер останавливается на углу дома, доставая свою трубку и спички из нагрудного кармана, раскуривая ее и дожидаясь, пока юноша доберется до него. Как только Николай оказался рядом с мужчиной, продолжил возмущаться, перебиваясь только на короткий сухой кашель. — Ты что, пришёл только для того, чтобы покурить трубку при мне? — сощурившись, русский смотрел на трубку в руках Ягера, а тот, проследив за взглядом младшего, коротко усмехнулся. Сунув руку во второй нагрудный карман, немец достал пачку сигарет и протянул ее парню. Обалдеть, Ивушкина позвал покурить сам штандартенфюрер. Выпучив от удивления глаза, русский неверяще смотрел то на Ягера, то на сигареты в его руке. Неужели это действительно сейчас происходит, и серьезный немецкий офицер СС предлагает простому русскому танкисту вместе покурить? Удивительно. Подрагивающими руками приняв сигареты и воспользовавшись спичками Ягера, Ивушкин тоже закурил, заметив, как штандартенфюрер поморщился от дешевого запаха солдатских сигарет. Он явно привык к хорошему табаку, который пах соответствующе, более благородно. Николай был смущен, разглядывал рядом стоящего мужчину исподлобья и практически не делал затяжек, просто давал сигарете медленно сгорать и тлеть между пальцев. Ягер казался ему странным. Он строгой наружности, с холодными глазами, спокойным голосом со стальными нотками, у него была идеальная выправка, и от него веяло какой-то подавляющей силой, но не смотря на это то, как он поглядывал на Ивушкина, пока они курили, или то, как он вел себя, посещая парня в лазарете двумя предыдущими вечерами, как он мягко ему что-то тогда рассказывал, создавало иной образ, менее вражеский что ли. Сердце парня было полно сомнений. Какого чёрта вообще происходит? — Я тебя не понимаю, — сведя густые брови к переносице, парень сделал последнюю затяжку, прежде чем потушить сигарету. — Почему ты приходил ко мне вчера и вечером до этого? Мне ведь не показалось, и это был ты? Я твою лисью морду, кажется, теперь везде узнаю, — Николай задумчиво трет подбородок. На улице постепенно опускается температура и становится совсем холодно, пальцы на ногах от холода аж посинели, собственно, как и губы. Клаус смотрит на него заинтересованно, оглядывает еще раз с ног до головы, ставя себе мысленно новую пометку — распорядиться, чтобы Ивушкину нашли какие-нибудь ботинки и что-то из верхней одежды.