***
Усевшись по местам, танкисты делили уже одно волнение на четверых. Они обязаны показать немцам на что способны, они обязаны проявить себя с лучшей стороны, они обязаны, и они желают этого больше всего на свете в данный момент. Сидя в танке, они ощущали себя до безобразия уютно, танковый бой это их стихия, и никто из проклятых германцев не сможет у них этого отобрать, уж точно не сегодня и желательно не завтра, в настоящем бою. Всего пару секунд и парни заряжаются каким-то небывалым командным духом, нервозность лишь подкидывает им адреналина в запал. — Экипаж, доложить готовность! — требует Николай, и команда отвечает ему положительно. — Вперед! — парень, придерживаясь рукой, наклоняется к смотровому прибору, а товарищ мехвод, заведя их боевую машину, выезжает из ангара. — Возь это машина! — восторженно произносит Степан, когда танк оказывается на улице. — Добра коняка! — А ну, давай балет, Степан Савельич! — кричит белорусу командир, шум в кабине мешает говорить нормально. Ивушкин улыбается, ему хочется показать Клаусу, насколько они с экипажем хороши. Хочет, чтобы немец завидовал, хотя, кого он обманывает — Николай желает похвалы от мужчины, чтобы он гордился сделанным выбором в пользу русского. — Есть балет, товарищ командир, лебединое озеро! Дяржитесь! — мехвод задорно улыбается, готовясь показать «класс» фрицам. Василенок направляет танк, чтобы тот одной гусеницей заехал на близ стоящую половину эстакады, тем самым удивив германцев, не ожидавших от русских подобного пируэта, на который сами бы вряд ли решились. Клаус с Тилике довольно переглядываются, не скрывая своих улыбок. Даже остарбайтер Ярцева не может сдержать себя, уголки её губ приподнимаются — она рада за своих одноземельцев. — Во даёт белорус! — кричит Волчок, пока они наворачивают второй из четырех кругов вокруг своей оси. — Вот это карусель! — счастливо и одновременно удивленно говорит Серафим. — Москва, Воронеж хрен догонишь! — радуется Демьян. Русский танк едет задом в сторону наблюдающего у ворот гаража штандартенфюрера, Степан ведет танк смело, протискиваясь между военными машинами и эстакадой, после чего резво разворачивает танк дулом к немецкому полковнику и его адъютанту. Было бы это возможно, то русский экипаж направил бы дуло прямо в лицо Ягеру, но, к сожалению, оно не опускалось ниже. — Чё? Обосралися? — выкрикивает довольный собой белорус, глядя через обзорное окошко на стоящих впереди германцев. — Учись, квазимода! — голосит Николай, заметив короткий кивок Тилике, признающего профессионализм русского экипажа. Но сам комментарий младшего лейтенанта был предназначен Клаусу, как будто тот мог его услышать. Довольный собой и своими товарищами Ивушкин расплывается в улыбке, в его глазах счастливые искры, как у ребенка, и он, переполненный восторгом глядит на лицо штандартенфюрера. Мужчина доволен увиденным. — Тилике, установите вокруг полигона минные поля, — Ягер становиться серьезным, обращаясь к своему подопечному. Желваки напрягаются у челюсти мужчины, когда он смотрит на танк, а после, отворачивается и идет прочь от мастерских, пока танкисты, уже за его спиной, загоняют свою боевую машину обратно в гараж.***
Сидя в мастерской после удачного показа танка штандартенфюреру, Николай с его экипажем весело обсуждали свое выступление или, как они это теперь называли — балет. Мехвод смеялся над опешившими лицами немцев, которые косились на русских с плохо скрываемым страхом и благоговением. Танкисты по-настоящему произвели на них неизгладимое впечатление. — О, привет, красивая, заходи! Я тебе танк покажу! — наполовину высунувшийся из люка башни, Волчок в привычной себе и команде шутливой форме приветствовал пришедшую в гараж переводчицу. Судя по ее мрачному выражению лица, шутки она не оценила. Подойдя к решетке, она остановилась, молча ожидая, когда младший лейтенант подойдет к ней. Заметив настроение Ани, Ивушкин приготовился к самым ужасным новостям. Мысленно он попрощался уже с жизнью, хромая к решетке. Его могло ждать что угодно: известие о экзекуции, перенос учебного боя или просто время приема лекарств — эмоции Ярцевой могли быть не связанными с тем, о чем она пришла сказать, но русский нутром чувствовал — хороших новостей не будет. — Что случилось? — шёпотом спрашивает парень. — Ягер объявил боевую готовность, — серьёзно произносит девушка. — Вокруг полигона ставят мины. Неужели Ягер действительно хочет смерти Николая? Или он прознал об их плане сбежать и теперь мстит таким образом за неблагодарность за лечение и хорошее питание? Получается, Ивушкин и в самом деле влюбился в настоящего врага? В голове осиным роем гудели мысли и вопросы, на которые он не знал ответа, и это удручало его. — Ты все равно пойдешь? — как можно тише интересуется Анна. — Куда? — На прорыв, — коротко объясняет переводчица. — Коля, я не глухая и не слепая. — Если добудем карту, — они идут медленно, нога в ногу, но по разные стороны от решетки, обрывающейся ближе к окнам. — Я возьму карту у Ягера в кабинете. — Нет, ты будешь первая под подозрением, — отрицательно мотает головой юноша. Он не хочет чтобы кто-то шёл на подобный риск. — А ты меня с собой возьми, — в глазах собираются слезы, когда она просит об этом. — Нет, — он не может так поступить, парень не хочет допускать возможности её смерти, он привык к милому остарбайтеру, которая везде сопровождала штандартенфюрера и приходила звать Ивушкина на перевязку каждый божий день, сопровождала его до лазарета. — Коля, я лучше с тобой погибну, чем в плену жить буду, — не врёт, чёрт, русский знает, что сейчас она честна с ним на сто процентов. — Вот слепок, сделай ключ, — девушка суёт ему в ладонь кусок мыла в котором углубления в форме ключа. — Я тут одна не останусь, — натужно выдыхает, старается не заплакать, — лучше смерть. Отшатнувшись от решетки, Ярцева смотрит в глаза младшему лейтенанту, и Николай не может противиться ее желанию быть свободной, он не сможет теперь бросить её тут. Анна быстро покидает мастерскую так и не дождавшись внятного устного ответа, ей хватило задумчивого лица Ивушкина. Судорожно выдохнув, юноша возвращается к своему экипажу. Завтра они сделают всё возможное, чтобы сбежать, завтра он посмотрит на Клауса в последний раз и забудет навсегда, сломает себе сердце, выломает душу, но забудет человека, с которым ему не суждено быть ни по правилам природы, ни по правилам войны.***
Сразу после выступления русских Клаус направился в свой кабинет. Ему срочно требовалось побыть одному, после показа у него совсем не осталось сомнений в искусности Ивушкина и его экипажа. Теперь мужчина был уверен более чем на сто процентов, что Николай воспользуется любым шансом, чтобы сбежать. Ягер не хотел вредить юноше, но он не мог позволить русскому так просто бежать из лагеря, поэтому приказал расставить вокруг полигона минные поля, и, если стоявшая рядом остарбайтер Ярцева достаточно умна, она предупредит танкистов. Войдя в кабинет, мужчина как можно спокойнее закрыл за собой дверь — ему не нужно было лишнее внимание, как бы сильно не хотелось с размаху хлопнуть этой дурацкой дверью. Сохранявший свой привычный холодный и отрешенный вид до того, как пройти вглубь помещения, к небольшому диванчику, Ягер сорвался на утробное рычание вперемешку с глухим стоном. Его переполняло отчаяние от мысли, что завтра он может потерять человека, который растопил его сердце. Мужчине хотелось выть от боли в груди и жара, растекающегося по венам, когда он вспоминал образ танкиста. Штандартенфюрер был предан своей стране, и его ответственность и чувство долга не позволяли немцу в открытую содействовать Ивушкину. Он наконец принял решение, что лучше потеряет юношу навсегда из своей жизни, позволя дать ему крохотный шанс на побег, чем поставит под удар их обоих в случае, если бы помогал в открытую. Ягер без сомнений согласится потерпеть неудачу с его великолепным планом обучения курсантов, он согласен на одинокую смерть в конце пути. От раздумий его отвлек стук в дверь. — Входите. Дверь открылась, и в кабинет вошел Тилике, его лицо выглядело обеспокоенным, сам же он сжимал кулаки, а его глаза бегали по помещению. Почему-то тот старался не смотреть на Ягера. — Там генерал Гудериан приехал. Он требует, чтобы Вы явились, — голос Хайна тихий, он старается говорить внятно, но мямлит окончание предложения. Это так не похоже на младшего, что штандартенфюреру становится не по себе. Раз уж Тилике переживает, значит генерал прибыл не в добром расположении духа. Развернувшись к адъютанту, Клаус кивает, и они вместе направляются к приехавшему мужчине, в надежде вернуться к своим делам как можно раньше.***
Вернувшись как обычно в вечернем часу, Ягер был на взводе: Гудериан сомневался в удачности предстоящей показательный тренировки молодых курсантов с русскими танкистами, на что Клаусу приходилось снисходительно улыбаться и объясняться так, чтобы не оскорбить генерала, но и при этом не ударить в его глазах в грязь лицом. После длинных разговоров и совместного ужина, полного притворства, мужчина был выжат как лимон, и всё, чего ему сейчас хотелось, так это выпить, и если так будет продолжаться, к концу войны штандартенфюрер точно сопьется. Перед тем как они с Тилике разошлись, Ягер попросил того привести Николая к нему или послать кого-нибудь за русским. Раз уж сегодня их последний день перед боем, немец не намерен терять его. Он воспользуется положением и снова выпьет с танкистом, победившим его в сорок первом. Клаус стоял около кровати, когда дверь без стука отворилась, и в её проёме появляется младший лейтенант. Парень осторожно заходит в кабинет, озирается по сторонам, ища в приглашении штандартенфюрера подвох, ведь возможно, что немец приставит дуло к его затылку. Прикрыв за собой дверь, он осторожно хромает к столу, за которым они выпивали в прошлый раз. На нём стоят уже знакомые графин и бокалы, но самого Ягера Ивушкин не замечает. — Я за твоей спиной, Николай, — произносит немец, разглядывая Ивушкина со спины. Плечи юноши были напряжены, он дернулся, услышав голос за своей спиной. Как он не заметил его? — Где Аня? — Анна? Сегодня посидим без неё, — Клаус мотает головой, знает, что Николай не понимает по-немецки и опирается в их диалоге на язык тела штандартенфюрера. — Не хочу в наш последний вечер смотреть на вас вдвоём, — признаётся мужчина, опуская голову. Пару секунд он смотрит на свои ноги, после чего подходит к рабочему столу, вешает на стул свой китель, кладет фуражку на поверхность стола и, затем оборачиваясь к юноше, расстегивает манжеты на рубашке, немного закатывает рукава вверх — так удобней. Ивушкин, смотревший за каждым движением германца, выглядит заинтересованным, ему нравится такой расслабленный Клаус, такой он не похож на хитрую лису или змею, готовую укусить в любой момент. Румянец подступает к щекам, когда юноша осознает, что за всё время манипуляций Ягера с гардеробом он откровенно пялился на мужчину, на его сильные руки, широкие плечи. Немец выглядит определенно лучше, чем сам Ивушкин. У штандартенфюрера стройное, в меру подкачанное тело, а сам русский совсем худой после концлагерей, он и до войны не отличался сильно развитой мускулатурой, однако таким тощим как сейчас не был никогда. Подобное сравнение их с немцем тел заставило парня раскраснеться пуще прежнего, поэтому, одернув себя, он отворачивается и, не говоря ни слова, опускается на рядом стоящий стул. — Тебе плохо?— не укрылось от мужчины состояние русского танкиста, но, вспомнив, что парень не понимает его, Ягер подошел к нему и дотронуться до лба Николая рукой. Сидевший до этого к Клаусу полубоком отвернул лицо. Николай отпрянул от ладони германца как от огня, шокировано смотря на него — Все хорошо? — переспрашивает немец. Поняв из вопроса только слово «гут», Ивушкин кивнул, растерянно смотря перед собой. Пожав плечами на реакцию юноши, Ягер решил все-таки угостить танкиста коньяком. Разлив по бокалам, мужчина улыбнулся и отсалютировал парню хрустальным сосудом. — Ты выглядишь растерянным, что-то не ладится? М, Николай? — Коля, зови меня Коля, — Ивушкин хочет знать, как может звучать его уменьшительно-ласкательное имя из уст штандартенфюрера — будет ли оно таким же мягким, как когда его произносят друзья или мама? — Коля?— Ягер пробует имя русского на вкус, и оно ему нравится. Ивушкин кивает, смущённо отводя глаза в сторону и допивая первый бокал почти одним глотком. — Звучит так мягко, как-то по-летнему, как и ты сам. Ты напоминаешь мне лето, Ивушкин, не такое как сейчас, беспокойное и липкое, а лето из моего детства, безмятежное и солнечное. Знал бы ты только как бы я хотел, чтобы ты понял, что я чувствую, чтобы ты мог понять. Мне жаль, что мы встретились на войне, и у нас у обоих долг перед своим домом, — Клаус тяжело выдыхает, и Николай хотел бы всем сердцем понять, о чём толкует мужчина, потому что звучит он безумно печально, и в груди парня что-то скручивается. Танкист хотел рассказать Ягеру обо всем, о чём думал сейчас, вот только, что толку-то? Немец не поймет его без переводчицы, а Николай не мог себе позволить, чтобы Анна узнала правду о его чувствах к германцу. Клаус подливает им в бокалы янтарного алкоголя, он рассматривает юношу перед собой словно в первый раз, Ивушкин кажется ему самым прекрасным из всего и всех, что видел штандартенфюрер. У парня глубокие синие глаза, аккуратное лицо со шрамом «вилкой» на левой щеке, несмотря на свою худобу, Клаус знает: он сильный и способный выдержать что угодно. — Как жаль, что мы не на одной стороне, — Ягер подходит к окну, открывает его и смотрит на темнеющее небо. — Ты мне нравишься Коля, безумно нравишься, это как болезнь. Когда я вижу тебя, у меня словно начинается горячка, и я начинаю бредить, бредить тобой… — голос мужчины звучит низко, хрипло, создается ощущение, что он давит в себе подступающий к горлу всхлип. Слушая его, Ивушкин не может себе противиться. Он допивает второй бокал, хватает графин, пока немец не видит, и делает ещё несколько обжигающих горло глотков прямо из горла, ставит пузырь обратно на стол и, не спеша, подходит к Клаусу — он не осмелился бы приблизиться к мужчине, не будь он пьяным. Ягер не смотрит на него, германец тяжело дышит и смотрит то на небо, что виднеется из окна, то на жидкость в своем бокале. Возможно пригласить танкиста к себе было плохой идеей? В этот момент Николай борется с собой и собственными желаниями, но тем не менее поддается. Он встает почти вплотную к Ягеру, кладёт руку мужчине на плечо и прежде чем тот успеет оглянуться, целует немца в уголок губ, после чего отстраняется так быстро, как может, делает шаг назад и загнанно смотрит на Клауса, который завис в том положении в котором был. Русский почти уверен, что совершил величайшую в жизни ошибку, поддавшись эмоциям и желаниям. Танкист готов к удару со стороны германца, он поднимает руки к лицу, в надежде прикрыть его, но Ягер на удивление быстро реагирует на это движение. Он перехватывает руки парня и тянет юношу на себя, наклоняется и прижимает свои губы к губам русского. Он целует медленно, проводя языком сначала по верхней, а после нижней губе, изучает кромку зубов юноши и легонько прикусывает мягкие губы с привкусом выпитого коньяка. Старший мужчина кладет свои руки на талию парня, чувствует, как младший гладит его по коротким волосам на загривке, еле различимо стонет в губы германцу. Ивушкин пахнет сеном и ионизированным воздухом, как после летней грозы с дождем. Они прижимаются друг к другу как можно ближе, Клаус скользит руками с талии парня на его бедра и поглаживает большими пальцами его выпирающие тазобедренные косточки. Юноша лихорадочно выдыхает, ощущая холодные пальцы штандартенфюрера на своем теле. Николаю мало Ягера, юноша гладит его плечи, руки, грудь кончиками пальцев, льнет к старшему всем телом и неожиданно для себя чувствует их общее возбуждение. Клаус отстраняется от русского из-за отсутствия воздуха в лёгких, голова идет кругом, он оглядывает юношу, отмечая, что зацелованные припухшие губы, затуманенные глаза с расширенными зрачками, и сам запыхавшийся юноша греют душу. Мужчина хотел бы вечно наслаждаться таким Колей. Его Колей. Младший притягивает штандартенфюрера к себе, привставая немного на носочках, Ягер был совсем немного выше Николая. Парень оставляет на его устах самый нежный поцелуй на который способен, касаясь лишь одними сухими губами, и отстраняется, глаза начинают щипать подступающие слезы: завтра он предаст любимого человека. Клаус всматривается в лицо юноши, сведя к переносице брови, поднимает руки к лицу Ивушкина, проводит пальцами по скулам. Он всё знает, поэтому улыбается, заранее прощая мальчишку. Ягер выпускает из плена своих рук младшего лейтенанта и отворачивается к окну: им стоит остановиться на этом. Ивушкин понимает без слов, он должен возвращаться к себе. Подойдя к мужчине со спины, он прислоняется лбом тому между лопаток. — Прости меня, — шепчет Николай сдавленно и, набрав в легкие побольше воздуха, отшатывается от штандартенфюрера. Он уходит, смотря себе под ноги, оставляя Ягера одного.