***
Уже на подходе к небольшому поселению, отдаленно напоминающему село Нефёдово, Николай почувствовал нарастающее чувство волнения и судя по лицам остальных, они испытывали те же самые чувства. Подняв руки у головы, ладонями вперед, они медленно шагали высматривая патруль или даже снайпера, но, ни шагом раньше ни шагом позже, никого не было. От этого становилось еще беспокойнее. Собравшись с мыслями парень задрал подбородок гордо вверх и был готов уже крикнуть, чтоб если кто-то из красноармейцев рядом, чтобы не стреляли, что они свои. Вот только он не рассчитывал, что едва он сложит губы в первый слог из-за дерева выйдет седовласый мужчина, который несмотря на седину был едва ли старше Ягера. Красноармеец поднимает на них ружье, смотрит враждебно, готовый выстрелить без промаха, сразу в лоб. — А ну стоять! — кричит седовласый. — Кто такие? — грозным взглядом мужчина оглядывает поднятые руки экипажа и их цивильную одежду. Он ещё больше хмурится, стóит Клаусу выпрямиться, расправить плечи и посмотреть на него надменно, сверху вниз, таким же взглядом, как штандартенфюрер смотрел на своих подчиненных и заключенных в лагере. — Мы солдаты Красной Армии, танкисты, — крикнул Ивушкин, напряженно выдыхая, но всё так же смело глядя в глаза человеку, который за любое неверное движение мог их расстрелять. — В городе нам сказали, что вам нужны танкисты, я и мой экипаж готовы к… — парень не успевает договорить, как из-за ещё одного дерева выходит другой солдат, немного младше первого. — Петрович, давай к комбату их, пусть сам разбирается, — немного картаво произносит солдат, в чьем шлеме зияла сквозная дыра. Видать, раньше этот шлем не уберег его товарища от смерти, с тела которого потом сняли этот зеленый ужас. — Нам приказано ловить беглецов и стрелять по немчуре, аль ловить их разведчиков. А эти, — картавый кивает на экипаж Николая, смотря в глаза своему товарищу, — эти сами идут в руки, русские, к тому же безоружные. Так что давай, веди их к комбату, — мужчина жестом указывает в сторону, куда его товарищ должен отвести русских, а второй фыркает и зовет экипаж за собой, всё ещё держа их на прицеле. Входя в избу Николай ожидал увидеть кого угодно, только не капитана Корина, которого парень видел последний раз в тот злосчастный вечер перед боем с ротой немецких танков, еще в сорок первом году. Тогда мужчина был сильно ранен, но юноша смог запомнить его черты лица несмотря на то, что оно было заляпано кровью и копотью. Корин, едва подняв глаза от бумаг на столе, удивленно смотрит то на Колю то на его мехвода Степана. Рот ныне командующего батальоном открывается как у рыбы, он быстро встает со стула, да так, что несчастная мебель падает на дощатый пол. Мужчина в три длинных шага преодолевает расстояние до Ивушкина и схватив его лицо своими грубыми потными ладонями, поворачивает его голову вправо-влево, не веря своим глазам. Помещение погружается в давящее напряжение и кажется выдохни все разом, оно взорвется. — Младший лейтенант Ивушкин, — завороженно шепчет комбат. — Живой! — Коля спиной чувствует глаза Ягера на своем затылке. Кажется, если комбат вдруг свернет парню шею, то бывший штандартенфюрер диким зверем бросится на Корина и перегрызет ему глотку зубами прежде, чем сам получит пулю в голову или меж лопаток. Растерянность и странный прилив адреналина одолевают русского танкиста. Стоя вот так, с лицом объятым вспотевшими руками капитана, он словно вновь в сорок первом, в той покосившейся избе .— Где же ты был все это время? — кажется, Корина подводит чувство собственного самосохранения, и он, поддавшись эмоциям, даже не сомневается в Николае, воспринимает как родного, словно не существует даже возможности того, что танкист предатель. Словно и не было трёх лет между их встречами. — В плену, товарищ капитан, — сдавленно произносит юноша, не зная, какая последует реакция. Сердце дикой птицей колотится о клетку его ребер, и, кажется, ему начинает не хватать воздуха, а сделать вдох он отчего-то не может. Боится, вероятно. — В плену? — комбат ошарашенно глядит на светловолосого юношу, после переводит взгляд на его экипаж, страх и дискомфорт которых парень чувствовал всем своим телом, так же ярко, как и внимательный взор ледяных глаз штандартенфюрера. — Ну, конечно, — комбат отшатывается от Ивушкина и делает несколько маленьких шажков назад. — Сколько? — выпытывающе интересуется мужчина. — Три года, — голос предательски звучит так тихо, что на секунду младший лейтенант подумал, что он и не сказал ничего вовсе, а просто беззвучно двигал губами. Корин таким же шепотом повторяет слова Николая. — Как? — как сбежали, вот что имеет ввиду комбат, кулаки которого сжимаются. Кажется, сейчас в своей голове мужчина начал уже продумывать план своих действий, да судьбу русского экипажа. — На танке, — сдавленно произносит парень, стараясь не отводить глаз от мужчины напротив. Тот сжимает губы и, махнув рукой, просит выйти всех, кроме Ивушкина и его товарищей — им предстоит долгий разговор, и Корин не хотел лишних ушей. А если бывшие пленники нацистов задумают какую-то глупость, вроде нападения, то их быстро остудят пулей в затылок или штыком в сердце. Выгнанные за дверь подчиненные капитана прибегут на шум чуть что случись. Сколько прошло времени с начала их разговора никто и не знал, день давно сменился поздним вечером или, Николай бы сказал даже, ночью. Корин слушал их внимательно задавая редкие вопросы, он кажется верил в каждую деталь слов младшего лейтенанта, в каждую маленькую и крупную ложь. Капитан поверил в то, что им просто повезло, поверил во вранье о Ягере и о его немоте, поверил им и доверился. Мужчина был наслышан о подвиге Ивушкина в селе, когда тот с одним единственным танком прикрывал отступление, и Корин был уверен, что такие люди не продаются немчуре поганой и уж тем более не водят с ними дружбы. Знал бы капитан как он ошибался насчет последнего — дружбы. Выдав указ о принятии младшего лейтенанта с его экипажем, он также распорядился об их ужине и временном жилье, в некогда весело раскрашенной в традиционных мотивах избушке. Также он предупреждает, что с утра они им покажут танк, такой же Т-34-85 как они затопили после битвы на мосту, танк рассчитанный на полные пять членов экипажа.***
Сидя с листком бумаги и огрызком карандаша в руке, Николай не мог собраться с мыслями, спустя три года, он не знал как начать письмо к своей матери. Что ему сказать? Извиниться за то, что не писал? Рассказать тот ужас что ему пришлось пережить? Нет, определенно точно нет, ее слабое сердце не выдержит красочных рассказов сына. Сжав в губы в тонкую полоску, парень поднял свои глаза к творящемуся перед ним: Степан что-то подкручивал в танке, Серафим сидел прижав колени к худой груди и глядел на стреляющего по пустым консервам от сухпайков Демьяна. Волчок устроил с Клаусом соревнование, чтобы проверить кто из них лучший стрелок, и хоть тратить патроны в военное время это почти верх глупости, парни пришли к выводу, что от одного то десятка ведь не убудет, заодно таким нехитрым способом поднимут свой боевой дух. Улыбка сама расползлась на губах парня — в такие моменты когда война была словно где-то вдалеке, он был почти счастлив. Об этом он и напишет матери, обязательно извинится и скажет как сильно любит, и как безумно сильно скучает по ее мягким теплым рукам и объятиям, по ее улыбке. Он расскажет о своем разношерством экипаже, с которым они уже какую неделю то тут, то там воюют, и пока все у них удачно и хорошо, одного только боится, скоро зима и…и…а это неважно, не стоит ей знать, что он в ужасе от грядущего зимнего холода, который так сильно напоминает о сорок первом и ужасных трех годах в плену в ледяной камере. Отложив листок с карандашом в сторону, юноша смотрел как раздосадованно шипит сибиряк, когда Ягер его побеждает. Демьян ругается, мол это невозможно, чтобы его кто-то победил в стрельбе, он же с раннего детства учился. Бывший штандартенфюрер на возмущения светловолосого мужчины улыбается победоносно и хлопнув Волчка по плечу, идет в сторону Николая. Опустившись рядом с парнем, мужчина одними глазами спрашивает что стряслось. Ему нельзя говорить вслух, лишь жестами, взглядами, никто не должен знать, что немец говорить может, иначе вся их ложь выйдет наружу и ничто не спасет их от расстрела. — Сколько мы уже воюем? — спрашивает Ивушкин, смотря в светлые глаза напротив, и, получив ответ в виде трех пальцев, выдыхает — Три недели? — Ягер отрицательно мотает головой. — Месяца? — русский охает, когда мужчина утвердительно кивает и обеспокоенно изгибает брови. Николай совсем не заметил трех месяцев на войне, словно они промчались несколькими днями. Как такое возможно? Ему всегда казалось, что воюя время тянется непростительно долго, а тут на тебе, три месяца. Не мудрено, что форма перестала его греть, а пальцы постоянно сковывает холод и хоть снег еще не выпал, ноябрь кусал щеки танкиста. Растерянно посмотрев на мужчин перед собой, юноша вздрогнув, медленно выдохнул: — А я и не заметил, — Ягер поддерживающе гладит его по колену, прежде чем встать по стойке смирно — к ним приближался комбат. — Выступаем! Разведка доложила, что немцы засели в селе в часе езды, хотят пробивать наши ряды, — Корин выглядел напряженным. Заметив вопросительные взгляды танкистов, он добавил. — Разместимся после победы в захваченной этими чертями деревне, а утром выдвигаемся дальше, так что, готовьтесь, — отчеканил свой приказ мужчина и, развернувшись на каблуках, пошел к следующей группе людей. Последнее время капитан говорил со всеми по отдельности, решив, что так его слова будут убедительней или еще что-то, Николай не мог сказать наверняка. — Готовьтесь, парни. Скоро опять в бой, — потерев лицо ладонью, юноша старался отогнать мысли о ноябре сорок первого. Перед глазами всплывали воспоминания словно видения, вот только на месте Клауса из башни танка, торчал он, Ивушкин, и это он вел роту танкистов на немецкую деревню. Все точно также как и в тот ужасный день, но только их с Ягером роли поменялись. От всего этого хотелось выть и сжавшись в комок лежать в недосягаемом месте. В последнее время все чаще русский замечал за собой некое депрессивное состояние, три года он держался, не сдавался, не давал врагу сломить свой боевой дух, а теперь среди своих, чувствовал что медленно погибал. Ему не хотелось больше воевать, но ничего лучше он не мог, да и выбора то не было. Его единственным спасением и маяком при странных полувоспоминаниях-полувидениях был бывший германский полковник, касание рук которого быстро возвращало Николая в реальность. Поскорее бы все закончилось, поскорее бы спокойной жизни. Сколько же можно воевать? Устроившись на свои места в боевой машине, экипаж практически синхронно выдохнул, час пути ждал их впереди, а после бой, долгий или короткий кто его знает, главное вернуться из него живыми. Похлопав мехвода по плечу, Ивушкин отдал приказ отправляться вслед за остальными танками в их роте. Парень предпочел бы быть первым, ведущим, или последним, замыкающим в их ровном ряде боевых машин, но они ехали посередине. Как по мнению Николая, да и будем честными, остальные члены его команды согласились бы, быть в центре самое поганое место. — Что-то медленно идем, — замечает Волчок, держась на небольшой выступ, чтобы не удариться, если танк на очередной высокой кочке тряхнет. — Корин беспокоится, — хмыкает в ответ младший лейтенант и вглядывается через смотровой прибор в пейзаж перед ними .— На него не похоже, — сжав руки в кулак, юноша сощурился. Это была перенятая от немца привычка — когда тот думал, мужчина тоже суживал глаза. — Беспокойно мне, — гнусавит Серафим, оглядывая товарищей большими глазами и теребя свободной рукой штанину своего форменного комбинезона, такого же сине-серого цвета, как и зимнее небо. — Не тебе одному, — фыркает Степан Савельич, ведя танк в полосе с остальными, подстраиваясь под их темп. — Эй, стандартный фюрер, а ты что думаешь? Или ты до того прикидывался немым, что и впрямь голоса лишился? — хохочет Волчок, стараясь разрядить напряженно волнительную обстановку. — Как тебе воюется против своих? — Я не быть в волнении, — отвечает Ягер, кривясь от своего искаженного обрусевшего звания из уст сибиряка. — Я не думать о своих бывших товарищи, — и мужчина почти не врет, говоря эти слова, он действительно редко задумывался о том, что, возможно, убивает своих знакомых, курсантов. Единственное, что, вернее кого, вспоминал немец были его уже почившие друзья, чья смерть была его виной. А что касается живых, ему было почти наплевать. Обычно стреляя по германскому танку мужчина представлял перед собой лицо Вольфа или Тилике, лица единственных друзей, он видел их так ярко, словно сам лично убивал их своими голыми руками, представлял их разочарованные взгляды — Ягер винил себя в смерти этих двоих.***
Бой с немцами сложный и долгий, и Николай решается ослушаться приказов Корина. Он просит мехвода отъехать влево и занять позицию за небольшим холмиком, на котором рос бурьян. Парень знает, что капитан устроит ему взбучку за подобный поступок, но эта мысль улетучилась, стоило немцам с одного выстрела бронебойным уничтожить русский танк, который шел следом за тридцатьчетверкой Ивушкина. Их самих спасло лишь то, что они вовремя поменяли позицию. — Вот ведь черти, — шипит юноша прежде, чем отдать приказ Ионову зарядить орудие бронебойным. — Волчок, готовься стрелять по команде! — кричит Николай, стараясь перекрикнуть звук работающей машины. — Ягер, наводи орудие на танк на одиннадцать часов, тот, что сразу за домом, — на слова парня немец кивает и активно крутит рычажок, направляя пушку в нужную цель. — Готов, — отзывается германец, и, досчитав до трех, младший лейтенант отдает приказ. Выстрел приходится прямо в топливный отсек Пантеры, и та красочно взрывается, унося за собой жизни не только своего экипажа, но и рядом стоящей «кошки» и нескольких пехотинцев. Оставаться на одной позиции нельзя, и танкисты едут сразу на следующую точку, выезжают на самый край холма, видят как трое их танков громят фашистов. Они делают выстрел осколочным, разнося тем самым сарай, в котором засел еще один немецкий танк, по которому уничтожающий удар делает другой танк из их роты. — Степа, давай за немца! Он больше, нас не заметят! — кричит Ивушкин и крепче держится за ручку смотрового прибора: экипаж дательно отзывается и слаженно выполняет свою работу. Озираясь по сторонам, парень замечает стоящий за домом напротив немецкий штурмовой танковый истребитель. — Стоять! — орет он, что есть сил, и Василенок тормозит их танк. — StuG III прямо по курсу, — услышав это, Ягер быстро наводит оружия в нужное место. Выстрел. Ранил, но не уничтожил. — Заряжай! — кажется, Николай сорвал голос, крича это Серафиму, который делал всё от себя зависящее. Ужас пробивал тело молодого танкиста от вида, как вражеский танк направляет на них свое орудие. Самоходная-артиллерийская установка требовала срочного устранения. — Давай! — хрипло орет младший лейтенант и, кажется, от страха он готов выблевать свои собственные легкие, которые сковывает болью от каждого хаотичного вдоха. Выстрел. Попали. Коля хотел было уже выдохнуть, но едва заметное движение рядом с ними привлекло его внимание. Танк. Немецкий. Черт, — Назад! — насилуя свои голосовые связки, орет русский и наклоняет голову ниже, по их башне приходиться выстрел, оглушительно громкий. Не будь у экипажа шлемофонов, точно оглохли бы. Степан приходит в себя первым после попадания и сдает назад, кричит и рычит, на интуитивном уровне чувствует, что остальные делают то же самое. Один только Ягер холоден и серьезен, он не говорит ни слова, лишь внимательней смотрит в свой оптический прибор и направляет пушку в сторону немецкой пантеры, с красующейся цифрой сто сорок семь на боку. Николай приходит в себя дольше всех и поэтому Клаус берет управление в свои руки, кричит Ионову заряжать и приказывает возмущенному сим действием Волчку стрелять. Уничтожив вражеский танк, экипаж остался стоять там где стояли. Ивушкин открывает люк и выбравшись из танка, начинает слезать с него, его всего била крупная дрожь. Встав рядом с правой гусеницей, он, уперев ладони на колени, блюет. На фоне слышится продолжение боя, но в голове звенящая пустота и он не может себя заставить лезть обратно в боевого коня. Пытается отдышаться и чувствует горячие слезы текущие по собственным щекам, в ужасе он подносит руки к лицу и не может поверить в происходящее, там в камере, в плену, он мечтал вернуться на фронт, а теперь воюя который месяц, он был в постоянном нервном истощении, каждый день наблюдая за уставшим, напуганным экипажем, он молился чтобы все прекратилось, иногда он даже хотел получить пулю в лоб. Кто же знал, что его подкосят именно активные боевые действия, то в чем он лучший из лучших — это его стихия, которая пошла теперь против него и довела его до этого ужасного состояния. Вытерев слезы и рвоту с уголков губ, он постарался собраться с мыслями, медленно натужно выдохнув, Николай на дрожащих ногах и руках забрался в танк и сев на свое место, оглядел товарищей. Те смотрели на него в ответ беспокойно, хмуро, в их глазах парень видел немой вопрос, на который не хотел отвечать. Слабо улыбнувшись, он отдал приказ двигаться дальше, победа была уже у них в кармане, осталось еще чуть чуть.***
Когда вечер опускается на разгромленную деревню, в которой победившие русские отдыхали недалеко от поверженных германцев, Клаус доедал свою порцию супа с перловкой. После боя он хотел поговорить с Николаем о случившемся, когда их едва не уничтожил немецкий танк, но младший лишь отмахнулся и не говоря ни слова схватил сигареты и ушел к домику, который занял тяжелораненый Корин и его самые приближенные. Остальным же достались более покосившиеся избы, а некоторые и вовсе были обязаны спать в танках или подле них на холодной земле. Парень долго не возвращался, но Ягер мог наблюдать его сгорбившийся силуэт курящий черт знает, какую по счету сигарету, мужчина не спешил тревожить младшего лейтенанта, тому нужно было побыть одному, подумать, подышать заполненным дымом воздухом, все еще хранящим звуки и запахи боя. Их экипаж с еще тремя другими и шестью пехотинцами, расположились в сарае для коров, которых здесь уже давно не было, зато старого сена было завались. Растрепав его по всему полу, солдаты планировали спать все вместе, большой компанией, в обнимку, таким образом сохраняя жизненно важное тепло. Некоторые красноармейцы, уставшие после стычки с немцами, уже укладывались спать, не дожидаясь криков комбата об отбое. Степан медленно помешивал остатки супа в котелочке, причитая от того, что Ивушкин не идет есть, ведь его порцию согласен слопать любой другой голодный, кому не хватило своей еды. Серафим грел руки у небольшого костерка и смотрел куда-то вдаль, где виднелся лес и раскурёженные Пантеры, солдатов они похоронили и советских и немецких, но в разные неглубокие могилы, с трудом вырытые в холодной земле. Волчок ходил вокруг их скромного привала — костер они развели в паре шагов от сарая, в котором будут спать. Сибиряк взял на себя обязанность быть дозорным на несколько часов. — Вот жиж командир — не жрет и сил не набирается, — возмущается мехвод, грозно глядя на оперевшегося на стенку комбатской избы младшего лейтенанта. — Слухай, отнеси ему, ато ведь совсем голодный останется, — говорит усатый мужчина Ягеру и протягивает небольшой солдатский котелок, отдаленно напоминающий привычный немецкий, ему в руки, вместе с ложкой. Кивнув, бывший штандартенфюрер принимает едва ли теплую емкость из рук белоруса и направляется в сторону озябшего юноши. То, что парень замерз Ягер понимает по приподнятым плечам младшего и тому, как тот переминается с ноги на ногу, все так же прижимаясь одним плечом к избе. Выглядит это странно и больше похоже на своеобразный припадок или танец без партнера. Подойдя к Николаю мужчина сует ему в руки котелок, но тот отказывается и отворачивается от немца. Ягеру подобное поведение не понравилось, нахмурив брови, он схватил младшего за запястье и направился в сторону их уже успевшего остыть после боя танка. Парень сначала пытается вырвать свою руку из стальной хватки мужчины, но тот еще крепче сжимает тонкое юношеское запястье, на котором точно остануться следы после этого. Подтолкнув Ивушкина к боевому коню, Клаус кивком указывает, чтобы тот залазил внутрь и как только младший слушается его возмущенно фыркая, германец лезет следом, аккуратно придерживая котелок с супом в одной руке. Выполнив несколько неудобных манипуляций, они оба оказываются внутри, так что Николай сидит на своем командирском месте, а Клаус на позиции заряжающего. Вручив в руки юноше котелок с чудом не разлитым супом, бывший штандартенфюрер садиться в позу лотоса и откидывает голову на холодную стенку стального зверя. — Что с тобой происходить, Коля? — тихо спрашивает мужчина, смотря, как младший лейтенант ковыряется в остывшей еде и без интереса разглядывает ее, совершенно не желая употреблять в пищу. — Ты беспокоиться и плохо себя чувствовать, я заметить — добавляет Ягер. — Все в порядке, просто устал, — едва слышно отвечает русский. Его живот предательски урчит требуя еды, но парень не спешит поднести ложку к своему рту. Лишь заметив вопросительное выражение лица старшего, он неловко улыбается и кладет ложку супа в рот, сие действие вызывает у него рвотный рефлекс, но он сглатывает его вместе с едой. Ягер беспокоится, последнее время Ивушкин все чаще пропадал где-то на периферии сознания, плохо ел и почти не разговаривал без нужды. Мужчина был уверен, что дело кроется не просто в усталости. — Так что тебя волновать? — вновь спрашивает он и принимает котелочек с едой, когда Николай после шестой ложки больше не может есть. — Многое, — сдавленно отзывается молодой человек и тупит взгляд в никуда. — Война, незнание, как и куда дальше. Я потерялся, Клаус, и мне страшно, — младший лейтенант тяжело выдыхает и немного хрипит из-за сорванного голоса. — Я более не уверен в своих поступках, я не понимаю, что делать, — он трет свое лицо руками и жалобно смотрит на мужчину. — Мне очень не хватает тебя, — вдруг признается юноша, и немец чувствует, как сжимается его собственное сердце, как выкручивается болезненно его душа, ведь он тоже безумно скучает по парню. Да, они каждый день вместе, но невозможность нормально говорить ограничивает их, единственное, когда они могут перекинуться парой слов это вот так, сидя в танке. Редких, пускай и пылких, поцелуев где-то за деревьями ничтожно мало и хотелось бы большего, хотелось бы лежать часами вместе и просто быть, без страха, переживаний и всего прочего. — Я быть рядом, — шепчет Клаус, вставая на ноги, и тянется к лицу младшего, мягко гладит его скулу и нежно целует его обветренные потрескавшиеся губы, гладит его по светло-пшеничным волосам. — Ты быть тихо? — спрашивает и опускается на колени, разворачивая мальчишку к себе так, что тому приходится не удобно расположиться в своем командирском кресле, разведя немного ноги. — Что? Почему ты спрашиваешь? — удивленно произносит Николай, смотря на мужчину между своих ног. — Господи, Ягер, что ты собрался делать? — Тебе нужно расслабиться и отвлечься, — просто отвечает ему германец и ведет своими теплыми ладонями по ногам юноши, гладит острые коленки и внутреннюю сторону бедра. Ивушкин хочет возмутиться, что сейчас не то время для подобного и что их, как и в прошлый раз могут услышать, или не дай бог кому-то взбредет в голову заглянуть в тридцатьчетверку и их увидят. Но вместо этих слов, в его губ срывается прерывистый вдох, ведь Ягер целует поверх ткани темных штанов его пах и кажется вся кровь в этот момент приливает к этому месту. Русский чувствует как напрягается его плоть от такой невинной ласки. — Боже, Ягер, что же ты делаешь, — смущенно шепчет юноша, зажимая свой рот левой рукой, а правой хватается за ручку смотрового прибора. Клаус гладит его бедра, тянется к пуговицам куртки и ловко расстегивает ее, гладит худой торс русского через ткань гимнастерки и, спустившись к ремню, расстегивает его, смотрит на раскрасневшееся лицо Николая и довольно улыбается. — Подними бедра, — просит он, и Ивушкин не может не повиноваться, приподнимается и дает Клаусу стащить штаны с бельем до середины бедра. Германец не скрывая удовольствия смотрит на бледную кожу танкиста и его половой орган в полной боевой готовности. Улыбнувшись своим мыслям, мужчина берет возбуждение юноши в правую руку, а левой гладит впалый живот и лобок со светлыми мягкими волосками, немец назвал бы их даже пушком. Очаровательно. Проведя рукой на пробу вверх-вниз, бывший штандартенфюрер слышит тяжелый выдох сверху и сдавленный стон, парень смотрит немного напугано, боясь что даже такой тихий звук могли услышать снаружи. Ягеру нравиться такая реакция и он повторяет свои действия, затем наклоняется и проводит кончиком языка от самого основания до кончика. Вобрав в рот красную головку, он водит языком по кругу, толкается в уретру и выпустив изо рта легонько, дразняще прикусывает крайнюю плоть. Ивушкин охает и не знает куда себя деть от приятных ощущений, ему чертовски нравится то, что делает с ним мужчина, но ему все также неловко. Ягер хочет чтобы младший забылся в ощущениях и отпустил ситуацию, просто дал себе волю. Мужчина жаждет этого, но понимает, что они не могут позволить себе быть услышанными. Клаус водит рукой по члену юноши, размазывает предэякулят по стволу и снова берет возбуждение русского в рот, проводит языком по венкам, берет так глубоко как может. Это первый раз когда он удовлетворяет мужчину, все приходится делать опираясь на свой опыт с женщинами и исходя из того, как он сам любит получать оральные ласки. Сосать и стимулировать юношу, слыша его рваные вздохи и сдавленные стоны в кулак, оказывается возбуждающим, германец чувствует напряжение в собственных штанах. Выпустив член из влажного плена своего рта, Ягер легонько дует на влажную головку, с которой крупной густой каплей скатилась естественная смазка. Николай дергается, пытается свести колени, но старший не дает ему это сделать. Он лижет член младшего лейтенанта и мягко сжимает его худые бока, когда юноша решается положить свою руку Клаусу на затылок и направить мужчину, задать нужный темп. Ягер бы улыбнулся, если бы его рот не был бы занят. Коленька задушено стонет, его ноги начинают подрагивать, когда он чувствует подступающую эйфорию. Сжав отросшие пряди темных волос возлюбленного, парень кончает в немом крике, его тело бьет крупная дрожь и не держи бы его Клаус, он бы точно скатился бы с неудобной сидушки своего места. В глазах собираются слезы, когда его накрывает волной удовольствия. — Ах, Клаус, — стонет мальчишка и, открыв свои васильковые глаза с расширенными зрачками, сталкивается глазами с ледяным, но таким любящим, взором ягеровых глаз. Немец сглатывает, парень излился ему в рот, от этого вида, русский краснеет еще сильнее и, встрепенувшись, быстро садится в нормальное положение, глядя на мужчину между своих ног. — Прости, — говорит он и тянется своими холодными пальцами к лицу бывшего немецкого полковника, — я не хотел, — ему неловко от мысли, что он сделал это в рот мужчине, но тот лишь улыбается и успокаивающе гладит Ивушкина по острым коленкам. — А как же ты? — спрашивает младший, видя натянувшиеся от возбуждения штаны Ягера. — Все хорошо, — тихо произносит мужчина, перехватив руки возлюбленного, целует кончики его пальцев, а после, встав, касается его покрасневших, от того что юноша их прикусывал, губ. Поправив свою одежду и захватив с собой котелок, на дне которого все еще были остатки супа, они вылезли из танка. Глубокая ночь опустилась на захваченную ими деревню, у каждого дома стоял караульный, а их товарищи видать уже улеглись спать на сене с остальными мужиками, для тепла. Они с Николаем держатся за руки, пока не подходят слишком близко и им приходится отпустить ладони друг друга. Клаус слегка подталкивает утомленного после случившегося в танке, да и вообще за весь день, юношу в сторону сарая, а сам идет выливать суп и взяв флягу быстро выполаскивает остатки из емкости. Уже лежа между храпящим мехводом и прижимающимся к нему Ивушкиным, Клаус думает о том, что если у них получится дойти до Берлина, он хочет встретить там свою мать, хотя бы одним глазком взглянуть на нее, а лучше конечно, обнять и сказать как сильно он ее любит. Ее наверное известили о его смерти, раз солдаты не нашли их, она наверняка скорбит по единственному сыну. Сжав и без того тонкие губы в узкую полоску, мужчина клянется, если у него будет шанс, он обязательно найдет ее, познакомит с Николаем, расскажет все что сможет, господи, да просто покажется, чтобы она знала, что он жив, здоров и даже не так одинок как когда-то.