Отражение

[1778] … но Джон Лоуренс был вне досягаемости её чар. Совершенно один, он сидел в палатке при единственной горящей свече. Её пламя начинало плясать, когда Лоуренс внезапно вскакивал, проходил по палатке и снова садился. Ровные пшеничного цвета волосы не были собраны в привычный хвост, а раскидались по плечам, укрывая их вместо погон мундира, спящего на стуле. А вот Лоуренсу не спалось. Писать он отчего-то тоже не мог. «Сэр, а бояться смерти, когда сам ведёшь себя ей навстречу, это нормально? Или я всё ж трус?». «Ничего не боится лишь безумец». Так он ответил тогда тому юнцу? Что ж… Тогда он безумен. Сколько битв подряд он бросался в самую гущу, не жалея себя? Сколько выговоров он потом получал за своё безрассудство? Сколько ранений? И даже под пулями, пронзая плоть противников и обагряясь их кровью, он оставался непроницаемым для страха. И Джон понимал, что эта жизнь для него уже давно не является чем-то ценным, отсюда и хвалёное бесстрашие. Ему было бы не жаль полечь здесь, на полях уже родной земли. Чтобы отцу сообщили, а он бы встретил эту новость с гордостью и каплей приемлемого горя. Мать и сёстры бы поплакали, но что ж, они имеют на то право. И та девочка за океаном не росла бы с чувством вины и брошенности, какие обычно возникают в детских сердцах, когда отец их покидает, даже не попытавшись что-либо объяснить. Он бы просто погиб, о милое свидетельство его несвободы, потому что смерть не видит различий между святыми и грешниками, а лишь берёт и берёт. Отец, Генри Лоуренс, сделал Джона адъютантом Вашингтона с надеждой, что уж так он будет в относительной безопасности. Так берегут выхоленную, выдрессированную и дорогую лошадь: будем ездить на ней время от времени, чтоб лошадёнка не зачахла, но основная цель – разведение. Так и Генри Лоуренс берёг сына для передачи ему своего немалого наследства. Ведь столько вложено. Ведь он старший. Ведь он его сын. Этот гордец слишком хорошо всё продумал и то ли действительно не видел правды, то ли не хотел её видеть. Но Джон не хотел и здесь плясать под его дудку. Он бросался в бой, как обезумевший, буквально умоляя смерть принять его таким: делающим то, что он выбрал и возлюбил сам, честным, отважным и свободным. Чтобы больше не вернуться в ту золотую клетку. Джон искал свободы для рабов, потому что понимал их, потому что она была недостижима для него, но возможна для них. Так он и жил: между несвободой и смертью. Без страха, потому что есть вещи куда более ужасные, чем страх или конец жизни. И вот завтра Джон снова может умереть от пули, уже на дуэли. Этому глупцу Ли повезло, что оружие выбирает вызванный… Нужно написать письма родным, потому что одному Богу известно, что ждёт Джона после рассвета. Но пока царила ночь, а на столе, у двух готовых писем лежал пустой лист с одним лишь неровным и зачёркнутым «Мой». Что-то теснило грудь Лоуренса. Страх? Нет. А если и он, то точно не тот, что воскресает от мысли о смерти. Это была боязнь больше никогда не увидеть фиалковые глаза, красивые, нежные и большие, как у девушки, но всё ж не девичьи. Увы! Иначе бы Джон был спасён, но сейчас он проклят и обречён мучиться, комкать ткань рубахи на груди и задыхаться от отчаяния. Вот он, случай промазать и отпустить этот бич, но Джон понимал, что не сможет сделать это намеренно. Потому что рядом будет стоять Причина, а фиалковые глаза будут смотреть с беспощадной надеждой. «О Господь, если я нарушаю Твой замысел, если я непрощаемо грешен перед Тобой, то почему же Ты не даёшь мне спуститься в Ад и мучиться там? Почему придумал мне земного мучителя?». От духоты Джон бросился к выходу из палатки. Лишь на свежем воздухе, когда его грудь объял прохладный воздух, разум стал чуть чище. В распахнутых голубых глазах отражались многочисленные звёзды и бескрайние просторы небосвода, как бы сделанного из чёрного бархата. Красота и величие этого зрелища оглушили растерзанную и уставшую душу Лоуренса. Он безмолвно стоял, подняв лицо навстречу Вселенной с молениями стать хоть где-нибудь и когда-нибудь счастливым и свободным. - Вижу Вам не спится, как и мне. Что ж, не могли бы мы тогда поговорить? - Да, конечно. Проходите в палатку, Александр. Заодно передам Вам письма. Вселенная же отвечала беспощадностью и жестокостью, посылая в ответ на просьбы Джона его желаннейшего истязателя. - Будьте уверены, что завтра всё будет благополучно. Ли – трус и хорош лишь в отступлении. Он скорее промажет, чем… - начал Гамильтон. - Если Вы так уверены, Александр, - перебил его Джон, не в силах сдерживать всю тяжесть, убивающую его изнутри, - то что делаете сейчас здесь? Уж не думаете ли, что я трус, нуждающийся в утешениях, что я не знаю, кто такой Ли? Видимо, Гамильтон не ожидал такой резкости со стороны своего товарища, а потому на мгновение замер. Джон же, опираясь руками о стол, продолжал буравить его взглядом так же беспощадно, как Александр буравил сердце самого Лоуренса. О глупый орган! Он норовил разорваться лишь от одного вида этого низковатого человека с кажущимися пламенно-рыжими в свете свечи волосами и нескрываемым смятением в фиалковых глазах. - Нет, я здесь не из-за того, что, по моему мнению, Вам нужны утешения. Я здесь из-за того, что мне нужно Ваше обещание. - Обещание не умирать я дать, увы, не могу, так как не привык обещать то, что не смогу выполнить с большой долей уверенности. - Я это понимаю. Поэтому прошу лишь не поднимать пистолет, не стрелять в воздух и не надеяться на благородство, которым так беден Ли и так богаты Вы. Это мне уж обещайте. - Это ли значит, что… - Что Вы мне дороги и я не хочу терять Вас из-за какого-то выскочки, у которого кишка тонка вести себя достойно в бою? Абсолютно так, да. Горло Лоуренса перехватило от удивления. Он не верил своим ушам. Это признание казалось весьма откровенным и отличалось чувствуемой искренностью от тех формальных слов о чувствах, которыми привыкли раскидываться в его время. Мгновение они смотрели друг на друга, видимо сомневаясь в реальности происходящего. Джон выпрямился. Александр сделал шаг навстречу, но между ними ещё пропастью лежало расстояние вытянутой руки. - Я не смог написать письмо Вам. Письма – это не моя сильная сторона, тем более в таких случаях, - они продолжали смотреть друг на друга, не отводя взгляда. - Тогда не стоит. Просто постарайтесь остаться живым, чтобы говорить со мной и я мог слышать Ваш голос, а не воображать его, читая письмо. Этого будет достаточно. Пожалуйста, Джон. И снова шаг. Джон протянул руку – к свече. Миг - и их окутала темнота, которая никак не помешала им найти губы друг друга. И только темнота была им свидетелем и судьёй. А над спящими полями молчаливо искрились звёзды и только они знали, что Небеса милосердны. Они услышали.