Август горит.

Саша просыпается двадцать второго, и рассыпается. Его в зеркале — два, в отражении окна — два, в морских волнах — два. Вот только в своей комнате он совсем один, а моря совсем скоро не будет. А если не будет моря — не будет его самого. Ведь Саша — склонен к адаптации, и склонен как жидкость перетекать из посудины в посудину. Посудить так, Саша просто существует, и его мало волнует где. Все равно, утро и вечер он проведет в постели, которая когда-то его с собой заберет. " — и мне кажется, как дым сигарет превращается в твою тень, — Саша пишет в блокноте в один из дождей. Надеется, что тот смоет его тоску и расцветет утешением. Пепел с сигареты падает на блокнот, немного прожигая листки. «растворяется пеплом на моих губах неминуче и мне колется, как ты — мне непонятная смесь постоянно говоришь о своем чем-то гремучем ты пересохший асфальт ты мое пересохшее горло ты мой кобальт ты мое соленое горе и ты мое бесконечно глубокое море» — это ляжет под музыку, под фортепиано — «если к тому времени, как я за него вновь сяду, я не лягу под поезд», думает Саша. Все-таки, Валик был неправ, назвав Сашу черным котом. Саша — самый настоящий писатель, без шестого чувства, без чувств вовсе. Все, что у него — это четыре нуля, точка а и точка б, расстояние между ними в виде шести, двенадцати, восемнадцати и двадцати четырёх часов, которые позже превратятся сразу же в ноль, и все по новой. Саша приближается к третьей точке, к восемнадцати часам. Он перечитывает только что ним содеянные строки. Перечитывает так, словно его зрачок — рысь, мчащаяся за ветром. Саша вырывает листок с текстом, поджигая его зажигалкой, наблюдая, как пепел осыпается на кухонный стол на веранде. Нет, ещё не время. Блокнот не готов, перо не готово, море не готово, фортепиано не готово. Он сам не готов.» Сегодняшнее утро Саша проводит на море — жалко что не «в». Он окунает ноги в пряный золотой песок, погружаясь совсем немного в глубь. Его волосы — песок тоже, и он их укладывает за уши, дабы те не попадали в глаза. Ведь это было бы так больно — не видеть рассвет над Азовским сонным морем, которое ещё не проснулось от теплой августской ночи, которое все ещё блестит искрами. Не вдыхать соленую душу, не выдыхать ей её же мороз, а потом получать шлепок по лицу в виде ветра. И этот ветер — как и все злое — превращается в шторм. Эта буря смоет песок, смоет все замки и все людские структуры. Но никогда не смоет людских слов и слез. Не смоет, ведь слезы и море — одно и то же. Ведь люди и море — одно и то же. Тоже волнуются, тоже бушуют, и тоже куда-то спешат. Только Саша не спешит — нежится на песке, и кажется, словно тот с ним единое целое. «Нет, единое целое это я и медузы, так и просимся выбросится на берег». Да только пока ты на берегу, и даже ногою не в море, ничто тебя никогда не выкинет. Пока ты в тепле, не ступая в холод, ты никогда не замерзнешь. И никогда не узнаешь, если не попробуешь. Сегодняшнее утро Саша проводит на море — жалко, что не «в». «и никогда не узнаешь, если не попробуешь», поэтому он ступает ногами уже во влажный песок, и ему сразу по коленям отдает белый игристый гребень свежей волны. Почти как шампанское, но даже сильнее пьянит, и никак не оторвешься. Саша погружается в волны, и они стают единым целым. Он оставляет под водой свои следы, но море их забирает с собой, в свою темную коллекцию. Волны держат его на плаву, не давая ему утонуть, при этом укачивая снизу-вверх, не давая стоять на месте. Он мимо вольно вспоминает Валика и то, как это похоже на него. Море никогда не заберет с собой того, кто этого не желает. Поэтому, когда Саша моргает слишком долго, волны бушуют лишь в его голову на протяжении дня. Он просыпается двадцать третьего августа с слишком жутким осознанием — до конца лета осталась бесконечность. Саше так хочется думать, особенно если повернуть голову в бок. Ведь у бесконечности нет предела — пока не наступает осень. Саша выходит из домика, прогуливаясь по окружностям базы, впечатывая шаги, словно пытаясь запомнить как это — ходить по этой земле. Он замечает Валика — тот рассматривает два велосипеда, серый и синий, такие до боли знакомые велосипеды. Тот день отдает скрежетом груди и колес, шелестом леса и такой громкой тишины. Были бы у Саши краски — он бы в первую очередь раскрасил весь Киев в морские тона, чтобы было не так грустно возвращаться домой. А потом — закрасил бы тот день всеми цветами, лишь бы сине-серо-зеленый исчез. Они меняются словами — получая одно и то же взамен. Валик говорит: — Помнишь сарай Эдика? — Помню, — «конечно, как такое забудешь. Я все ещё дышу пылью», Саша немного покашливает. — Поехали туда, — Валик звенит ключами и прячет их в задний карман джинсов, — сегодня красивая погода будет, и ты в том сарае никогда не был, а там есть что посмотреть. Саша садится на синий велосипед, а Валик не серый. Все не как в прошлый раз — но и ничего не поменялось. Одно изменилось — велосипед скрипит все громче. — Теперь с этими великами хорошие воспоминания будут, — Саша говорит еле слышно, чтобы он сам даже не понял своих слов. — Хорошие воспоминания будут, если ты меня в этот раз обгонишь, — и Валик резко начинает ехать, не дав Саше взглянуть на него. В целом — не велика утрата — ещё успеет посмотреть. Если, конечно, восемь оставшихся дней августа резко перевернутся, словно песочные часы, и превратятся в бесконечность. Пыль в воздухе — Саша непроизвольно кашляет. И подсолнухи ошибочно оборачиваются на них двоих, путая их с солнцем. Свет падает так мягко, и сам мягкий, словно перо. И все в округе — зелено-золотая смесь, а если смотреть вверх можно не справится с управлением и так еле управляемого велосипеда, зато увидеть кусочек рая, голубое небо. Валик вдыхает поля — и кажется, словно они уже давно есть в его легких. Он представляет, как набирает на кончик кисточки самые яркие цвета, и наносит их на самое белое полотно. Рисует самые яркие поля, самые красивые цветы, и самые белые облака. И вся его картина — самая-самая. И весь он — самый-самый. Саша вдыхает цвета — и кажется, словно за границами Кирилловки все тоже цветное. Он представляет, как бегает по нереальной, почти выдуманной земле, но такой красочной. Как меж пальцев его ног красочная трава, рядом красочная серебристо-голубая река, и красочные деревья. Он выдумывает сам себе красочные растения и красочных птиц, который поют красочные песни. И вся его выдумка — красочная-красочная. И весь он — красочный-красочный. Только Валик привык думать, что он не самый-самый, а далеко в стороне, где-то нигде, за спинами остальных. Он сам себя не видит — только в зеркале, от этого думает, что он ничего не стоит. Только Саша привык думать, что он не красочный-красочный, а пылится во тьме, в своей пустоте. Он сам себя не видит — не ищет и не рассматривает, от этого думает, что он черно-белый для всех. Но поля, леса и моря думают совсем иначе. Не думают вовсе — но все понимают. Только люди ничего не понимают — а думают, что им все понятно. Истина хранится в землях и травах, а не в книгах и цифрах. — О, мы почти доехали до сарая, — говорит Валик, как только небольшое здание виднеется на горизонте, и стает все ближе. Они рассматривают вид, любуясь самой красочной реальностью. Только пока те любуются, они не слышат, как колеса начинают поддаваться теплому асфальту. Восьмерка не перевернулась, зато Валик и Саша — да. В их велосипедах проткнуты колеса, наверное, были повреждены во время езды. Они падают, и немного ушибаются — Валик особенно, раздирая колено. Саша и Валик несут в руках велосипеды, уже слыша, как недовольно бурчит Эдик, и проклинает их. Только Сашу не получится — Валик уверен, что Саша настоящая ведьма и проклясть его невозможно. И Валика не получится тоже — Саша верит, что Валик маг, и более, почти что шаман. Валик запихивает в сарай два велосипеда, зовя Сашу заглянуть. — Смотри, — Валик указывает на пыльную фотографию в рамочке — это Эдик пять лет назад, ещё с волосами и без усов. — А рядом кто? — А рядом Ефим, только закончил университет тут. Ему тут двадцать, а Эдику двадцать пять. Они познакомились так, как, наверное, никто не знакомился. «У Ефима в груди цветет музыка — и его душа тлеет, когда гитара поет. И он поет тоже — на улице, в одном из сонных метро Киева. У сонного метро свои цели и песни, у Ефима свои. Свои песни — песни о своем, о том родном, что каждому кажется чужим. Ефим всем кажется чужим тоже — и работы у него нет, нет денег. Но деньги для него никогда не главное, ему главное — остаться собой и плыть по течению. Ведь смысл быть, если ты — не ты? — О чем поешь, хлопче? — к Ефиму, который поет знакомый мотив на гитаре, подходит молодой мужчина, который выглядит очень уставшим — как и каждый в этом метро — О своем, — тот откладывает гитару, переставая петь. — Поделишься? — мужчина спрашивает шутя, и протягивает юноше небольшую упаковку шоколадных вафлей, — они подходят под цвет твоих волос, я себе такого же цвета усы хочу. Ефим смеется, принимая вафлю от незнакомца. — А я хочу в белый покраситься, чтобы быть как белая крыса, — он смеется ехидно, и его смех похожий на лисий, — я Ефим. — Я Эдик, Канарян, — они пожимают друг другу руки. — Почти как канарейка. — Канарейка тут ты, не я на гитаре играю. Говори, о чем поешь?» — Ефим тогда только выпустился, и у него денег не было, на работу не брали, и он пел на улицах играя на гитаре. Так и зарабатывал на жизнь. И на секунду, Саша почувствовал с Ефимом такое родство, как не чувствовал никогда. — А потом познакомился с Эдиком, и тот его на работу устроил, куда-то в кафе у друга. Ефиму стало негде жить, они съехались, сдружились, влюбились, сам знаешь, — Валик берет в руку фотографию их базы отдыха, — а это они все устроили четыре года назад. — Получается, Эдик вытянул Ефима в люди? — спрашивает Саша, параллельно рассматривая сарай в поисках ваты и перекиси, дабы успокоить раны Валика. В какой-то степени, чтобы успокоить самого себя. — Получается да. Поэтому они так держатся друг за друга, а Ефим постоянно расслабленный. Он просто приучился плыть по течению. Кто знает, может течение прибьет тебя к берегу моря, а может и к краю. «Меня жизнь хотела научить плыть по течению», думает Саша «но я не хотел учиться». Пока что он только пытается быть. И он так похож на этот сарай — столько воспоминаний, на сколько же грязи внизу? Саша не вспомнит, и не даст вспомнить другим, и, как всегда, промолчит. Молчание — золотые поля и зеленые леса. Молчание — это пустота (но даже она имеет смысл). Саша закашливается, наконец-то находя перекись. — Если будет шипеть слишком громко, представь, что это кошка, — среди доски сарая пробивается солнце, и они словно в саду. Считай, как три буквы с — но тут ни слова о счастье. Тем более ни слова о Саше. — Я представлю, что это ты, — Валик усмехается. Он не знает, что только он — самый настоящий кот. — Та ну, я бы не стал на тебя шипеть, — Саша начинает обрабатывать раны, и он, всматриваясь в нее, щуриться. — А у тебя не осталось пластырей с котами? — Нет. — Жалко. Тогда бы рана шипела, потому что она видит кота. Наша жизнь — мельница. Валик так подумал ещё давно, когда его щекотали пшеничные колоски. Его детство было пронизано фермой и природой — и она не намерена его отпускать. Сельская жизнь — мельница, он так думает до сих пор. Она вечно работает, вечно крутится и не имеет право остановится. Мельница — Миль жнеца, и отец Валика был жнецом, он находит в этом особый подтекст. Он не помнит, что тот ему говорил, но знает, что это было ценно. Самое главное, что он знает, что жизнь — это мельница. — Ты знал, что наша жизнь — это мельница? — говорит Валик, наблюдая, как пыль витает в солнечных лучах, пробивающихся из-под досок сарая. — Нет. Я только имею догадку, что наша жизнь — это колесо. — И почему? — Люди постоянно пытаются сделать и придумать что-то другое и не как у всех, — Саша прячет назад перекись и вату под слой пыли, — но это все уже было. Валик замолкает. Он не считает, что Саша прав, но стоит признать, что колесо и лопасти-паруса у мельницы похожи по принципу — двигаются вперед. Так и они — рассматривают сарай, берут пару фотографий в карманы запачканных шорт, чтобы показать Эдику то, что он уже видел взамен за поломанные велосипеды. Они берут ещё более старый, надеясь, что он их довезет домой. Если это вовсе можно назвать домом. Да, там все принимающие, но понимающие ли? В прочем, не так уж это и важно. Важно лишь справиться с управлением Валику, удерживая за своей спиной Сашу. А то вдруг он опять убежит. — Ты крепко держишься? — Валик начинает спокойно ехать, немного обернувшись на Сашу, которому в глаза лезут светлые русые волосы. Валик впервые замечает, насколько на самом деле Саша чист. Как образ — если смотреть со стороны. Если вблизи — вполне тоже. Может, в душе его накопилось много грязи, которую ему даже стыдно отмыть, но Валик это понимает как никто другой. Душа ни у кого не чиста, а у кого чиста — тот и не жив. — Я-то крепко держусь, ты смотри на дорогу! — Саша смеется, и Валик оборачивается вперед, пытаясь концентрироваться на том, куда направить руль, а не на том, что в велосипеде аж два лопастей-парусов на подобие колеса. Саша замечает, как серая дорога и темно-синее, почти фиолетовое небо подходит Валику. Подходит к Валику, берет за руку и тащит с собой в лес. В целом, наверное, тот был бы не против, только сначала отвезет Сашу домой. И небо их — словно вата. Но не та вата, которая пропахла перекисью, а сладкая. Воздушная, пушистая, и приторно-розовая. Он тает во рту — ведь этой сплошной сахар, и небо такое-же, также тает во рту. Тает на огне солнца-конфеты, темнея на горизонте, превращаясь в пригоревшую карамель. Но это даже красиво, ведь вкус горечи легко чем-то перебить. Например, звездами на темном — пригоревше-карамельном — небе, и это сахарная пудра. Остатки от солнца превратились в измельченный сахар, который ещё больше тает во рту. Небольшие вкрапления сладости среди всей этой тьмы. Небольшие вкрапления сладости среди всей этой тьмы — это веснушки на руках Саши. На дороге начинают попадаться камни и неровности, они почти на луне. И чтобы эта космическая гравитация не забрала Сашу с собой, он своими руками с небольшими вкрапления сладости обнимает Валика, крепко держась. Они постепенно видят все больше и больше домов, а небо еще совсем немного, и сгорит. Но никуда не убежит, ведь утром сахарные изделия начнут делать снова. Все-таки жизнь может и мельница, может и колесо. Но в природе жизнь — это большая кондитерская фабрика. Большая кондитерская фабрика находится и в море — ведь в августе ночное море тоже покрыто сахарной пудрой, и так космически блестит. Саша говорит тихо, чтобы не отвлечь Валика от управления: — Знаешь о чем я подумал? — Саша заправляет волосы за уши, чтобы те за секунду снова мешали ему видеть и говорить, — я сам себе напоминаю море. Валик смеется. «Нет, Саш, ты не море. Ты океан. Тихий и Атлантический, такой холодный, омываешь айсберги и берега. Но я знаю, что внутри себя бушуют самые страшные волны» — А я тебе что напоминаю? Саша замолкает на секунду, а потом говорит: — Кота. А если из природы, то поле, — Валик слушает, принимая это как комплимент и рассматривает дома и базы отдыха, чтобы не пропустить свою, — а Ефим тогда речка, а Эдик лес. — Тогда Юля озеро, а Влад горы. «Остались только пустыни, но я знаю, кому они принадлежат», вертится на языке, но он проглатывает эту мысль, не оставив даже её следа. Они наконец-то доезжают, и на небе давно сгоревшая карамель. Теперь, вместо большой конфеты-солнца появился воздушная зефир-луна. Они прощаются, расходясь по комнатам базы отдыха и в их головах играет своя особенная музыка, которая имеет разное начало, индивидуальное развитие, красивые ноты и нет конца. Только если они не захотят поставить эту песню на паузу и с пустой головой спать. Но они засыпают со своими невидимыми наушниками, и их молча накрывает волна азовского моря где-то вблизи, согревая. Саше снится, как он играет на фортепиано. Но вместо клавиш — цветы и ветки, а вместо пола — трава и земля. Саша не знает, что это за цветы, но они ярко-желтые и так похожи на карамельное солнце. Он читает один из своих стихов, который ложится на музыку, несмотря на то что этот стих бы туда, по его мнению, никогда бы не лег. Саша заканчивает играть, укладываясь на фортепиано, и видит, как вдали мерцает бесконечно глубокое море и у него пересыхает в горле. Он знает про кого это и на кого это похоже. Саша говорит, что он море, имея в виду, что он возвращает людям все то, что они ему принесут. Он чувствует, как на него кто-то смотрит. Прилив. Валику снится, как он что-то рисует. Но вместо кисточки — нож, поэтому все его руки в ссадинах. В холсте дыры, но это ему не мешает — он рисует силуэт, у которого вместо легких цветы. Цветы ярко-желтые, их окрас режет и царапает ему глаза, как самый обидчивый кот. И вместо того, чтобы рисовать на холсте, режет его и рассекает. Ещё немного, и его белое полотно из льна превратится в песок, который как и все станет болотом. Валик сам не замечает, как начинает тонуть. И когда тот прорезает холст до большой дырки, он видит цветущие желто-янтарные лилии на черном волнистом фоне. Резко, холст рассыпается сначала в песок, но он не стает болотом. Он стает бескрайней пустыней, в которой, как оказалось, никаких лилий и нет. Его вселенной больше нет. Валика начинает что-то резать изнутри, словно холст, и ему становится больно. Он знает, что на него кто-то смотрит. Отлив. Валик просыпается от резкой боли, которая оказывается простым стуком в дверь. Он слышит, как проворачиваются ключи в его двери и только тогда открывают глаза, засыпанные ночным песком. Он слышит голос Эдика: — Твоя Лилия приехала, — Валик на секунду перестает дышать — существовать тоже, — тебя хочет увидеть. У него все немеет, он рассыпается на песчинки, и не может пошевелиться. Этот прилив длинною в август закончился сильнейшим отливом. Откатом в три года назад в июне, в начало холодного лета, которое стало теплее других. Но август теплее — ведь смог его испепелить, он думает. Его самая горячая и самая теплая привязанность рядом. Его первое и последнее лето. Он хотел, чтобы его любовь была где-угодно, но только тут. Ведь это значит, что вновь его мир — её, а её мир — лишь образец созерцания. Теперь Валик понимает каждый свой сон, и почему ему всюду светятся желтые лилии. Теперь Валик понимает, что он хочет исчезнуть. Его Лилия с желто-янтарными глазами и черными волосами вернулась.