Iar

      Следующая комната, в которую мы входим, напоминает ресторан. По крайней мере, мне так кажется. Я никогда не был в ресторане. Единственным аналогом этого места можно воспринять столовую фермы. Но та комната совсем не похожа на это роскошное помещение, в котором я нахожусь.       Зал большой, возможно, один из самых больших, в котором я когда-либо был. Фойе усеяно столами разной величины, которые расположены достаточно далеко друг от друга, чтобы обеспечить уединение гостям. Некоторые столы, расположенные по краям, обведены рисовой бумагой, словно для воссоздания приватных гостиных. В задней части залы есть подъем. Небольшая сцена с фортепиано, микрофонами и установками для музыкантов. Мне удается различить фигуру Какаши, который занят беседой с двумя мужчинами.       За роялем никого нет, но в помещении звучит приятная джазовая мелодия.       Нас встречает по форме одетый официант и спрашивает, забронировали ли мы столик или нет.       — Мы здесь с мистером Мазуко, — отвечает Итачи.       Когда он это говорит, его глаза метаются к Какаши. В этот момент двое мужчин, что беседовали с Какаши, вежливо прощаются. Они идут в нашем направлении, широкими шагами пересекая зал.       — Ах, вот вы где! — говорит мужчина, шагающий впереди.       У одного из них короткие белоснежные волосы. В то время как его ухоженная борода, призванная подчеркнуть черты лица, оказывается окрашенной в кобальтово-синий цвет. Его глаза серые, узкие под густыми бровями. Он одет в костюм светлых тонов, элегантный, но с абсурдными узорами. К одеянию прилагается серебряный галстук. Каждый палец его руки украшен кольцом.       — Они со мной, дорогой, — говорит он официанту. — Это гости, о которых я упоминал недавно.       Сопровождающий его мужчина кажется бессмертным. Его гладкое лицо напоминает лицо подростка с большими милыми оленьими глазами. Волосы у него огненно-красные, небрежные и волнистые. Однако, его стиль одежды очень классический, менее экстравагантный, чем у его спутника.       — Дамиан, как приятно видеть тебя снова, — говорит Итачи, пожимая руку человеку, который, кажется, является мистером Мазуко.       Последний, несмотря на прямое взаимодействие с Итачи, сосредоточил свое внимание на Наруто. Я даже не удивлен. Как и Итачи, который не позволяет своим эмоциям возыметь верх, когда Мазуко торопливо отталкивает его.       — Мой сопровождающий — коллега. Знакомьтесь, Сасори Акасуна.       Учиха следуют предложению, и начинают поверхностный диалог. Игнорируя, Мазуко направляется прямо к Наруто. И, следовательно, ко мне тоже.       Я жду, что он что-нибудь скажет Наруто. Поприветствует его, или что-то в этом роде. Вместо этого мужчина начинает разглядывать Наруто с головы до ног в течение бесконечных секунд, в конце концов, прижимает руки к груди, как в молитве. Его серые глаза настолько ярки, что заставили бы любого покраснеть после такого долгого лицезрения. Но не Наруто.       Наруто расслабленно улыбается.       — Ты совсем не изменился, — говорит он, подмигивая.       — А ты стал только прекраснее, — говорит Мазуко.       Все спокойствие его созерцания сменяется исступлением, с которым он приближается. Глаза блестят от радости и чего-то, что я не могу понять. Он даже не пытается сдержать восторженную улыбку, доходящую до ушей. Мужчина берет Наруто за руку. Но не для приветствия, как того хочет этикет. Он ласкает и рассматривает ее с восторгом.       — У тебя была такая маленькая мягкая рука… посмотри на нее сейчас. У тебя идеальные пальцы, длинные и тонкие… Такие конические! Идеально подходит для лепки или рисования. Прекрасные!       Он подходит еще ближе, на этот раз хватая Наруто за подбородок. Альфа послушно позволяет ему это сделать, при этом ухмылка сияет на его губах. Как будто он привык к такому контакту, и это его забавляло.       — Я знал… я знал, что ты станешь таким же прекрасным, как Аполлон. В конце концов, в детстве ты был маленьким Купидоном! — продолжает все более и более пылко.       Мужчина осматривает его черты лица, внимательно изучая их. Пока его взгляд не падает на шею. Он находится так близко, что метка бонда не ускользает от его глаз. Мазуко усмехается вместо смутно-агрессивной реакции, которая была у других дворян.       — Ох, мой милый, ты выбрал себе Омегу?       Как только он это говорит, он переводит взгляд на меня. Мазуко, очевидно, сразу узнал меня по запаху. Я не знаю, как реагировать на его неистовое прямое внимание. Он смотрит на меня с таким же заведенным выражением лица.       — Здравствуйте? — я чувствую себя неуверенно. Его глаза так широко открыты, что я чуть не отступаю на шаг.       Наруто весело хихикает. Он кашляет, пытаясь скрыть свой смех.       — Дамиан, это Саске. Саске, Дамиан Мазуко.       Прежде чем мне удается что-то сделать, мужчина хватает меня за руку. Он начинает проделывать со мной то же, что делал с Наруто всего мгновение назад.       — Конечно, конечно, — говорит он себе, изучая меня. — Ты не мог выбрать Омегу менее совершенную, чем ты сам! Какие большие глаза! И кожа идеальная, похожа на алебастр… Да, ты как будто вырезан из алебастра. Ох, вы идеальны!       После этого он отступает. Но хватает меня и Наруто за руки. И при этом он притягивает нас ближе, пока наши плечи не сталкиваются. Я неистово краснею от этого безумного внимания. Он продолжает смотреть на нас мечтательными глазами, кивая самому себе, довольный.       — Великолепны, — повторяет он. — Действительно великолепны… и ваши цвета! Твоя карамельная кожа прекрасно контрастирует с его белой кожей… Так гармонично! Голубые глаза, как чистое небо, и черные, как ночь, бездна! Кажется, что ваши черты были созданы специально чтобы сочетаться. А потом говорят, что Бога не существует! Только Бог мог создать и собрать такую комбинацию! Великолепно! Эх, Сасори, что ты думаешь? — добавляет он, обращаясь к своему другу.       Теперь все внимание обращено на нас. Мое бордовое лицо не может стать краснее этого. Что за ахинея происходит?       — Ммм? — бескорыстно бормочет Сасори.       Энтузиазм Мазуко не остывает от такого невнятного ответа.       — Тебе не кажется, что они очень эстетично выглядят вместе? — взволнованно спрашивает он. — Посмотри на них внимательно. Они будут отлично смотреться вместе на полотне. Они так идеально балансируют цвета друг друга. Наруто излучает свет, Саске его охлаждает…       — Не знаю, эта одежда не очень им подходит. Или, по крайней мере, Наруто. Он одет в слишком классической и темной цветовой гамме. Он недостаточно контрастирует с Омегой.       Мазуко с тревогой смотрит на него. Я начинаю задумываться, не шутка ли это, чтобы высмеивать Наруто, учитывая всю нелепость ситуации.       — Что ты такое говоришь?       — Может быть, с более светлым костюмом, в оттенках синего… хотя, нет. Никакого костюма. Понадобится одна из тех церемониальных мантий, которые носят кочевники пустыни, — поясняет он ленивым и веселым тоном.       — О, конечно, конечно. — Мазуко развеивает эти мысли. — Искусство обнажено, конечно… Наруто определенно более артистичен без одежды.       Я леденею при этой фразе. Интересно, как Наруто может не чувствовать себя неловко? Как ему удается сохранить улыбку.       — Я не могу ходить без одежды, ты же знаешь — легко говорит Наруто.       — Конечно нет! Так тебя будут видеть все, — соглашается он. — Я только что сказал, что нагота — это искусство и, знаете ли, искусство не для всех!       Мое лицо искажается при этой формулировке. Но Мазуко больше ничего не добавляет. Он даже не замечает мою гримасу. Он все еще занят изучением нас с разных ракурсов, ища какие стороны лучше всего, для позировки.       — Это будет чудесная картина. В моих мыслях уже крутится фон… замечательны, замечательны. Твои волосы, мой дорогой, кажутся из чистого золота. Как будто тебя поцеловал Эфебо! Если бы только Омега был женщиной, я смог бы использовать вас, чтобы представлять Аполлона и Артемиду! Но вы будете одинаково очаровательны. Не могу дождаться, когда вы станете моделями…       Мои глаза расширяются все больше и больше. Нарисовать нас? Что это означает? Он просто бредит, да?       Я перевожу взгляд на Итачи. Он слегка удивленно улыбается. Но он сразу улавливает мой страх. И он вмешивается, чтобы приструнить заблуждения этого сумасшедшего эстета.       — Мы никогда не говорили, что Наруто будет позировать для тебя снова, — говорит он беззаботным, почти шутливым тоном.       Мазуко обижается так же мгновенно, как и демонстративно. Он скрещивает руки на груди и увлажнивает глаза.       — В этом случае мой отец будет очень обижен на тебя, когда я скажу ему о твоем высокомерии…       Итачи разражается смехом.       — Ну же, ну же! Я пошутил, — успокаивает он его. — Мы все очень счастливы, что Наруто может наконец-то вернуться и позировать для тебя.       — Это правда, — гарантирует Наруто. — Сейчас у меня есть только портреты от пятнадцати лет и младше. Я бы не против чего-нибудь новенького.       Не знаю, искренне ли он это говорит. Или эта фраза результат давления Итачи. Вероятно, отец этого идиота должен быть могущественным дворянином, если он использует его в отместку.       Наруто кладет руку мне на плечо. Сильно нажимает.       — Но я единственный, кто будет позировать, — беззаботно продолжает он. — Присутствие Саске не обязательно.       Говоря это, он высвобождает немного феромонов. Недостаточно много, чтобы угрожать, но, безусловно достаточно для предупреждения. Фактически, Мазуко задирает нос и обнаруживает, что делает шаг назад. Он в замешательстве моргает, как будто он этого не ожидал. Затем он понимает, что произошло, и выражение его лица искажается.       — Ты действительно вырос, — раздраженно бормочет он. — Вместе вы сделаете картину более полной, поверь мне.       — Я доверяю тебе, — заверяет его Наруто. — Я не понаслышке видел твои художественные способности. Я знаю, что ты прекрасно нарисуешь Саске. Но, как ты и сказал: — расширяет свою улыбку. — Искусство не для всех. И Саске только мой.       Я ожидаю, что Мазуко разозлится еще больше. Вместо этого он разражается смехом и наклоняется вперед. Он радостно хлопает в ладоши в ритме смеха.       — Ты прав, я это сказал, — смеется он. — Кажется, ты меня переиграл. Жаль, очень плохо!       Учиха расслабляются. Они тоже остались в напряжении после этого небольшого акта восстания. Они, кажется, испытывают облегчение от того, что Мазуко принял произошедшее как шутку. Шисуи выходит вперед, тоже смеясь.       — Эх, Наруто всегда очень ревниво относился к своим игрушкам, — ярко вспоминает он. — Однажды в детстве он плакал часами только потому, что я взял одну из его книг.       — Я помню, — протянула Изуми руку. — Я слышал его крик из сада. И вы были в доме!       — Тогда я ведь только прикоснулся к книге! — гарантирует Шисуи. — Кто знает, как сильно он кричал бы, если бы я осмелился ее прочесть.       Мазуко снова смеется.       — Ах, но в любом случае, это твоя вина, — говорит он. — Не нужно заставлять Наруто плакать, нет, сэр. Только дьяволы могут быть достаточно жестокими, чтобы сделать это. Нет, я не заставлю тебя плакать, мой дорогой. Ладно! Саске не будет на картине!       — Вы продолжаете его баловать даже сейчас, когда он вырос, — шутит Итачи.       Мазуко дерзко улыбается.       — Кто бы говорил.       — Тцц, — затыкает его Итачи.       Сасори прочищает горло, привлекая внимание.       — Как бы ни был приятен этот диалог, — начинает он, — время обеда уже подошло. Давайте сядем за наш столик.       — Верно, верно, — соглашается Мазуко. — Через несколько часов начнется выступление Какаши. Это будет замечательный ужин, не только для нашего желудка, но и для наших ушей. — Он берет Наруто за руку. — Он был твоим учителем музыки, не так ли?       Наруто натянуто улыбается. Он сухо кивает.       — Такой ангел, как ты, не может не блестеть за пианино. Да, Сасори! Мы идем, идем…

***

      За ужином я абстрагируюсь больше одного раза. Несмотря на попытки Наруто, Итачи и даже Мазуко вовлечь меня в их беседу. Я не понимаю половины того, о чем они говорят. Они дискутируют о людях, о которых я никогда не слышал. Иногда их аргументы вызывают во мне желание встать и кричать. У меня не было такого чувства со дня рождения Наруто. И, учитывая то, что произошло потом, я не чувствую особого желания вмешиваться в их диалог. Кто знает, может, если цитировать Итачи, им тоже не нравится, когда Омеги ведут себя как Альфы.       Но больше всего меня раздражает Наруто. Наруто, который вполне разделяет их отвратительные и расистские тезисы. Кто кивает сознательно, спокойно и непринужденно. Я знаю, что это спектакль. В последний период мы с Наруто немного обсудили ситуацию с Омегами. Наруто расспрашивал меня о многом, он был готов выслушать сведения и обдумать их. Учитывая еще тексты Джирайи Саннина, которые добавили новые соображения в наши разговоры. Я знаю, как поменялось его мышление. Я знаю, что он делает это, чтобы доставить удовольствие этим высокомерным аристократам, которые выплевывают ненужные суждения. Я знаю.       Но видеть, как он кивает и смеется над грязными шутками, которые они делают, над их соображениями, что они находят Омег интересными только тогда, когда они раздвигают ноги… это больно. В основном он молчит, не высказывает идей и не вмешивается. Но он широко и заинтересованно слушает всех присутствующих. Наруто словно заглядывает им в рот. У него такой детский и милый вид. Он похож на собаку, виляющую хвостом. Особенно с надеждой он смотрит на Итачи. Маленькая собачка, которая после того, как ее избил хозяин, не верит, что ей позволили усесться за столом. Которая почти надеется на ласку.       Так что я чувствую облегчение, когда голос Какаши заставляет помещение замолчать. В какой-то момент он, должно быть, начал играть на пианино в сопровождении небольшого оркестра. Я даже не заметил.       — Добрый вечер, дамы и господа, добро пожаловать, — говорит он в микрофон, отчего его голос становится еще теплее. — Простите за вмешательство, музыка возобновится немедленно. Я знаю, что вы предпочитаете когда я играю, нежели когда я говорю.       Присутствующие в комнате смеются над его шуткой. Шисуи тянется вперед, глядя на конкретный столик.       — Итачи, Мадара здесь.       Мы все обращаемся к тому месту, на которое он указывает глазами. В сторонке стоит стол, за которым сидят трое мужчин и пустой стул. Один из них имеет физиономию Учиха. Его черты напоминают мне Изуну. Несмотря на то, что он выглядит выше, старше — настолько старым, насколько может показаться Альфа — и его волосы более пышные.       — Хаширама Сенджу и Хиаши Хьюга тоже здесь, — бормочет Изуми.       Мазуко присвистывает.       — Я не ожидал увидеть так много влиятельных людей сегодня вечером, — комментирует он.       Аж три министра.       Итачи ничего не говорит. Но в его глазах вспыхнул ясный свет интереса. Вместо этого Наруто немедленно отворачивается и возвращается к своему десерту.       Тем временем Какаши продолжает говорить.       — Я просто хочу познакомить вас с очаровательным голосом, который будет сопровождать меня в следующей песне. Хината Хьюга!       Он указывает на девушку, что стоит на сцене перед микрофоном.       Девушка, безусловно Альфа, краснеет из-за бурных аплодисментов. Черные волосы скользят по ее бледному лицу. На ней красивое фиолетовое платье в пол. Вырез декольте подчеркивает ее пышную грудь, юбка подчеркивает бедра. Она очень красивая. Шисуи восхищенно насвистывает.       — Вульгарно, — вместо этого комментирует Изуми.       — Хината — самый молодой, но самый ангельский голос, который я имею честь вам представить. Она была достаточно любезна, чтобы сотрудничать со мной в моем последнем альбоме. Я хочу дать вам возможность послушать, как она поет вживую. Давайте начнем. — Какаши устраивается за пианино, принимает правильную позу. Затем он добавляет:       — Песня: Сказка о придуманной любви.       Песня начинается с воспаленных нот, мелодия зажигательная. Затем, к моему удивлению, он начинает петь сам.       Жил был мастер-стеклодув из Мурано,       который не фыркал и не дышал напрасно.       Он лепил дыхание своих легких, моделировал вздохи и выдохи,       душа в избытке ждала,       под стеклом свое дыхание затачивал.       Он звучал, как безмолвный трубач.       Его нота заключалась в том, чтобы выпустить звон.       Его голос прекрасен. Так же красив, как и его внешний вид. Теплый своим соблазнительным и несколько поспешным тоном. Несмотря на быстрый темп, ему удается отдать должное ритму. Его пальцы быстро двигаются по клавишам пианино. Он без колебаний играет и поет.       Не осознавая этого, я оказываюсь в ловушке его голоса. Слов.       Однажды он почувствовал странную тягу       чья-то жена дула в эту магму.       Омега затвердела.       Голый и прозрачный он женился на ней.       Она мылась наждачкой,       до абстрактного блеска. Потом она заплакала.       Она плакала о своем невидимом теле:       которое стало бесчувственным!       Какаши заканчивает строфу вздохом. И к этому вздоху присоединяется певица, вздыхая в свою очередь. Она издает сладкие неземные стоны. Уже по этим простым звукам я понимаю, что Какаши был прав. Голос этой девушки ангельский.       Когда она начинает петь, она демонстрирует свою неземную сущность.       Падай, слеза, не сглаживай меня,       потому что я устал вытирать тебя, — повторяет дважды.       Девушка покачивается во время пения, закрыв глаза и положив руку на грудь. По окончании второго припева, к ней присоединяется Какаши.       На ней ничего не оставляло следа:       у кого нет шрама, нет лица.       Я — пустая картина без рамки, — поет Хината.       У кого нет лица, нет шрама. — Продолжает Какаши.       Свадьба, как и любая другая, но однажды       Она поймала его за просмотром порно фильм.       Стеклянный экран телевизора       Он был набит плотью и потом.       Он повышает тон на этих двух слов, как бы следуя порывам своего голоса. И Хината снова вздыхает. Но на этот раз ее вздох похож на стон.       Какаши повторяет снова:       Плотью и потом!       Хината продолжает издавать вздохи, похожие на стоны удовольствия. Она меняет тон своего голоса, делая его томными и сладкими.       Образы любви слились воедино, — продолжает петь Какаши, — они прижимались к стеклу, выгибая его.       Она сказала своему мужу.       Я не умею сдерживать, — немедленно подхватывает Хината, вздыхая, — даже тени реальных вещей!       Ты сделал меня хрупкой, ты не хочешь, чтобы я была сильной.       Я - твое желание и моя смерть.       Он рассеялся, и ее сердце разбилось:       от него пахнет замкнутой любовью, — с сожалением повторяет Какаши дважды.       И они снова вздыхают. Как будто они были заняты соитием. Пока Какаши снова не начнет петь.       Мы флакон, мы всего лишь след       первого вдоха, придавшего нам форму.       И призрак влюбленности — Хината присоединяется к последней фразе. Они продолжают петь в унисон.       Что наполняет нас и опустошает нас. как ветер.       Какаши продолжает нажимать на клавиши. Сопровождая свою игру длинными вздохами. И Хината завершает под это тяжким дыханием. Мечтательный и тонкий голос.       Как ветер.       Ноты понижаются все больше и больше, пока не исчезают в последнем вздохе. По залу немедленно вспыхивают аплодисменты. Это звук заставляет меня прийти в себя. Как будто мастер-стеклодув из песни поймал меня в свое стекло. Я сглатываю. Я единственный, кто не аплодирует. Даже Итачи и Наруто. Они делают это механически и спокойно, как будто бы песня их не зацепила. В отличие от остальных присутствующих. Все в восторге.       Как их винить: они и правда были очень хороши. По телевидению не единожды хвалили мастерство Какаши Хатаке. Но те комплименты были пустыми словами. Я никогда не слышал, чтобы кто-то так хорошо играл. Не говоря уже о голосах.       И тексте.       Не один я это замечаю. Как только стихают аплодисменты и Какаши снова начинает играть, Итачи рассуждает:       — Любопытный текст.       Мазуко отвечает первым.       — Это же Какаши Хатаке. Он редко сопровождает свои песни текстами, но когда это происходит, они вызывают ажиотаж.       — Я бы не сказал, что это ажиотаж, — отвечает Итачи. — Но мне интересно, что значат это слово.       — Ты впервые слушаешь эту песню? — спрашивает Сасори, беря бокал вина.       — Так и есть, я еще не успел насладиться его новыми композициями, — объясняет он.       — Ох, они интересны, — говорит он.       — Все они рассказывают о несчастной любви, — более разговорчиво вмешивается Мазуко. — Действительно трагично. Это самая радостная песня в альбоме. Хоть она тоже разбивает сердце. Только подумай, каковы другие!       Итачи хмурится.       — Это не походило на простую песню о любви.       Я поднимаю глаза и смотрю на него, не верю, что он испытал тоже чувство, что и я. Мазуко вместо этого смотрит на него в изумлении.       — Ах, нет? Что же тебе передалось?       Итачи задумался. Как будто в поисках слов, чтобы выразить свои ощущения.       Мое сердце бешено бьется. Я вспоминаю слова, которые Хината спела мило, но в тоже время грустно.       Ты сделал меня хрупкой, ты не хочешь, чтобы я была сильной. Я твое желание и моя смерть.       И тот факт, что это Омега… Омега, созданная специально для удовлетворения потребностей человека, определенно Альфы… которую постоянно растирали, чтобы она стал более блестящей. Но эта манипуляция сделала ее прозрачной, неспособной видеть себя, узнавать себя. Из чистого стекла, материала, который не способен испытывать что либо. Она была красивой, но пустой. Настолько пустой, что невозможно сдержать желание. И она взорвалась. Она взорвалась, потому что независимо от того, что она была совершенна, она не смогла оправдать ожиданий. Желание ее мужа привели бы ее к смерти. Чтобы удовлетворить чужие желания, мы ломаем себя в силу того, что нас захотели из стекла.       Итачи вместо этого качает головой.       — Я не могу это объяснить, — признается он. — Но это интересно.       — Напоминает мне тот древний миф, — вмешивается Изуми, которая до этого хранила молчание. — Скульптора, который полюбил свою скульптуру за ее красоту. А потом оно ожило!       Итачи кивает.       — Да, ты говоришь о Пигмалионе, верно?       — Точно. Пигмалионе!       — Вероятно, эта песня заставила тебя подумать об этом мифе, — рассуждает Мазуко.       — Наверное, так и есть, — кивает Итачи.       — Наверное, — повторяет Сасори. Он улыбается за почти пустым прозрачным бокалом. Он насмешливо смотрит на Итачи, как будто бы он знает что-то, что не знает никто, и это его очень забавляет.       Итачи явно это замечает. Кажется, ему это не нравится.       — Ты думаешь, что существует еще какой-то подтекст? — вежливо спрашивает он.       Сасори по-прежнему улыбается этой озорной улыбкой.       — Нет. Мне все равно на песню.       — Разве ты не находишь ее красивой? — спрашивает Изуми.       — Песня не обязана быть красивой, — отвечает он. — Она должна уметь выдержать испытание временем. Она меня заинтересует, только если ее будет слушать даже после смерти Хатаке. Я не хочу тратить время на мимолетные вещи. Меня интересует искусство, которое бессмертное.       — Опять эти речи, — усмехается Мазуко.       Итачи смотрит на него с легким любопытством.       — Можешь объяснить свою точку зрения?       Сасори продолжает смотреть на Итачи, как будто бы шутя над ним.       — Что тут объяснять? Искусство вечно, мне кажется, это утверждение легко понять. — Несмотря на это, Сасори наклоняется и резюмирует: — Для художника важно задаться вопросом, что такое искусство. Иначе он бы даже не знал, что делает. Я пришел к осознанию того, что Искусство — это то, что длится вечно. Величие чего-либо можно понять только тогда, когда оно не размыто временем. Когда творчество продолжает впечатлять и очаровывать, даже когда все остальное разрушается. Искусство должно быть выше времени.       — Но таким образом художник не знает, занимается ли он на самом деле искусством, — возражает Итачи.       — Если время решает, является ли искусство таковым, и мне кажется, ты говоришь о времени, которое достигает вечности, за этим столом могут быть все артистами, но в тоже время ни один.       Ухмылка не исчезает с лица мужчины. Наоборот, рассуждения Итачи, кажется, развлекают его еще больше.       — На самом деле общепринятое представление о художнике ошибочно. Как ты и сказал, за этим столом может не быть ни одного художника. Но наверняка есть два человека, которые стремятся к искусству. Два человека тянутся к будущему. То, что отличает меня и Дамиана, от вас, так это наше стремление к искусству. Мы можем потерпеть неудачу, но у нас есть цель к тому, что мы производим. Мы ищем бесконечность, будущее.       — Я не совсем согласен, — мягко огрызается Итачи. — Исходя из этого, мы должны рассматривать как Искусство все те грубые творения людей, которые, несмотря на свое уродство, продолжают возрождаться. Как вульгарные баллады таверны.       — Я говорю ему тоже самое! — говорит Мазуко. — И послушай, что он отвечает.       — Единственное, что имеет значение, — это время, — быстро отвечает Сасори. — Если время заставляет их пережить забвение, они — Искусство. Если ты не считаешь их таковым, то твое суждение слишком человечное и необоснованное.       Глаза Итачи загораются. Так же как и дискуссия, которая становится намного более возбужденной. Я не слежу за различными репликами и ответами. Я смотрю на остаток своего торта, и продолжаю думать о том, что Сасори только что сказал. Честно говоря, я никогда не спрашивал себя, что такое искусство. Такой вопрос возникает впервые.       Я не знаю, в каком направлении идет дискуссия. Я слышу только фрагменты диалога. Я замечаю, что Наруто, похоже, тоже не следит за беседой. В конце концов, игнорированный всеми, он поднимает грустный и удрученный взгляд.       — Хватит уже, — сердито прерывает Изуми. — Этот разговор становится бесплодным и бесполезным.       Сасори, кажется, обижен и хочет возразить, что искусство не бесполезно — по крайней мере, такое выражение нарисовано на его лице. Но Мазуко опережает его грубым смехом.       — Что я говорил? Так или иначе, Какаши Хатаке всегда находит способ заставить людей говорить о себе.       — Мы говорим не о нем, — возражает Изуми.       — Но эту дискуссию вызвала его песня, — отмечает он. — Как я и сказал. Хатаке пишет не часто, но когда он это делает, он старается вызвать ажиотаж.       Итачи жестко фыркает. Но разговор быстро завершает Шисуи со своим блестящим размышлением:       — Как вы думаете, маленькая Хьюга позволила Хатаке себя трахнуть?