Одиссей

      К тому времени, когда сумрачный день сменил мало чем отличимый от него сумрачный вечер, а душевный подъем из-за того, что им удалось выйти на поверхность, понемногу уступил место усталости, ему пришлось признать одну пренеприятнейшую истину: они безнадежно заплутали в развалинах. И море, невидимое, но, вероятно, близкое, все еще было где-то там, в конце этого лабиринта.       Он с самого начала намеревался убраться отсюда как можно быстрее. Слишком острым было ощущение опасности. Казалось, из подземелья за их спинами тянутся, прячась в тенях, тумане и окутывающем все и вся сумраке, невидимые, но осязаемые щупальца той багровой темноты.       План миновать мертвый город, углубляясь в него как можно меньше, спуститься к морю, а там, осмотревшись, уже решить, как поступить дальше, сперва казался очень даже здравым. Но теперь в голову упорно закрадывалась назойливая мысль: а что, если никакого моря больше нет?       Ни в чем нельзя быть уверенным, когда даже отдаленно не представляешь себе, в какой точке земного шара сейчас находишься. Лишь когда сам оказываешься невесть где, с корнями вырванный из привычного мира, начинаешь понимать, как беспредельно было одиночество древних героев, волею судьбы заброшенных далеко за знакомый им край Ойкумены. Растерянных, не представляющих, как им вернуться домой.       Но они в отличие от него знали, что их дом все еще существует. И могли надеяться, что рано или поздно окажутся если не там, то хотя бы среди людей. Он же не надеялся даже на это. Как не надеялся узнать, что именно и когда здесь произошло. Ничего живого не осталось: ни деревьев, ни деревьев, ни даже травы или изделий рук человеческих. Мертвое царство камня, песка и странного серого пепла. О том, что когда-то здесь жили люди, напоминали лишь отдельные остовы домов.       Сколько же он пробыл там, у Них? Неужели вся Земля теперь выглядит так же? Задумываться над ответами на эти вопросы было попросту страшно. Как иронично: переживать за судьбу целого человечества, столкнувшись с простыми и насущными проблемами под названием еда, вода и одежда. Ничего из перечисленного здесь не имелось.       А меж тем эти проблемы, как и проблема с одеждой мальчика, щеголявшего в одной лишь до невозможности грязной и короткой пижаме, требовали решения. Пока здесь было достаточно тепло, чтобы не опасаться, что тот замерзнет. Но вот обувь, точнее – полное ее отсутствие... Ходить здесь босиком нечего было и думать: все кругом устилала странная черная субстанция, похожая на мелкие осколки обсидиана, острая даже не вид.       Поначалу ребенок казался ему совсем легким, но, побродив по руинам несколько часов, он порядком устал и вынужден был признать, что семи-восьмилетний мальчишка – приличная ноша. Ну, точнее, «семи-восьмилетний» – это всего лишь догадка. Если ребенок и умел говорить, то делать этого категорически не желал. Он пытался объясниться с ним, использовав все иностранные слова и фразы, какие только смог вспомнить. Без толку.       Внешность мальчишки ничуть не намекала на экзотическое происхождение. Обычный голубоглазый ребенок с темными волосами, слишком пыльными и грязными, чтобы разобрать их истинный цвет. Но ведь внешность иногда бывает обманчива?       Конечно, в том, что касалось лингвистических способностей, ему было далеко до Пико делла Мирандолы (1), и вероятность того, что нужный «ключик» просто не удалось подобрать, оставалась. Если бы не одно «но»: все попытки наладить контакт разбивались о полное безразличие ребенка. Мальчик безучастно смотрел сквозь него в одному ему видимые дали и молчал. Не делая ни малейшей попытки произнести хоть что-то на каком бы то ни было языке или хотя бы улыбнуться.       Стоило ли дальше ломиться в наглухо запертые двери? Он предпочел на время оставить мальчика в покое, но не мог не гадать о причинах упорного молчания. Шок? Их эксперименты? Состояние, когда твоя память зияет прорехами и даже то, что вроде бы уцелело, готово развеяться, как сон поутру, ему было знакомо не понаслышке. Помнит ли этот мальчик хоть что-то о себе? Может, да, а, может, нет. Но даже если помнит, шансы отыскать его семью стремились не просто к нулю, а к нулю абсолютному.       Поэтому он счел за лучшее прекратить ненужные расспросы и сосредоточился на поисках дороги к морю. Или хотя бы прочь из этого мертвого города. Время от времени он, как ни в чем не бывало, обращался к мальчику. Суррогат беседы, но даже такой «разговор» немного подбадривал и отвлекал от мрачных мыслей о том, что ему нипочем не выбраться из лабиринта мертвого города, да еще и с ношей на руках.       В конце концов, он действительно уперся в груду огромных камней, намертво перегородивших спуск вниз. Было очевидно, что придется вернуться назад и выбрать другой путь.       – Ну и куда мы пойдем теперь? – расстроенно спросил он, не ожидая ответа. Вопрос, в общем-то, риторический: «тропинка», петлявшая справа от камней, выглядела проходимей и шла под уклон. Он даже успел сделать по ней шаг или два, но тут мальчик вдруг вышел из своей летаргии, заявив на чистейшем английском:       – Нет. – И указал в противоположном направлении. – Туда.       От неожиданности он ляпнул первое, что в голову пришло:       – Почему?       Мальчик посмотрел на него так, словно он спросил, почему вода мокрая, едва заметно пожал плечами и лаконично повторил:       – Туда.       Видимая часть этого пути явно уходила вверх по склону холма, и по своей воле он никогда не пошел б в ту сторону. Но там, в подземелье, мальчик не ошибся. Может, не ошибается и сейчас?       – Ладно, пошли туда. – Он кивнул, с трудом удержавшись от покровительственно-заискивающих интонаций, часто появляющихся у взрослых в разговорах с детьми. И выжидательно посмотрел на мальчишку. Может, надумает добавить еще что-то? Но тот уже снова принял прежний отрешенный вид.       Через какое-то время стало ясно, что тайной тропы, ведущей к морю, здесь нет. Более того, с каждым новым поворотом они понемногу забирали вверх. И единственная разница между нынешними и утренними хождениями туда-сюда состояла в том, что теперь они блуждали не среди руин домов, а среди здоровенных гранитных глыб. В конце концов, он сдался и расположился на отдых у гигантского валуна с хороший дом в обхвате.       Он скинул куртку наземь и неловко сгрузил мальчишку с насмерть затекшего плеча.       – Вот так-то лучше. Посидим немного, а? Если я чуть-чуть отдохну, может, даже вспомню какую-нибудь сказку…       На чумазой физиономии ребенка появилось подобие улыбки, а глаза вдруг зажглись интересом.       – А ты их много знаешь? – явно заинтересовался ребенок. Кто бы мог подумать, что несерьезное обещание про сказку так легко и просто выманит мальчика из его личной цитадели, в которой он наглухо замкнулся от всех и вся? Казалось, что одна часть ребенка больше всего хочет юркнуть назад в убежище, но другая очень хочется остаться. Или чтобы ее уговорили остаться. Попытаться определенно стоило.       – Прилично, – кивнул он, лихорадочно пытаясь вспомнить хотя бы одну. На ум, как назло, ничего не шло. – Целую кучу.       – Про что? – вдруг живо заинтересовался мальчик.       – Ну, про… – Сказать «про летающие тарелки» не поворачивался язык. – Про оборотней и других странных существ. Про Снежного человека…       – Это не сказки, а всякая ерунда, которую всякие дураки придумывают, – скучным лекторским тоном маленького зануды поправил мальчик. – Я вот знаю целую кучу настоящих сказок, только они все очень страшные.       – Может, расскажешь мне одну?       Ребенок смерил его оценивающим взглядом опытного рассказчика.       – Ты правда хочешь послушать?       – Правда.       – Хорошо, – немного озадаченно согласился мальчик. – В черном-черном городе был черный-черный дом. В этом черном-черном доме было черное-черное подземелье, а в этом черном-черном подземелье жил мальчик. Мальчик жил там не с самого начала. Сперва у него был дом, мама с папой и имя. Но потом его папа с мамой решили, что без них мальчику будет лучше. И мальчику пришлось жить в другом месте, называться Джексоном и…       – И жить в черном подземелье? – тихо спросил он.       – Нет, – жестко, как взрослый, ответил мальчик. – В черном подземелье он стал жить потом, когда его другие родители решили, что им будет лучше без Джексона, потому что Джексон – злой и неправильный ребенок, из-за тех страшных сказок, которые он им рассказывал. Они думали, что его сказки – это просто сказки. Вот только все, что он говорил, сбывалось, хотя он этого совсем не хотел. Этого хотели другие, те, кто не выпускали мальчика из черной комнаты.       – Этого? – осторожно переспросил он. И правда страшная сказка – тем, что таится под ней, если сорвать путанную и не очень внятную шелуху слов: реальные трагедии, боль и пустота.       – Этого всего, – мальчик обвел рукой мертвый пейзаж. – Мальчик очень хотел все исправить. Ему было нелегко догадаться, но он все-таки понял, что надо сделать. Он должен уйти из черной комнаты в черном подземелье и спасти отца, своего настоящего отца. Мальчик знал, что он тоже заперт где-то там, в этом черном подземелье. Но из черной комнаты не было выхода. Никакого. И Они думали, что мальчик никуда из нее не денется.       У него мороз прошел по коже. Он слишком хорошо помнил недавние поиски выхода из своей «черной комнаты».       – Только они не знали, что мальчик умеет находить и открывать двери, любые двери. Они думали, он слишком маленький и глупый и никогда не догадается… – Теперь в голосе мальчика отчетливо чувствовалось торжество вперемешку с недетской ненавистью, – что хоть из черной комнаты и нет выхода, из нее можно открыть другую комнату, много комнат. Все они повернутся, как песочные часы, и откроются. Надо только открыть ту дверь, в которой заперт его папа. И тогда все будет хорошо. Потому что его папа, конечно, придумает, как открыть ту черную комнату, в которой заперт мальчик.       – Так это ты меня выпустил? – ошеломленно выдохнул он. И почти физически ощутил, как рассеиваются чары истории, а ребенок снова ныряет в свою раковину. Не зря, не зря внутренний голос велел ему помалкивать. Или это даже к лучшему, что сказка не была рассказана до конца? Потому что она неизбежно закончилась бы словами: «Только ты не мой отец. Ничего не получилось».       – Спасибо тебе, – в конце концов, со всей доступной ему искренностью сказал он.       – Тебе тоже, – неловко отозвался ребенок. Судя по тому, что он выглядел далеко не таким потерянно-отрешенным, нужные слова все-таки прозвучали. Мальчик смущенно отвел глаза, осторожно подобрал с земли один из острых черных камешков и запустил в соседний здоровый валун. Потом еще один. И еще…       Он так и не спросил, как его зовут по-настоящему. А мальчик ни о чем не спросил его. Тем лучше. Он не ощущал в себе никакой связи ни с тем человеком, которым был когда-то, ни со своим именем. Просто Никто, затерянный посредине Нигде.       На него свинцовой волной накатило опустошение. «Черт подери, парень, я бы дорого дал, чтобы сказки хоть иногда сбывались. Чтобы мы пережили завтрашний день и выбрались из этого места. Чтобы ты спас своего отца».       На Востоке говорят, что даже Богу не под силу изменить то, что уже случилось. Но сейчас он отдал бы что угодно за шанс вернуться назад в пространстве и времени настолько далеко, чтобы убедить своего отца принять иные решения.       Если бы это было возможно, то, быть может, они не сидели бы сейчас здесь, на руинах цивилизации, а у него был бы собственный сын, похожий на этого мальчика, и он объездил бы десяток магазинов, чтобы найти ему такую же пижаму с летающими тарелками.       Если. Бы. Все. Сложилось. Иначе. Если бы на множестве перекрестков, приведших их всех к этому моменту, кто-то когда-то выбрал бы другую дорогу.       Еще камешек. Целая горсть. Такими темпами через пять минут тут будет целая яма.       Невозможно изменить то, что уже произошло. Никому не вернуться назад, не отдернуть непроницаемую и плотную завесу, навеки скрывшую и прошлое, и вчерашнего тебя. Лишь когда порывы ветра поднимают и колышут ее, ты можешь услышать отзвук беззаботного смеха и ненадолго увидеть глаза тех, кто остался по ту сторону.       Обстрел камешками валуна по соседству уже пару минут как прекратился. Краем глаза он видел, что мальчик деловито выкидывает из ямки мелкие обломки. Похоже, там нашлось что-то интересное.       – Утес. – Тонкий голосок над ухом все-таки вывел его из мрачной задумчивости. Он непонимающе поглядел на мальчишку, указывающего на свежевыкопанную яму. Проследил за его взглядом и вздрогнул. Сердце забилось глухо, невпопад. Из-под камней выглядывала половина металлической таблички-указателя. Все это время она лежала считай у них под ногами, скрытая всего-то парой горстей каменной крошки. Проржавевшая, выцветшая почти до полной бесцветности табличка, на которой еще можно было разобрать «… утес».       Нет. Это совпадение. Просто совпадение. Или обман зрения. Но лучше бы эта табличка заржавела и рассыпалась в прах прежде, чем они прочтут хотя бы слово, потому что теперь он не успокоится, пока не узнает наверняка. Не обращая внимания на осколки, в кровь расцарапавшие руки, он потянул угол указателя, стряхивая остатки камней.       «Дубовый утес».       Надежд на то, что глаза его обманывают, не осталось. Равно как и иллюзий, что это какой-то другой Дубовый утес. Он знал, просто знал – тот самый, пусть и до последнего не хотел в это верить. Место, исхоженное в детстве вдоль и поперек. И черно-пестрые гранитные глыбы – как он мог не узнать их? Особенно вот эту, самую огромную. Тогда Дубовый утес венчали огромные раскидистые дубы, старые даже по меркам коренных жителей острова. Последний уцелевший кусочек когда-то внушительного леса, шумевшего здесь до появления первых белых поселенцев.       Роща, в которой дети бог весть какого по счету поколения тех поселенцев традиционно играли в индейцев, охотников и следопытов. И если сейчас действительно вторая половина дня, то запад – там, а север и юг – по правую и левую сторону от него. А это значит, что, если пройти еще немного выше, за ту серую гранитную глыбу, то оттуда он, возможно, увидит руины дома, в котором провел детство. Если, конечно, от него остались хотя бы руины.