Одиссей

      Этого не могло, не имело права быть, но, тем не менее, это было. Улица, на которой он жил, канула в Лету вместе со всем остальным. Однако его дом каким-то чудом уцелел. Чудом? Или здесь лучше подошло бы прямо противоположное определение? Лучше бы неведомое Нечто, выкосившее здесь все и вся, не оставило камня на камне и от него, потому что даже утренние руины выглядели не так неестественно-жутко.       – Что это за дом? – вдруг спросил мальчик. Только тогда он окончательно уверился, что перед ним не плод его воображения, не мираж, который растает в опускающихся сумерках, стоит подойти немного ближе.       Сухая, растрескавшаяся дорожка, твердая, словно асфальт, черные мертвые стволы двух кленов по бокам дома. С нижней ветки дальнего дерева свисало, мерно покачиваясь туда-сюда, нечто мерзко-неопределимое. В хмуром неприветливом полумраке оно больше всего походило на чьи-то растерзанные и почти обглоданные останки, но через пару шагов обрело сходство с почти истлевшими качелями.       – Это… Я… – Он замялся, подыскивая нужные слова. – Когда-то я тут жил. Давно. Очень.       – А зачем нам туда?       Хороший вопрос. Зачем он снова идет туда, в тот самый дом, где когда-то были посеяны и взращены семена беды?       – Мы… просто заглянем туда на минутку, – соврал он. – Может, там найдется… что-нибудь для тебя. Какая-нибудь одежда.       Снаружи быстро темнело, но внутри было уже совсем темно. Его рука привычно потянулась к выключателю, но застыла на полпути. Мальчик заерзал у него на руках.       – Пусти меня.       Оказавшись на полу, мальчишка первым делом полез в карман своей затасканной пижамы, достал оттуда какой-то маленький округлый предмет, встряхнул… и поверхность непонятной вещицы засветилась призрачным неярким голубоватым светом.       – Это я там нашел. – Парнишка гордо приосанился, торопливо семеня рядом с ним через холл, изо всех сил стараясь держаться вровень и не отстать. А он вдруг поймал себя на глупом желании улыбнуться, сказать какую-нибудь банальность вроде «Ты молодец, парень» и, может, даже положить ладонь на детское плечо. Разумеется, ничего такого он не сделал. Но шаг убавил.       – Куда ты идешь?       – В чулан.       – А что там?       – Увидишь, – нехотя отозвался он. Когда являешься на свидание с призраками прошлого, становиться не до праздной болтовни. Если вопросов станет больше, он, пожалуй, скоро с ностальгией вспомнит молчаливое утро. Мысль еще не додумалась до конца, как ему уже стало стыдно. – Раньше там было полно моих старых вещей. Если нам повезет, может, отыщем что-то для тебя, – добавил он в качестве извинения.       – Я тоже жил в таком доме с мамой и папой. – В голосе мальчика звучит столько удивления, что без всяких пояснений очевидно, что эта картинка из прошлого стала доступна ему впервые. – Очень похожем на этот, только в том нормально убирались.       Мальчишка замолчал и вдруг унесся в противоположную сторону, как маленькая, но вполне самостоятельная планета-спутник, обладающая собственной орбитой. Единственный источник света исчез вместе с ним. А он сам тут же споткнулся о половицу, да еще и приложился лбом об лестницу. Кажется, он переоценил свою способность пройти по этому дому даже с закрытыми глазами.       – А за этой дверью что? – донеслось откуда-то со стороны гостиной. – Можно посмотреть?       Странно. На его памяти гостиная не запиралась никогда, потому что ключ потерялся еще до его рождения, а заменить замок никто не удосужился. И дверь туда всегда была распахнута настежь.       Послышалось сердитое пыхтение и скрежет. Похоже, мальчик изо всех сил тянул на себя намертво заклинившую дверь, и та мало-помалу поддавалась.       – Иди сюда, – торопливо позвал он. Мальчик тут же вернулся без лишних вопросов – к немалому его облегчению. Ему вдруг показалось, что ребенок вот-вот откроет не заурядную, невесть отчего запертую дверь в гостиную, а крышку склепа, в котором десятилетиями гнили мерзкие семейные секреты. Откроет и выпустит на волю. В сущности, так оно и было. Поэтому в прежние времена он и старался заглядывать сюда пореже.       Чулан, назло всем катаклизмам снаружи, ничуть не изменился. Разве что пыли и коробок со старьем стало еще больше. В остальном же все осталось так, как было давным-давно, в те счастливые времена, когда на Дубовом склоне росло полным-полно дубов, все были живы и собирались жить вечно, а он воображал, что даже тень зла никогда не коснется этого дома.       Никто и не подумал избавиться от его старых вещей. Большая коробка из-под телевизора была набита ими битком. Он без лишних церемоний вывалил все на пол.       – Выбирай.       – Это что, все твое?       – Да.       Мальчик с интересом зарылся в груду рубашек, футболок, шорт, обуви и прочего, попутно засыпая его целой кучей мало связанных друг с другом вопросов, касающихся всего на свете.       – У нас в чулане тоже бейсбольная бита висела. Папина, – вдруг заявил мальчик, все тем же странным тоном, словно пересказывая полузабытый сон. – Я помню, что он обещал и меня научить играть, но не помню, научил или нет… А ты играл с отцом в бейсбол? – с любопытством поинтересовался он.       «Нет, не играл. И не помню, чтобы он обещал меня научить».       – А старшие братья у тебя были? – не дождавшись ответа на предыдущий вопрос, мальчишка без промедлений выдал новый. – А младшие?       – Нет. Послушай, я… мне надо еще кое-что тут посмотреть. Ты же сможешь сам одеться?       – Смогу, – с явной обидой отозвался мальчик, и он с облегчением убрался прочь. Просто немного постоять снаружи и передохнуть от града вопросов. Он не сразу понял, что ноги сами несут его через холл к закрытой двери в темную гостиную.       Если бы можно было и впрямь назначать свидания призракам, и его отец вдруг оказался бы здесь, он задал ему один, всего один вопрос…       – Каково это – самому отдать на расправу своих детей? – раздался вдруг неприветливый и до боли знакомый голос. И следом на тумбочке возле дивана беззвучно загорелся абажур настольной лампы. Тусклый мертвенный свет был чем-то неуловимо схож с оставшимся в чулане «фонариком».       Отец сидел на своем любимом месте, с краю. Такой же, как и раньше. Единственное, чего в нем определенно поубавилось, – презрительной воинственности во взгляде. Но пафосные речи и привычка отвечать вопросом на вопрос никуда не делись.       – И каково? – устало спросил он. Не то чтобы его интересовал ответ, но молчание казалось еще хуже.       – Тяжело.       Предполагается, что сейчас он должен преисполниться сочувствием?       – Тяжелее, чем с самого детства считать, что исчезновение родной сестры – твоя вина?       – Я не говорил, что это твоя вина!       В самом деле? Что ж, ты действительно не говорил этого вслух, но всякий раз давал мне это понять тысячей способов. Все очень просто: лекарство, от которого затягивались твои раны, заставляло кровоточить мои. Но это, право, такие мелочи.       Его пальцы стиснули подголовник дивана, а секундой позже руку обожгла боль, словно в нее впился добрый десяток иголок. Нет, не иголок: из изъеденной временем обивки, подозрительно напоминающей старые перья, тут и там торчали какие-то острые шипы. Больше всего они походили на маленькие клювы чудовищных птичек, целеустремленно проклевывающих себе путь наружу.       Он равнодушно смотрел на выступившие на ладони капли крови. В этом странном свете они казались серо-синими. Комната дрожала перед глазами, будто мираж или пленка, где несколько кадров наложились один на другой. Теперь он не узнавал в этой гостиной решительно ничего. Прежде над диваном висела фотография: он и его сестра на велосипедах у крыльца их дома. Теперь ее место заняла картина с каким-то жутковатым голым типом на коне. Он пригляделся внимательнее, и его передернуло: на всаднике не было не только одежды. Даже кожа давно слезла бы с него целиком, если бы не грубые стежки и заплатки. Не скрывавшие, а лишь подчеркивающие: всадник давно превратился в пустую оболочку, изнутри которой рвалось, словно детеныш Чужого, сокрушающий остатки своей тюрьмы, нечто блекло-серое… Кажется, это тоже была птица с очень острым клювом.       – Помнишь ту древнюю сказочку, которую вечно приходится читать детишкам, которым выпало несчастье учить латынь или греческий? Про журавлей и того убитого разбойниками поэта… как же его звали?       – Ивик (1).       Все как обычно. Многозначительные намеки, хождения вокруг да около, еще больше многозначительных намеков, призванных закамуфлировать несколько очень простых и голых, как те черные булыжники за окном, фактов: именно ты отдал им ее. Все прочее не так существенно.       – Точно. Когда я был таким же, как тот мальчонка, который копается сейчас в чулане в твоей одежде, я думал: какие глупые разбойники, так им и надо! Испугались спектакля и угроз, что наказание все равно настигнет виновных, решили, что журавли – знак богов, а по сути выдали себя сами. Наш учитель любил говорить, что я ничего не понимаю. Что журавли – это такая метафора нашей совести, которая будет кружить над тобой, как птица, кричать, клевать и никогда уже не даст тебе покоя. Но мне и тогда, и в юности тоже, это казалось полной ерундой. Люди издавна умели договариваться со своей совестью…       Да уж, кому как не тебе это знать. Какой именно пакт со своей совестью пришлось заключить тебе? Чтобы она не напоминала о том, что ты наслаждаешься жизнью в то время, пока твоя дочь умирает где-то в безвестной больнице среди чужих людей после нескольких лет очень нелегкой жизни? Чтобы забыть, что на это обрек ее ты?       – Те, кто приносили своих детей в жертву Молоху , могли бы многое об этом рассказать. Полагаю, если отбросить историческую шелуху, ты не видишь между нами особой разницы?       Он медленно кивнул. Сколько раз он мысленно репетировал все это, желая бросить в лицо отцу такие слова. И вот отец сказал это сам. Но никакого облечения не было. Лишь пустота.       – Греки и израильтяне называли приносящих жертву Молоху кровавыми палачами. Они же считали себя героями, совершающими подвиг во имя высшей цели и во имя своей страны.       Да-да, конечно. Сколько их – погибших за эти самые благие цели? И ради своей страны?       – И я тоже предпочел думать, что принял сложное, но единственно возможное решение. Убедил себя, что мой ребенок – не жертва, а своего рода… залог, который я, конечно же, со временем получу назад в целости и сохранности. Так ли уж важно, когда я понял, что моя книга жизни – просто история глупца, ввязавшегося в игру, правил и ставок, которой он толком не знал? Важно то, что теперь ни одна грязная страница, ни одна кривая строка уже не будут исправлены.       Исповедь, запоздавшая лет эдак на тридцать. И если от него снова ожидаются слезы сочувствия, то напрасно.       – Сочувствие – твое или чье-то еще – ничего не изменит, – словно прочитав его мысли, продолжил отец. – Совесть – вот лучшая тюрьма на свете. Из нее ты уже никуда не денешься, потому что дверь всегда заперта. Но коль скоро ты зашел сюда сам, воспользуюсь своим шансом и скажу то, что так и не сказал, когда у меня еще была такая возможность. Я виноват перед тобой. Прости.       Он тысячи раз за минувшие годы воображал себе этот разговор. Думал обо всех тех обвинениях, которые страстно желал бросить в лицо отцу. «Думаешь, все так просто? Достаточно только извиниться, и сразу получишь отпущение грехов, да? Черта с два! Ты получил то, что заслужил. Точнее, в разы меньше того, что заслуживал. Есть вещи, которые невозможно простить!»       – Я… – начал он и замолчал. Долгожданные сведения счетов вдруг показались ему донельзя убогим занятием. А обвинения в испорченной жизни – попросту жалкими. Потому что в одном отец прав: каждый из нас сам пишет свою книгу жизни. Оставить позади тяготящее тебя прошлое, перестать раз за разом возвращаться туда, где был несчастен, и начать новую главу можно, только поставив точку в старой. И существует лишь один способ это сделать. Почему он понял это только сейчас?       – Я прощаю тебя… за то, что ты сделал свой выбор за нас и без нас, – через силу, с трудом подбирая и выговаривая каждое слово, начал он. Кажется, ни один разговор не давался ему мучительней, чем этот. – За то, что позволил мне взвалить на себя груз вины, которой на мне не было. Вот дверь. – Он рванул ее на себя, распахивая настежь. – Она больше не заперта, слышишь?!       Его голос вдруг сорвался, и он вынужден был замолчать. Отец открыл рот, собираясь что-то сказать, но он прервал его яростным, хриплым шепотом:       – Я… прощаю тебя… за себя. Но не за нее. И не за всех других. – Он не глядя ткнул в ужасающе мертвый пейзаж за окном. – У нее проси прощения сам.       Отец молча встал с дивана и, словно не веря в происходящее, медленно подошел к порогу гостиной. Нерешительно сделал шаг. Остановился и посмотрел на него.       – Спасибо, – неловко сказал он. – Так я и поступлю.       Кажется, сейчас он должен был пережить катарсис, но его не было. Только опустошение, но вместе с тем странное, совершенно непривычное чувство облегчения. Словно глубоко внутри лопнула какая-то цепь, и лишь сейчас, когда это произошло, стало ясно, как сильно и как долго она ограничивала его. Может, это и есть та свобода от прошлого, которую он тщетно пытался обрести прежде? Если да, то у судьбы и мироздания причудливое чувство юмора.       – Это больше, чем я мог надеяться. – Он искренне удивился, осознав, что отец еще здесь и откровения еще не закончились. Потому что он, сказать по правде, уже был сыт ими по горло. Просветление и понимание? Кто в здравом уме станет к ним стремиться? Иллюзии – вот надежный союзник на все случаи жизни. – Пока у тебя еще есть выбор и есть будущее. Не повторяй моих ошибок.       «Твоих ошибок? Есть будущее? Мир, если ты не заметил, немного изменился. Но, даже если бы он остался прежним, я ни в коем случае не сделал бы близких разменной монетой в грязных заговорах».        – Не оставляй мальчика одного. – Отец неловко положил ему ладонь на плечо и резко развернулся. Призрачный голубоватый свет погас, а отец словно растворился в темноте. Лишь глухо скрипнула входная дверь.       Мальчика?! Черт подери! Когда уже он выучит один, но такой важный урок – любые встречи с прошлым не к добру и обязательно приводят к проблемам в настоящем? Как он мог забыть, что явился сюда не один?