***
Первые несколько месяцев после гибели Фреда он не думал о себе: ему хотелось только одного — уничтожить себя. Чтобы не чувствовать, не видеть, не слышать. Чтобы ощущать только пустоту. Но потом в его жизни появилась Гермиона. Гермиона — такая же отчаявшаяся, как и он сам, и потому готовая на самые отчаянные меры — будто бы вдохнула в него жизнь. Сначала он просто злился на нее: за то, что она любила Фреда, за то, что она боялась даже смотреть на него самого, что едва говорила с ним, хотя они не должны были потеряться после смерти их самого любимого человека. В то время Джордж злился и на Фреда тоже; Фред погиб, не зная того горя, которое познал Джордж, и Джордж — пусть нелогично, ему было плевать — злился на него за это. Но именно злость помогла ему двигаться вперед. Он едва пережил первую зиму без Фреда. Гермиона была с ним, но она не могла вытягивать их в одиночку. Он так боялся утянуть ее с собой на дно; но малютка Грейнджер никогда не была трусихой — она смотрела в лицо опасности, как будто это ничего не значило. Ей хватало смелости на двоих, когда он был готов сдаться. Первое Рождество без Фреда прошло отвратительно: Джордж не смог заставить себя прийти в Нору на праздничный ужин. Смотреть на маму, слышать веселый смех родных, обмениваться подарками — зная, что Фред больше никогда не сможет отпраздновать Рождество. Зная, что они больше не устроят праздничный розыгрыш, не будут смеяться над Ронни из-за его нелюбви к маминым подаркам, не будут меняться свитерами, чтобы запутать всех. Джордж тогда закрылся в своей квартире и курил сигарету за сигаретой. Он знал, что не должен напиваться — если кто-то из семьи вздумает его проведать, а он будет пьян, его ни за что не оставят в покое. Поэтому он держался изо всех сил, чтобы не потянуться за бутылкой огневиски. Рядом с ним не было Гермионы — ей, в отличие от него, хватило смелости прийти в Нору. Иррационально ему хотелось, чтобы она была с ним в тот вечер. Но разве он мог желать этого? Она не принадлежала ему. Он не имел никакого права привязывать ее к себе. В рождественскую ночь Джорджу опять привиделся Фред. Он был таким же разозленным, как в тот раз, когда Рон сказал Джорджу, что он разрушает все, что они с Фредом так долго создавали. Голос Фреда в его голове, казалось, разрывал перепонки; лицо Фреда перед его глазами было искорежено от злости. Настоящий Фред никогда бы не смог так сильно ненавидеть Джорджа, но этот Фред — Джордж знал это, но легче ему не становилось — не был настоящим; этот Фред на самом деле был Джорджем, тем Джорджем, которым он стал после смерти Фреда. С ним опять случился приступ: он не мог дышать, не осознавал, что происходит вокруг, из-за безумно бьющегося сердца ему казалось, что он умрет здесь и сейчас, и никто никогда не узнает, что с ним произошло. В этот раз холодная вода не помогла, и Джордж, кажется, даже отключился. Он едва помнил, как смог заставить себя успокоиться и ровно дышать. Даже встать с пола оказалось для него непосильной задачей, и он лежал у кровати почти до самого утра, не в силах пошевелиться. Он не испугался; только подумал, что заслужил все это — именно это, как ему казалось, Фред и пытался ему сказать. Под утро он перебрался в кровать и скорее отключился, чем уснул. И подумал тогда: Она меня бросила. Гермиона бросила меня умирать.***
Но после Рождества все пришло в норму; Гермиона проводила с ним каждый вечер после работы: помогала с продукцией или просто рассказывала про дела в Министерстве. Они целовались, потом коротко и исступленно занимались любовью, и никогда не говорили о Фреде. Джордж не стал рассказывать о случившемся с ним приступе. Не хотелось показаться слабым и тем более — волновать Гермиону. Он должен был доказать ей, что справляется. Он не стал говорить, как отчаянно нуждался в ней: давно понял, что такие сантименты могли ее разозлить. Джордж никогда не говорил ей «я люблю тебя» — она бы не ответила ему взаимностью. Он знал: любила она только Фреда, а он, Джордж, ей только нравился. Она была с ним, но между ними как будто существовала граница, которую он не посмел бы перешагнуть. В начале марта они впервые пошли на настоящее свидание: Джордж выбрался в маггловский Лондон и купил им с Гермионой билеты в кино. Он ничего в этом не понимал и провел несколько увлекательных часов в поисках кинотеатра и в попытках разобраться, на какое кино стоит идти и как расплачиваться фунтами в кассах. Зато Гермионе понравилось: оказалось, он выбрал хороший фильм. Сам Джордж не столько следил за сюжетом, сколько поражался маггловской технике. После кино он повел Гермиону в ресторан, а потом они гуляли по ночному Лондону, держась за руки и целуясь в свете фонарных столбов — и не боялись, что кто-то их увидит. В ночных огнях глаза Гермионы искрились, и Джордж глотал каждый ее взгляд. В тот вечер он совсем не думал о Фреде. А потом на несколько недель ушел головой в работу: маггловское кино вдохновило его. Теперь ему не терпелось сделать нечто похожее, но для волшебников. У них были двигающиеся картины и фотографии, и в этом они ушли дальше магглов, но магглы смогли запечатлеть целые движущиеся истории, и Джордж горел желанием создать нечто похожее. Он отдал все дела по управлению магазином помощнице, а сам сидел целыми днями в лаборатории, продумывая свое изобретение. По вечерам к нему приходила Гермиона: она ходила едва ли не на цыпочках, боясь ему помешать, варила ему кофе и сидела рядом, глядя на него горящими от предвкушения глазами. Он был так увлечен своим делом и так счастлив от ее присутствия рядом, что почти забывал об их общем горе. Ему казалось, что Гермиона забывает тоже. За всеми заботами пролетело несколько месяцев, и Джордж не заметил, как наступил его первый день рождения без Фреда. Утром первого апреля он проснулся от громкого звука: что-то верещало на одной ноте. Спросонья едва соображая, где он находится и что происходит, Джордж попытался найти источник звука. Казалось, вся квартира была охвачена громким визгом. Наконец, поминая Мерлина, Моргану и всех их потомков, Джордж добежал до кладовки, откуда, предположительно, раздавался звук. Там они хранили свои метлы, и после смерти Фреда Джордж туда почти не заглядывал. Звук действительно исходил из кладовки: зажимая уши руками, Джордж нашел источник воплей — это была небольшая шкатулка, которую он видел впервые в жизни. Она вибрировала у него в руках. «Открой меня» — гласила надпись на ее крышке. Недолго думая, Джордж откинул крышку — и звук тут же прекратился. Он облегченно перевел дыхание. И едва не задохнулся, потому что из шкатулки раздался голос Фреда: «Ну, привет, братец Фордж». Шкатулка выпала у него из рук, и Джордж тяжело осел на пол. «Если ты слышишь эту запись, что ж… Я мертв. Или — что война закончилась, а я, как всегда, не удержался и решил похвастаться тебе своим новым изобретением. Надеюсь, что все именно так, и сейчас мы с тобой вдвоем смеемся над тем, каким королевой драмы оказался твой непутевый братец Дред. Но если я все-таки мертв, а ты жив… Джордж, я хочу поздравить тебя с днем рождения. Я заколдовал эту шкатулку так, что она будет срабатывать каждое первое апреля и каждое первое апреля я буду поздравлять тебя с нашим днем. Поэтому я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз. Может, это было вчера, а может прошло уже пятьдесят лет. Может быть, ты все так же молод и красив (но не красивее меня!), а может — ты слушаешь эту запись в окружении десяти внуков. Или двадцати — вдруг ты пошел в маму? Но не важно, кто тебя окружает, Джордж. Главное, чтобы ты был счастлив. Да, это, наверное, прозвучит скучно и банально, и как будто эти слова совсем не предназначены для нас — но знаешь, Джорджи, я действительно надеюсь, что ты счастлив. Уверен, ты продолжаешь заниматься нашим магазином, потому что знаю, что ты очень любишь то, что мы создали. Я надеюсь, ты встретил прекрасную девушку и у вас все хорошо. Я надеюсь, что ты здоров. Я не представляю, что нас ждет дальше. Я не знаю, сможем ли мы выжить в этой войне. Но я записываю это, потому что сейчас ты спишь, а я не могу уснуть, потому что пару дней назад ты чуть не погиб. Я чуть не потерял тебя. И теперь я знаю, что каждый из нас может умереть. Я только надеюсь — так сильно надеюсь, что и думать больше не могу ни о чем другом — что это будешь не ты. Джордж, ты мой лучший друг и мой брат. Я знаю тебя так же, как самого себя, а ты знаешь меня лучше, чем я сам знаю себя. И только смерть может разлучить нас, но, если это произойдет, я хочу, чтобы ты не смел сдаваться. Ты должен продолжать бороться, должен защищать нашу семью и Гермиону, ты должен заниматься нашим магазином и должен позволить себе быть счастливым. Я не представляю, как тебе больно; ведь я подумал, что ты мертв, только на мгновение, но даже это мгновение показалось мне невыносимым. И я надеюсь, что никогда не смогу понять всю боль потери тебя. Я знаю, Джордж: умирать — не так страшно. Гораздо страшнее продолжать жить, когда все, что было тебе дорого, погибло. Но ты очень сильный, мой братец. И ты обязательно справишься — мы всегда справлялись, верно? Я поздравляю тебя с днем рождения. Проведи этот день, не думая обо мне. Будут другие дни для скорби, но не смей скорбеть сегодня. Сегодня твой день. Не забывай о Гермионе. Теперь ты должен стать ее защитником. Я люблю тебя. Твой братец Дред». Когда последнее слово Фреда было сказано и шкатулка замолкла, Джордж уже лежал на боку, свернувшись, и рыдал. Худшее, что могло произойти с ним, случилось. Он слышал голос Фреда. И он оказался не готов к этому. Из-за слез он не мог дышать. В голове стучали слова Фреда «я люблю тебя», «надеюсь, что ты счастлив». Как он мог быть счастлив?! Он мог думать только об одном: еще целый год. Остался целый год прежде, чем он вновь сможет услышать его голос. Разве он мог провести этот день, не думая о Фреде? Разве он мог не скорбеть, как завещал ему Фред? Теперь, когда он услышал это послание? Когда знал, что голос Фреда будет с ним только на пару минут раз в год? Раньше ему казалось, что его сердце уже разбито, но сейчас оно разлетелось на сотни осколков. Фред думал, что сможет порадовать его этим посланием; но его голос, его слова, его просьбы разрушили то хрупкое спокойствие, которое царило в душе Джорджа последний месяц. Он не помнил, сколько пролежал так, захлебываясь слезами и то отталкивая, то вновь прижимая к себе шкатулку, как будто так мог дотронуться до самого Фреда. Когда он больше не мог плакать, он заставил себя подняться — его шатало — и дойти до кровати. Рухнул на нее, все еще сжимая в руках шкатулку. Он не мог вспомнить, когда ему последний раз было так больно. Он провалился в какое-то забытье. Ему снился Фред: он отдалялся. Джордж пытался его догнать, но не мог; брат был все дальше и дальше, а затем его поглотило пламя. Джордж проснулся от собственного крика: искореженное огнем лицо Фреда ужаснуло его. Джордж заставил себя сесть и посмотреть на часы: день уже клонился к вечеру. Он провел все это время, как жалкое подобие человека — в соплях и истерике. Он едва не возненавидел себя за это: теперь он точно знал — слышал собственными ушами — что Фред осудил бы его. Его вновь накрыло болью. Он лег, обхватил себя за плечи и заставил подавить очередные рыдания. Вместе с болью на него обрушилось чувство одиночества: он был здесь один на один со своими мыслями. Даже Гермиона не пришла к нему. От этой мысли Джорджу стало еще хуже: он догадывался, почему Гермиона не появилась. Она была в Норе или на кладбище — она скорбела по его брату. Он не посмел бы на нее обижаться, только надеялся, пусть и ругал за это самого себя, что она придет к нему хотя бы вечером. Он не смог бы провести весь этот день в одиночестве. Джордж ждал несколько часов, все еще не чувствуя себя способным подняться с кровати. Истерика полностью опустошила его. За окном потемнело, а Гермиона так и не пришла. Он больше ничего не чувствовал — даже боли не осталось. Только пустота и тупое отчаяние. Он вновь был один. Ему нельзя было забывать об этом никогда, даже в тот вечер, когда они с Гермионой — так ему казалось — были счастливы. Он всегда должен был помнить, что без Фреда он бесполезен. Без Фреда он всегда будет один. Без Фреда он никому не нужен. Когда раздался какой-то звук, Джордж не сразу понял, что происходит, только потом сообразил: кто-то стучал в дверь. Он тут же вскочил, не представляя, откуда взялись силы, и рванул к двери. Распахнул ее, ожидая увидеть Гермиону — и тут же отступил, чувствуя, как от бессилия подгибаются ноги. На пороге стояла не Гермиона. Это была Джинни.***
Джинни тогда сразу поняла, как ему было плохо; она обняла его и долго гладила по спине, когда он тихо плакал, утыкаясь носом в ее плечо. Когда Джордж смог немного успокоиться и отстранился, она взяла его за руку и отвела на кухню. Нашла огневиски, плеснула в стакан, заставила выпить. Он едва не разбил стакан, так дрожали руки. Потом она взяла бутылку, помогла ему встать и отвела в комнату. Она ни слова не сказала про бардак, и Джордж был благодарен за это. Вдвоем они уселись на его кровати; Джинни поджала ноги, прислонилась к его плечу и сделала глоток прямо из бутылки. У него не было сил, чтобы остановить ее. Они сидели молча, только передавали друг другу бутылку. Джордж чувствовал, как от тепла, разливавшегося по телу из-за огневиски, становилось чуть легче. — Я думала, здесь будет Гермиона. — сказала Джинни. Ее голос был хриплым от долгого молчания. Джордж вздрогнул: Джинни никак не должна была знать. — Она не приходила, — ответил он. Джинни тяжело вздохнула. Они замолчали. За окном стемнело. Когда стрелки часов перевалили за десять, в коридоре скрипнула дверь. По тяжелым шагам Джордж сразу догадался, что это была не Гермиона, поэтому совсем не удивился, когда в комнату вошел Рон, выглядевший уставшим и несчастным. — Привет, Джин, — сказал он, а потом плюхнулся на кровать по другую сторону от Джорджа, — привет, Джордж. Рон взял бутылку, которую протянула ему Джинни, и тоже сделал глоток. Джордж почувствовал, что ему становится чуть легче дышать. Одним плечом он чувствовал плечо Джинни, другим — плечо Рона. Ему было тепло, он откинул голову к стене и понял, что проваливается в сон. Сквозь дрему он услышал тихий разговор брата и сестры: — Где Гермиона? — Сейчас дома. Провела на кладбище весь день, пока я не увел ее. — Джордж ждал ее. — Он в ужасном состоянии. Что случилось? — Не знаю. Они надолго замолчали, и Джордж, в какой-то момент вновь очнувшийся ото сна, подумал было, что они ушли, как вдруг вновь услышал шепот Рона: — Он так привязался к Гермионе. Но она даже не спросила, как он, не вспомнила о нем. Я надеялся, что она захочет прийти хотя бы вечером. Но она ни в какую… сказала, что и видеть его не хочет. Оба думали, что Джордж спит, но, когда Рон сказал последние слова едва различимым шепотом, Джинни все равно шикнула на него. Они умолкли. А в голове Джорджа звенело: «видеть его не хочет».***
Он так и не смог уснуть. И когда Джинни с Роном тихо ушли, оставляя его, как они думали, спать на кровати, Джордж поднялся. Он не чувствовал ни боли, ни злости — ничего. Он был пуст. И ему было совсем не страшно. После тяжелого срыва, вырвавшего из него все силы, Джордж вдруг понял, что он должен сделать. Он должен избавиться от этой боли. Зачем продолжать бороться, зачем всегда выбирать сложный путь, зачем упорно идти вперед? Что ждет его там? Еще годы, десятилетия — без Фреда. В беспросветном одиночестве. Всегда оставаться всего лишь вторым; всегда быть недостаточным для Гермионы. Пытаться выживать, не желая этого. Зачем, если он может уйти отсюда? Мама говорила ему в утешение, что Фред не будет страдать, не будет испытывать боли. Но Джордж тоже не хотел чувствовать этого! Он хотел избавиться от боли. Он так хотел, чтобы стало немного легче. И он вновь сможет увидеть Фреда. Они будут вместе, совсем как раньше, и все будет так, как и должно быть. Он вернется к Фреду. Он больше не будет страдать. «Я знаю, Джордж: умирать — не так страшно. Гораздо страшнее продолжать жить, когда все, что было тебе дорого, погибло». Джордж взял в руки палочку. Несколько мгновений смотрел на нее, словно бы решаясь. На самом деле, он уже был готов. — Сектумсемпра, — прошептал он. Потом вдруг рассмеялся, глядя, как льется кровь из запястья. Было что-то забавное в том, что он умрет от того же заклятья, от которого едва не погиб в прошлый раз. Последним, что он увидел перед тем, как в глазах почернело, было лицо Фреда. Фред улыбался.