Утопиться в Море

Бурах проснулся рано — на часах ещё не было шести. За окном уже рассеивалась тьма, а где-то вдалеке, в окне чужого дома, блестел одинокий огонёк лампы. Артемий решил сразу не вставать — чтобы не разбудить Лару. Да и из-под тёплой тяжести пледа тоже не хотелось вылезать в холод промёрзшего дома. Так что он просто лежал, уставившись в потолок. Но мысли в голове, кружились, липли друг к другу, превращаясь в густую кашу. «Отец, друзья, город, как жить дальше?». Мерзкая химера из тревоги и тоски плотно засела в его черепной коробке. Бурах осознавал, что лучше бы он сейчас спал, вместо этого бессмысленного самокопания. Пару дополнительных часов сна вряд ли сделают этот день лучше… Хотя, когда сон НЕ делал что-то лучше? Только если ты убегаешь от ответственности за что-то сделанное. Или — несделанное. Во всех остальных случаях — плотно поесть и как следует выспаться — лучше любого лекарства. Артемий шумно выдохнул — это не помогает. Уснуть больше не удастся — а лежать и до физической боли пролистывать воспоминания вперемешку с ожиданием будущего — дело не только бесполезное, но ещё и потенциально опасное для психики. Своей и всех окружающих людей. Он нехотя выполз из-под пледа и направился к умывальнику. Стараясь не шуметь и расплёскивать воду повсюду, Бурах вымыл голову, обтёр мокрым полотенцем самые загрязнённые места и почистил зубы. Как только он вернётся в отчий дом, нужно будет устроить полноценные водные процедуры — но и этого сейчас вполне хватало, чтобы почувствовать себя немного лучше. Он взглянул на своё отражение в зеркале и именно в этот момент осознал, как же всё поменялось. В последний раз, когда он гостил в доме Равелей, на него из зеркала смотрел юнец, полный энтузиазма и жизни. А теперь под трёхдневной щетиной и синяками под глазами пряталась физиономия уставшего мужчины. Мужчины — с большой буквы. Глава семьи — и единственный же её член. Артемий скрипнул зубами. Хотелось ударить зеркало, разбивая его на мелкие осколки — но ему же потом и разгребать последствия. Кто будет убираться и менять Ларе разбитый кусок декора? Явно не Гриф. И, скорее всего, не Стах. И не её отец, уж точно… «Она ведь тоже осталась абсолютно одна, — дошло до Бураха, — Надо будет приглядывать за ней». Теперь вся компания — Форель, Гриф и Стах — это всё, что осталось у Медведя. Четыре сироты. Четыре потерянных человека, соединённых невидимой линией с самого детства. И надо будет сильно постараться, чтобы эту линию не оборвать. А если и оборвётся — зашить так, чтобы не было больно. И без шрамов. Хотя без боли и шрамов редко когда получается даже у самых опытных хирургов — куда уж этому недоучке — Артемию Бураху — тягаться с ними? Но он потягается — всем ведь свойственно ошибаться. На то они люди, живые существа, чтобы ошибаться, а потом учиться на своих ошибках. Исправлять их. Заглаживать вину. А потом пробовать ещё и ещё — и так везде — даже в кажущихся загубленными отношениях. Пусть друзья прячутся под маской безразличия, как Лара. Пусть шутками скрывают внутренние переживания, как Гриша. Пусть злятся и обижаются, как Стас. Главное, что они живы и здоровы — а остальное всегда можно исправить. «Главное, что живы…». Артемий потёр глаза. Он тяжело вздохнул и прошагал на кухню. На скорую руку он сделал завтрак — пару бутербродов с маслом — запил всё это стаканом ледяной воды и вышел на улицу встречать рассвет. «Наверное, начали уж хоронить отца, надо поспешить». Но у Горхонска всегда свои планы. И возникают они тогда, когда меньше всего этого ожидаешь. Например, сейчас, Артемий никак не ожидал, что придётся выручать кого-то из беды. Но вот — снова драка. Трое мужчин окружили и загнали в угол четвёртого. Чувство справедливости помешало Бураху просто пройти мимо и не вмешиваться. Трое на одного — это нечестно, каким бы негодяем не был пострадавший. — Эй, мужики. Вы чего тут? — обратился Артемий к нападавшим. — Иди, иди… Сами управимся. Мы поймали, нам и честь, — ответил самый старший из них. — Кого поймали-то? — Известно кого, Бураха-иуду. Исидорова сына. Ну вот, опять… Хирург потёр переносицу: — Вы ведь знаете, что он тут не при чём? — При чём, при чём… Весь город уже говорит, — поддакнул нападающий, что помладше, со шрамом под глазом. Третий стоял чуть поодаль и словно прятался за спинами своих товарищей. — О чём говорит? Идиоты… — процедил сквозь зубы Артемий. — Так что он отца своего родного уходил, подлюга. Ты-то чего пасть раззявил? Пошёл давай, а то и тебе прилетит. У хирурга было два варианта выхода из этой ситуации. И он выбрал самый сложный из них: — Артемий Бурах — это я. И отца я своего не убивал. Теперь это было личное дело. Парень, которого уже окунули лицом в землю, пострадал ни за что. Линчеватели переключились на настоящего сына Исидора — и первый же удар прилетел Артемию в челюсть. И снова здравствуйте. Повторение вчерашнего утра. Не успел Бурах отойти от потасовки, как снова приходится бороться за свою жизнь. Но всё же — сейчас по-другому. Наученный горьким опытом Артемий понимал, что хватит с него крови. Но и бежать больше не хотелось. Надо было решать быстро… — Я… Вчера. Ваших отделал… Там. На станции. Яков. Кирик. И Лома, да? — между ударами и защитами проговаривал хирург, — Фёдор жив. Хотя я мог бы… Мог бы и добить. Тот парниша, что до этого боязливо держался на дистанции, отошёл ещё на несколько шагов, спотыкаясь о бордюр: — Мужики… Может ну его, нахрен? Брат рассказал… Он там был. Еле убёг. Он же мясник. Он нас порежет. Я… Я сваливаю. И он сбежал, даже не дожидаясь ответа своих союзников. Из-за его голоса всполошились соседи — в окне рядом стоящего дома появилось бледное лицо, подсвеченное тёплым светом керосиновой лампы. Но лицо не захотело принимать участие в этом переполохе, и поэтому тут же спряталось за тканью штор. На помощь никто не придёт. Ненастоящий Артемий так и лежал на земле лицом вниз. Да и если бы он был в сознании, шансов, что в таком состоянии он смог бы драться, было мало. Рассчитывать приходится только на себя. Бурах на секунду отвлёкся, поскользнулся на мокрой от росы траве, и чуть не потерял равновесие. Из-за этого он пропустил удар в бок — прямо рядом со вчерашним порезом. Из глаз словно посыпались искры. Следом, с другой стороны, прилетел удар в плечо. За ним последовала резкая боль. Артемий еле выстоял на ногах. Ещё раз — и, кажется, посыплется уже он сам. Он собрал все оставшиеся силы и вложил их в удар с ноги. Правый противник, не успев отскочить, почувствовал всю тяжесть бураховского сапога на себе. Он пошатнулся — и тут же получил в ухо. Хирург уже подошёл к нему с правого бока и намеревался добить. Мужичок поднял руки к лицу, защищаясь, но Артемий схватил его за запястья и толкнул во второго нападавшего. Оба повалились на землю. Бурах наступил на ладонь тому, кто лежал сверху, тот вскрикнул от резкой боли. Сплёвывая кровь, хирург произнёс: — Фёдор, видимо, до вас не донёс. Что ж, попробую ещё раз. Отца я не убивал. Точка. Если ещё раз кто-то из вас будет искать меня, разговор будет короткий. Раз я мясник, так оправдаю своё имя. А теперь, валите нахер отсюда. И линчеватели-неудачники убежали, сверкая пятками. Артемий подошёл к мужчине, лежащему на земле, перевернул его на спину и прикоснулся пальцами к шее. Пульс есть. Живой. Хирург потряс его и раненый пришёл в себя. — А ты… Смелый малый. Выходит, ты и есть Бурахов сын, — растягивая слова, произнёс пострадавший, — Чтобы признаться в этом сегодня, нужно мужество. — Я от отца не отрекаюсь. И стыдиться мне нечего, — ответил Бурах, осматривая пациента, — Кости? Рёбра? Вздохни поглубже. — Да я ничего. Они всего пару раз… — откашливаясь, произнёс мужичок. — Да. Жить будешь. — Ты настоящий человек. Не потому, что заступился, а потому что правду не побоялся сказать. Тебе верить можно. — Сейчас перетянем тебя. Давай-ка, локоть подыми. Опытные руки врача сделали всё быстро. Перебинтовывать приходилось часто — чаще многих других манипуляций. И всё уже происходило рефлекторно. Закончив с бинтами, Артемий помог подняться на ноги раненому и прислонил его к забору. Опасность миновала — теперь можно и себя осмотреть. В первую очередь Бурах проверил своё плечо. Не перелом, не вывих, лишь растяжение связок и гематома. Уже хорошо, легко отделался — потому что легко отделали. Челюсть только болит, да во рту привкус железа. Из домов начали выходить люди. Они столпились вокруг хирурга и его пациента. Одна девушка настойчиво предлагала свою помощь, но Артемий лишь отмахнулся. Она попыталась дотронуться до его щеки, где уже наверняка начал вырисовываться синяк, но он остановил её. Он указал на покалеченного мужчину, которого уже взяли под руки и потащили прочь с места драки — тому помощь была нужнее. Бурах побрёл в сторону кладбища. Он чувствовал на своей спине взгляд. Ему не хотелось поворачиваться. Так уже было. Он развернётся — и увидит пару глаз, тоскливо смотрящих ему вслед. Так уже было. Её звали Ксюша. Ксения. Она провожала его на поезд, который увёз хирурга на войну. Они больше не виделись. Даже когда он вернулся — не смог её найти. Но она и не обещала ждать. Они договорились об этом сразу. Оба чувствовали, что линия их совместной истории заканчивается здесь и сейчас. Но всё же, когда он поднимался на поезд и обернулся в последний раз взглянуть на неё, ему показалось… Что в этом взгляде, в этой тоске было что-то… Так уже было. Артемий стоит на станции, ждёт поезда. Бежит Стах, сжимая что-то в кулаке. Он подбегает, дышит тяжело. Раскрывает ладонь. На ней лежит кулон, вырезанный Рубиным из дерева. Это что, медведь? А снизу у него, там, где сердце, вставлен красный камень. Ру́бин — и руби́н. Стас говорит, что это просто стекляшка, но символизм понятен. «Помни, Медведь, что где бы ты ни был, я — здесь». Кто-то рядом режет лук — как иначе объяснить, что начинают слезиться глаза. Где же этот чёртов поезд?! Так можно и передумать, и остаться здесь. И когда поезд трогается с места, Артемий выглядывает в окно. Стах стоит, обняв себя за плечи, закрываясь от этого мира. А в глазах… В глазах эта проклятая тоска. И этот кулон — одна из тех вещей, которые помогли пережить войну. Когда ты в полной темноте, под свистом пролетающих пуль, бинтуешь человека, который явно не дотянет до рассвета, тяжело не сойти с ума. У других солдат на шее были кресты, у Медведя же был медведь. Правда сердце где-то потерялось там, в окопах. И красный камешек тоже. Теперь же кулон привязан к сумке. Артемий снял тканевую сумку с плеча и посмотрел — вот — всё ещё висит его талисман. Пропитанный по́том, порохом и дождевой водой, выглядит он уже не так свежо, как раньше. Но некоторые линии, впитавшие в себя грязь, стали ярче, контрастнее, из-за чего вся фигурка выглядит суровее. И старее. «Потрепало нас с тобой, брат, — произнёс Артемий, завязывая на шее кожаные ремешки кулона, — Ну, ничего. Мы с тобой всякое пережили. Справимся и в этот раз». Но каждый шаг, приближающий Бураха к кладбищу, понемногу отнимал его уверенность. Вот уже виднеются ворота. Вот он подходит к ним и берётся за ручку. Вот он толкает одну из створок. На секунду Артемий замирает, мысленно представляя, как он пересекает эту черту. Он глубоко вдыхает, выдыхает — и делает шаг вперёд. Большая часть народа стоит у свежевыкопанной могилы. Слева от них стоит человек, замотанный в тряпьё, с пальцами, сцепленными на груди — словно в жесте молитвы. На правой стороне от входа уже знакомая сторожка, на её пороге сидит светловолосая, бледная девочка. А чуть поодаль от неё, сливаясь с окружающей зеленью, ещё одна девочка — её Артемий уже встречал в доме Равелей. Уж этой блаженной что вообще здесь надо? Артемий обратился к воровке: — И досюда уже добралась. Но девочка проигнорировала его слова: — А знаешь, почему его не принимает земля? — Кого? — удивился Бурах. — Отца твоего. Исторгает его. Он для неё чужеродное тело? Вон, девочку Ласку видишь? Могильщицу? Аж исстоналась вся. Коли могла бы вместо него в могилу лечь, небось, согласилась бы. — Что? Эта девочка — могильщица? — Ага. — Ну, вот она-то мне и нужна… — но Артемий не мог просто оставить в покое свою новую знакомую, — Ты там что-то вякнула про моего отца? Девочка хмыкнула: — Вот бывают люди ткачи. Они связывают. А бывают люди ножа. Они режут. Твой отец — он резал. Вам, Бурахам, резать же можно, верно? Большие вы люди в местном укладе. С привилегией. Вот он город по живому и резал, хирург. А иногда и просто руками рвал. Неистовый был человек. — Откуда ты знаешь? Ты здесь без году неделя. — А вот и знаю, — продолжила свою тираду воровка, — Потому что людей знаю и слушать умею. Потому что умею связывать. А отец твой был великий разрушитель. Всю грибницу разорвал. — Какую ещё грибницу? — Человеческую. Городскую. Считал, что всё тут срослось неправильно. Такие вот вы, хирурги… если срослось неправильно, значит надо сломать, ткани разрезать! А кто ж так делает. Я бы вот иначе всё сделала. — А ты, значит, не хирург? — Нет. Я не работаю с мясом и костями. Я работаю с тонкими вещами. С душами. С чувствами. В общем, ты не поймёшь. — Да где уж мне, — усмехнулся Артемий. «Так и запишем — не хирург. Самозванка, — сделал мысленную пометку Бурах, хотя ему очень сильно хотелось рассмеяться вслух, — А на деле — сумасшедшая. Надеюсь, что больше её не увижу». Надо было поговорить со смотрительницей — если во время похорон что-то пошло не так, она уж точно должна знать, что и почему. Ласка сидела на ступеньках своей сторожки и тихо напевала: — Сиде-ел котёнок грустный, а рядом плакал пёсик. Не жалко им, бедняжкам, никого… А дальше забыла. Ты помнишь эту песню? — Помню. Ты неправильно поёшь. Правильно: «Не жалко их, бедняжек, никому», — поправил девочку Артемий. — Я правильно пою, — ответила смотрительница. — А что у тебя глаза такие заплаканные? — Это жестоко, когда и после смерти человеку отказывают в покое. Кто судит нас таким страшным судом? Зачем старого Бураха выталкивает земля? — Мне уже объяснили, — Артемий кивнул в сторону Самозванки, — Потому что он был хирургом и резал вместо того, чтобы связывать. Чушь. — Я не знаю. Это всё потому, что он слишком много бремени нёс на себе. Значит, должен был сделать что-то важное. И не сделал. Наверное, он не успел, — голос Ласки дрожал, она снова готова была расплакаться, — Потому что его убили. Ваши говорят — раз земля не берёт, значит, тело сожгут по старому обычаю. Но это ужасно! — Кремация — это не преступление. Если всё так, как ты говоришь, всё лучше, чем это… надругательство! — Преступление! Преступление! Нельзя жечь мёртвых! Земля не убивает, она сохраняет их! Она растворяет в себе и бережёт для будущих восходов! — девочка перешла на повышенный тон, — Тут земля живая! Если сжечь, как они будут говорить? Как они прорастут травой? Как вернутся обратно? Ты понимаешь, что говоришь? — Хорошо, хорошо. Я разберусь. А ты оставайся тут, не ходи за мной, — попытался успокоить её Бурах, хотя сам был сплошным комком нервов. На секунду ему захотелось побыть на месте Ласки и тоже покричать на кого-нибудь. Погромче, да поистеричнее. Артемий направился в сторону скопления народа. Время пришло. Больше откладывать нельзя. Но хирург не мог пройти мимо фигуры в тряпье — уж слишком сильно она выделялась на фоне всех остальных. Короткая, растрёпанная причёска — кажется, сделанная самостоятельно и без использования зеркала. Бледная, даже серая кожа и разные зрачки в глазах — всё казалось таким неаккуратным в этой… девушке? Словно она была слеплена, как черви, из земли, и тоже не доделана. — Как поживает твой скот, энэхэ. Ты кто? — спросил Артемий. — Не обращай внимания на меня. Вот хатангэ — твой народ. Они хоронят твоего отца, — голос девушки звучал утробно, низко, даже хрипло. «Шабнак», — невольно подумал Бурах, но вслух произнёс, — А ты? — Я уже простилась с твоим отцом. Сюда пришла, чтобы тебя увидеть. Хочу посмотреть, как поступишь. Они ждут твоего слова, эмшен. А потом я скажу тебе своё. — Почему его не могут похоронить? — Они тебе скажут. А ты скажешь им. Я посмотрю. — Ладно. Смотри, — пожав плечами, ответил Артемий. И хирург отправился к народу. Десятки людей стояли, столпившись вокруг разрытой могилы. Кто-то рыдал навзрыд, кто-то пел песню — мелодично, но так тоскливо — слов, к сожалению, Бурах разобрать не мог. Когда он подошёл к людям, все взгляды направились в его сторону. Народ ждал. Ждал, что же решит сын убитого. Тяжёлая ноша одномоментно свалилась на плечи Артемия. — Эмшен, смелый человек. Дух эмшена силоон. Как поживает твой скот, эмшен? — с Бурахом-младшим заговорила женщина лет сорока, со слезами на глазах, — Битэ хараан, он пришёл проводить родителя. Мы тоже пришли поклониться ему напоследок. — Как поживает ваш скот, хатангэр, — у Артемия словно пересохло в горле, эти слова он еле выжал из своих голосовых связок. — Битэ хараан, убшэ у нашего порога стоит. Большая утрата. Говорить надо, правильные слова сказать. — Пришёл отца проводить. Почему вижу то, что вижу перед собой? — мужчина указал ладонью назад, там, где находилось тело и комья свежей земли. — Ходо хара. Бурах-эсгер тяжёлое бремя нёс. Доолг у него остался большой. Кто его доолг на себя возьмёт? «Долг. Долг — это большое слово. Но я готов. За этим я здесь. Но — сначала — самое важное», — подумал Артемий. — Я хочу осмотреть его раны, — произнёс он. Женщина расстроенно помотала головой: — Не туда ты ушёл, эмшен. Не там спотыкаешься. Би хара, не знал ты, за чем пришёл. Говори сейчас — примешь ли его доолг? — Ждите. Сначала я посмотрю на него. — Многие скоро уйдут. Поспеши, эмшен. — Ждите, — твёрдо ответил хирург. Бурах подошёл к могиле, присел на одно колено. Перед ним лежало тело, завёрнутое в ткань. Это ощущалось как кощунство — проводить осмотр здесь, прямо на похоронах — но другого шанса не будет. Его отправят в землю. Навсегда. Это последний раз, когда сын увидит отца. Артемий снял с лица ткань. Сердце ёкнуло. Перед ним предстал не Исидор Бурах — а восковая маска Исидора Бураха. Морщины словно разгладились, а на лице застыло выражение вечного покоя — настолько всё это выглядело неестественно. Но это был отец. Без сомнения. Нужно собраться, продолжить осмотр. «Ты видел мёртвые тела уже десятки раз». Но десятки раз не равны этому. Потому что это — личное. Это — своё. Артемий опустил ткань до груди и увидел страшную колотую рану. «Эту рану нанесли не ножом, а каким-то орудием, имеющим форму конуса — похожим на рог или коготь какого-то огромного существа». «Кожа была подозрительно сухая и шершавая. Очень необычный, чрезмерный ксероз. Он, конечно, был стар… Но всё же». «Под ногтями земля. Это на отца непохоже. Он всегда следил за чистотой рук». «Три странности. Орудие убийства, избыточный ксероз кожи и состояние рук». Этих улик было недостаточно, чтобы выяснить, кто убийца. Но чем больше найдётся кусочков пазла, тем чётче будет картина преступления. Это уже хоть что-то. Женщина из народа снова подошла к Артемию и спросила: — Тебя ждуут. Говори сейчас — примешь ли его доолг? Бурах-младший, преисполненный злости и обиды за своего отца, ответил громко, не раздумывая: — Говорю перед народом и перед землёй — я, сын его, беру на себя его долг. Небо беру в свидетели. — Тебе Поклон, тебе первой крови, эмшен. Би хара, эмшен — человек. Смелый человек, — выдохнула женщина, и взяла Артемия за руку, — Вот стоит Саба, Саба Успинэ. Ты принял долг — теперь принимай наследство. Саба покажет тебе его путь. — Баярлаа. Я сделал то, что должно. Иначе и быть не могло. Саба, девушка в тряпье, обратилась к Бураху: — Ты смелый человек, эмшен. Настоящий сын своего отца. Радуюсь, глядя на тебя. Уклад, хатангэ, со слезами радости глядит на тебя. Это гордость, эмшен. Воздух посвежел. Люди перестали так громко плакать, остались только одинокие всхлипывания, а песня стала литься не так траурно. Но Бураху-младшему почему-то стало невыносимо тяжело. Тело отца положили в землю и стали закапывать. Артемий не мог отвести от этого взгляд. Вот и всё. Оборвана линия. Кем? За что? Почему? Столько вопросов, и ни одного ответа. Может быть эта женщина, Саба, знает хоть что-то? Она помогала отцу. Она должна знать. — Благодарю тебя, хэтэй, — спустя время ответил мужчина. Успинэ кивнула: — Хэтэй — сестра. Так назвал меня? Баярлаа, благодарствую. Не всё забыл ещё. — Почти всё забыл. — Вместе понесём твоё бремя, эмшен. Отец твой мне помогал, я отцу твоему помогала, — женщина склонила голову на бок, прикрывая глаза, словно в знак смирения, — Помогу и тебе. В тебе его вижу. — У меня, эхэнэ, всю жизнь руки вперёд головы спешат. И добра мне это не приносило. Саба подняла голову и пристально посмотрела в глаза Артемию: — Отец твой был мудрым человеком. Но на сомнения время терять не любил. Делать спешил. Потому и успел немало. Кто теряет время в долгих раздумьях, кто осторожно живёт — себя сбережёт, но потратит тех, кого любит. И тех, кто любит его — потратит. — Я сделал то, что должен был сделать. Сердце так говорит. — Идём со мной, эмшен. Примешь своё наследство. Перед тем, как уйти, Артемий обернулся в последний раз. Увидел гору свежевскопанной земли. Услышал звон колокольчика. И — отвернулся.