Believer

— Соскучился я по Нью-Йорку! — Филипп откинулся на спинку скамьи. Томми щелкнул несколько раз затвором камеры, сделав пару удачных снимков. Осень в Центральном парке всегда тянула его на серию пейзажных зарисовок. Одно время у него была даже мысль сделать специальную серию, посвященную людям, гуляющим в парке и именно на фоне прекрасной теплой осенней грусти. Он обошел вокруг скамейки еще раз, ища удобный ракурс и, наконец, уселся рядом с Филиппом. — А помнишь… — начал хореограф, задумчиво глядя на широкую аллею перед собой, заполненную сосредоточенными бегунами, хохочущими детьми, тинейджерами в разноцветных бомберах.  — Помню, — Томми тоже смотрел вдаль. — Кажется, с той поры прошла целая вечность. Ты ведь, я знаю, и не приезжал в Нью-Йорк с того самого момента, как ушел из Джуллиарда? Филипп отрицательно покачал головой. — Нет. — И не хотелось снова увидеть Большое Яблоко? — Томми заправил прядь челки за ухо и снова взялся за камеру. — Свет бесподобный, — смущенно объяснил он. — Жаль, что сейчас уйдет. — Вот и у меня многое ушло, — ответил Филипп. — И вряд ли когда вернется. — Ты был у него в клинике? — помедлив секунду, все-таки, задал тот самый вопрос Томми. Филипп Марк покосился на камеру в его руках. — А то ты сам не знаешь, что клиника Шейна охраняется похлеще, чем Форт Нокс. У него там сейчас не меньше дюжины звезд, как сейчас принято говорить, «медийных личностей». Никаких посещений, никаких телефонов, никаких контактов. Какой знаменитости захочется, чтобы фотки ее выхода из алкогольной интоксикации попали на все новостные сайты и первые полосы еженедельников? Они тебе не анонимные алкоголики и наркоманы, у них имена, ого-го, какие! Томми качнул головой. — Мне всегда было сложно понять эту жертвенность! — Это не жертвенность! — возразил хореограф. — Это образ жизни. — Ну, пусть образ! — Томми чувствовал, что Марк прекрасно его понимает, да и сам Томми десятки раз слышал такие определения от разных людей, начиная от самого Ламберта и заканчивая его лечащим врачом, доктором Шейном, но каждый раз он снова и снова представлял себе всю ту боль, ту ломку, через которую приходилось проходить балетному артисту. Не раз, не два, а на протяжении всей своей артистической карьеры. — Да ты и сам точно такой же! — Филипп лукаво прищурился, лучики морщинок разбежались от внешних уголков глаз к седым вискам. — Ты точно такой же одержимый, иначе какой леший потащил бы тебя по всем этим горячим точкам, что Бейрут, что Киншаса. — Откуда тебе это известно? — озадаченно свел брови к переносице Рэтлифф. — Известно, и все. Вот и выставка твоя персональная опять же… Сколько ты ее готовил? Это ведь не только выкупленные агентствами и информационными сайтами снимки, это полноценные художественные фотографии, портреты, зарисовки, целый отрезок твоей собственной жизни! Томми аккуратно опустил камеру на колени. — Не представлял, что ты так плотно интересуешься моей творческой жизнью, — он помедлил и закончил недосказанную фразу. — А Адам? Филипп молчал. Томми повернулся к нему, удивленный его затянувшимся молчанием и увидел, что маэстро улыбается, нежно и светло, будто думал о чем-то своем, далеком и близком одновременно. — Адам, — наконец отозвался Филипп. — Адам это боец. Он будет идти до конца, путем, который видит он сам, который чувствует он сам, он всегда будет непобедим. Рэтлифф отвернулся и Марк понял его молчание. — Томми, — обратился он к нему, и фотограф услышал в его голосе непривычную этому жестковатому, даже в чем-то, бескомпромиссному, человеку, теплоту. — Скажи, если бы ты тогда, пять лет назад, мог повернуть назад, прекратить все отношения с Ламбертом, оставить его барахтаться в его собственных мыслях и терзаниях, как бы ты поступил? Пока Томми собирался с мыслями, Филипп поднял с его колен тяжелую фотокамеру с мощным профессиональным объективом и навел его на Рэтлиффа. — Я читал предисловие к буклету твоей выставки, дорогой, — проговорил он шутливо. — Только через объектив видна вся правда! Томми засмеялся и в этот миг Филипп нажал на затвор. — Составь мне компанию, а? — весело предложил хореограф. — Хочу прогуляться еще немного по парку. — Конечно, — Кир прижимал плечом к уху свой айфон, собирая все бумаги в кожаную папку. — Я все передам, документы я получил и распечатал. Ну, что вы, мистер Ламберт будет в Школе не раньше шести, у него дневной прогон в театре. Да, приглашения на «Жизель» он подписал, и вам, и вашей супруге, я передам их вам с курьером. Завершив разговор, референт маэстро Ламберта раздраженно бросил айфон на стол. — Это никогда не кончится, — сам себе пробурчал он под нос, вроде бы сердясь, а на самом деле, втайне гордясь своей причастностью к великому искусству танца. — Опять этот сумасшедший навесил на себя миллион дел, ну как он только успевает? Репетиция в театре, как всегда гремела и сверкала, как гроза, хотя вне театральной сцены, уже давно обосновалась осень. Любой, кто попадал сюда, моментально с головой уходил в этот театральных мирок: сумрачная прохлада просторного партера, запах кулис, пыли со сцены, которую невозможно было истребить, как ни бились над этой задачей новомодные японские роботы-пылесосы. Видимо, пыль эта являлась необходимым атрибутом любого спектакля, любого театра. Ярко освещена была только сцена. Адам сидел в проходе пятого ряда и смотрел на свою труппу. Шел прогон первого акта, Ламберт уже прикидывал, каким образом Габриэль впишется в партию Альберта во втором действии, потому что, станцевав премьеру и тем самым, подтвердив право существования своего собственного видения спектакля, Адам, поддавшись на уговоры, согласился передать партию ЛеБорну, пригрозив, что выжмет из него все силы, если что-то пойдет не так. Только-только восстановившись, клятвенно пообещав Шейну лечь на операцию после Рождества, Адам Ламберт все еще продолжал получать восторженные отклики на свою «Жизель» везде, где только можно. Это премьера уже приобрела масштабы всеамериканского события культурной жизни, и обещало стать сенсацией целого театрального сезона Нью-Йорка. В этот раз Адам был сердит. Ему казалось, что все летит мимо, прямиком в тартарары. — Эмси! — Ламберт воззвал к своей приме-балерине. — Ну что такое не получается или не могу? Кого вообще интересует твое настроение, или настроение Габриэля? Что, зритель приходит в театр ради твоего настроения? Он приходит за настроением Жизели и Альберта, а не вашими могу-не могу… еще раз всю сцену заново… К вечеру Адам приехал в Джуллиард. Как всегда, школа искусств напоминала деловитый, никогда не спящий муравейник. По стеклянным переходам сновали студенты — танцовщики и музыканты, и Кир тут же выглянул из-за компьютера ему навстречу. Только в этом мирке Адам чувствовал себя уютно и спокойно. Другой же мирок, который тоже был его собственным, от начала и до конца, никак себя не проявлял и не отвечал на ламбертовские звонки и смс, вот уже несколько недель. — Наконец-то, закончил, — привычно-ворчливо приветствовал Адама его секретарь. — Мне целую гору бумажек накидали, да вот еще со звонками разберись. Кивнув, Ламберт проследовал в свой кабинет и повалился в свое кресло у стола. — Еще, — Кир вошел следом с папками и бумагами. — Майерс требует подписать программу спектакля, потом еще декан срочно запрашивает про новый набор студентов на следующий семестр… Ты будешь отбирать желающих на свой курс? — А сколько по предварительному набору? — Адам закинул руки наверх, потягиваясь всем телом. — У тебя всегда аншлаг… — Кир зашуршал бумагами в поисках нужной распечатки. — При наборе в группу на пятнадцать мест претендуют уже больше сотни… Точнее, сто двадцать один желающий обучаться у великого Ламберта! — Придется разбивать на несколько этапов! — вздохнул Адам. — Опять будешь отсматривать всех сам? — Ну, мне же с ними работать, разумеется. Ладно, — Ламберт взял папку из рук секретаря. — На сегодня ты свободен, я все разберу и подпишу. — Перезвонить декану обязательно, — Кир сверился со своим планшетом. — Майерс тоже просил срочно, еще раз напоминаю. И… вот еще… Референт аккуратно положил на стол еще несколько глянцевых страниц. — Я проверял твою личную почту, как ты и просил, — Кир смущенно пожал плечами. — Это приглашение тебе лично. — Куда? — Адам просматривал документы и не обратил внимания на смущение своего секретаря. — Третьего октября открывается выставка «Новая фотография» в Музее современного искусства под кураторством Евы Респини. Там будут представлены работы Томми Джо… А это тебе приглашение от него. — Вот это успех! — Арчи оглядывал просторный зал Музея с таким видом, будто выставка был персонально его, а Рэтлифф просто стоял рядом, как красивый аксессуар. — Столько публики, я в восторге! На просторной площадке холла, перед входом в залы самого Музея, стоял информационный баннер, с краткой информацией о самом фотографе и фотографией Томми Джо, той самой, которую, шутя, сделал Филипп Марк в Центральном парке. Томми смеялся, но сквозь легкий налет своей вечной грустинки, которая пряталась на дне его карих, в длинных ресницах, глаз. — Я, конечно, и без того знал, что ты очень талантливый художник, — с воодушевлением продолжал Гроссман. — Но это просто потрясающе! И они все смотрят, думают, обсуждают… великолепно! Томми устал от его слишком громких восхищений, которые почему-то, показались ему искусственными и фальшивыми. Хотя, может быть, дело было в том, что они были слишком правильными и к месту, как и все, что делал или говорил Арчи Гроссман. Он не собирался его приглашать на свою выставку, но тот вырвался из полярного холода аляскинских сугробов, как он напыщенно выразился, чтобы окунуться в атмосферу теплой осени Нью-Йорка, ну и, заодно, поддержать духовно Томми Джо, которому он по-прежнему клялся в вечной любви. Сам Томми многое передумал за то время, что Адам провел в клинике Шейна на реабилитации, постоянно прокручивая в голове разговоры с Филиппом. Он и не представлял, что бывший преподаватель Адама, который, несомненно и сам имел виды на Ламберта как на предмет своих романтических притязаний, так пристально следит не только за его сценической жизнью, но и за его творческим путем, за его работой как фотохудожника. Востребованного и, даже, отчасти, модного. Рэтлифф прошел почти весь зал, где его фотографии были развешаны вдоль стен и расставлены на специальных подставках-подрамниках, и остановился возле той самой фотографии девушки со спящим малышом на руках, которую он сделал в Бейруте. Она была выполнена в черно-белой гамме и уже была отправлена для участия в конкурсе Monovisions Photography Awards, куда принимались как раз монохромные работы. — Простите, мистер Рэтлифф, — Томми узнал бы этот голос из тысячи. — Можно попросить у вас автограф? — Можно, — вздохнул он, поворачиваясь к собеседнику и подавая ему руку для приветствия. — Здравствуй, Адам. — Неплохо ты тут устроился! — Ламберт цокнул языком. — Спасибо за приглашение, кстати. — Как ты себя чувствуешь? — Томми пытался держаться нейтрально, но разве можно было отвернуться и не замечать того, что Адам ощутимо похудел, а под глазами залегли зловещие тени — признак хронической усталости и недосыпа. — Спасибо, — Ламберт рассматривал фотографии, выставленные на подрамниках возле стены. — На четверочку по пятибалльной шкале Филиппа Марка. — Ты встречался с ним? — Не успел, — с сожалением произнес Ламберт. — Он торопился обратно в Торонто, а я, ты знаешь… — Я знаю, — кивнул головой Томми и тут же заметил, что Адам держит в руке какой-то лист в прозрачном файле. — Ты что, на самом деле, принес мне фото на автограф? И удивился, заметив, что Ламберт внезапно смутился. — Это… тут вот какая штука, — он протянул файл Томми и продолжил. — У меня в руках случайно, оказался такой фотоаппарат, такая фотокамера… один мой … один фотограф называл когда-то давно, эту камеру Оливкой и у Оливки выходили замечательные кадры… Вот я и подумал, а что, если я тоже попробую что-нибудь сфотографировать? И если ты согласишься взглянуть на фото и вынести свой непредвзятый вердикт… Несколько минут Томми молча приходил в себя. — Надеюсь, это не обнаженная натура? — наконец нашелся он. — Я очень впечатлительный. Ламберт сверкнул прозрачно-льдистым взглядом и тут же опять напустил на себя вид кающегося грешника с полотна Леонардо. — Я учту это при выборе следующей …эээ… экспозиции, — неуверенно произнес он, а Томми засмеялся. — Ты всегда путался в незнакомых терминах, Ламберт! — и взял из его рук фотографию. Ничего особенного в ней не было: обычный день, и городской пейзаж со знаменитым «Утюгом» — одним из самых узнаваемых нью-йоркских символов, пятачок возле здания с несколькими белыми столиками уличного бистро. — Горизонт слегка завален, — потрясенно произнес Томми, разглядывая фото Флэтайрон-билдинг, у подножия которого они с Ламбертом впервые целовались на их самом первом свидании, дикое количество лет назад. — И перспектива… — Да, да, — Адам поддержал его руку со снимком, кладя свои пальцы поверх томминых. — Очень хотелось бы о перспективе… — Томми! — Гроссман вынырнул из толпы зрителей. — Вот ты где, я повсюду тебя ищу!