Твитт Саши: Я: мне честно не очень хочется быть в отношениях. Это слишком сложно ОН: – делится красками – помнит что я не люблю когда моё имя коверкают – гладит мои руки с порезами – вплетает мне в шнурки кед цветы – тащит с собой в душ Я: ... чёрт.
***
В кабинет Маяковского можно было напроситься в любое время. Здесь стояли мольберты, царила беспорядочная атмосфера творчества и есть подсобка, где можно было хранить недорисованные работы. Достаточно было разыскать учителя и выпросить ключи, что не составляло особого труда. Гриша давно повадился таскаться в кабинет ИЗО, дабы порисовать и расслабиться. Кажется, помимо учителя об этом никто и не знал. Парень просто не распространялся, что временами его уносит в творчество. Рисовать скетчи в дневнике надоело, да и походы в художественный магазин однажды заставили его взяться за холст и краски и уйти с головой в рисование. Он прятал свои работы от друзей, не показывал их родителям, скрывая свой талант, давшийся ему упорным трудом в подсобке Маяковского или где-то в углах своей комнаты. Гриша лишь дарил портреты людям, которые действительно того заслуживали. Он рисовал их карандашом, вырывая листы из дневника. Акварелью ночами лишь под светом настольной лампы. Маслом, тратя несколько дней жизни, вырисовывая каждую деталь, подбирая оттенки кожи, глаз, и смотря, как картина оживает. Какой радостью для него было видеть восторг в глазах этих людей, когда они в подарок получали свои портреты. Но все эти люди покидали Гришу. Кто-то, кажется, навсегда. Кто-то оставался другом, к которому можно завалиться хоть посреди ночи и проболтать до самого утра. Кто-то мог лишь при встрече нахально улыбнуться и помахать ему откуда-то из толпы. В таком водовороте людей утонуть можно было. И Гриша спокойно шёл ко дну. Симпатия ли, интерес ли, любовь ли, влечение ли – всему он поддавался, даже если ему светил с этим человеком максимум месяц. Он писал об этих людях в дневник, навсегда оставляя их в своей памяти. И всегда неизменно дарил им портреты. — У тебя белая краска есть? А то моя почти закончилась. Саша. Он, оказывается, тоже временами захаживал к Маяку. Сам учитель, кстати, обоих парней на своих уроках любил, ведь рисовали они красиво. Хотя иногда Владимир выговаривал Печорину за разговорчики с друзьями и опоздания. Однако в журнале на странице ИЗО у него неизменно красовались пятёрки. Как и у Саши. У Саши везде пятёрки. Саша везде успевал. Это поражало. Сейчас они вдвоём сидели в кабинете, забившись куда-то в угол, и писали свои картины. Взялись оба за масло и холст. Гриша всё ещё учился с ними обращаться, а Саша, который даже в художку отходить успел, последнее время ему помогал. Теперь в их общей комнате творился абсолютный беспорядок. И воняло ацетоном, которым приходилось разбавлять засыхающий акрил. Они вместе слушали какой-то недопанк-рок-инди. У них были похожие музыкальные вкусы. Они во многом были похожи. В большем, чем хотелось бы Саше. Слишком во многом, о чём бы Гриша мог даже и не мечтать. Оба любили читать, временами выпивали (Чацкий это пытался скрывать, по крайней мере), любили музыку, рисование, писательство. И оба были безнадёжными романтиками, хоть и не признавали это. Разве что чуть-чуть в самые редкие моменты. — Печорин, блин, приём! – Саша ткнул парня радом локтем в руку. Кажется, Гриша отвлёкся. — Ой… а, чёрт, держи, – он протянул Саше тюбик с белой краской. – Её тут не особо много, но вроде хватит. Надо на выходных в магазин художественный сгонять. — Спасибо. Может вместе сгоняем, мне тоже туда нужно, – парень улыбнулся. А Печорина окончательно утянуло в водоворот. Снова. Но теперь явно надолго. Саша полностью отдавался работе, не обращая ни на что внимания. Гриша засмотрелся на него и, кажись, пережил небольшую смерть от слепящей красоты и размеренного спокойствия. Золотистые волосы находились в небольшом беспорядке, что казалось до безумия милым. Губы чуть приоткрыты, светлые серые глаза из-под очков глядели лишь на холст. Любимое оранжевое худи скрывало бледную кожу, шрамы на руках и тёмные пятнышки на плечах, ключицах и рёбрах. Последнее –заслуги Гриши и возможности закрыть дверь в их комнату изнутри. Рука Печорина незаметно даже для него подобралась к чужому бедру. Саша не стеснялся, однако перспектива, что хоть одна живая душа узнает об их с Гришей отношениях, совсем не радовала. Он, нахмурившись, посмотрел на парня, в чьих карих глазах уже отдалённо плясали какие-то чертята. — Зайдёт кто-нибудь и конец нам, – предостерегающе произнёс Саша, попытавшись отстраниться. Гриша только сильнее сжал его бедро, но тут же расслабил руку, лишь приятно поглаживая чужую конечность. У Чацкого на руках и на щеке красовались пятнышки от краски, он так и не выпускал из руки кисточку, и теперь смотрел то на Гришу, то на его пятерню. И, кажется, уже не противился этим манипуляциям. — Кто сюда зайдёт? Маяковский сейчас где-нибудь с Есениным нянчится: он сюда после уроков почти не ходит. А рисовать тут только нам в голову приходит, – он говорил это так тихо и размеренно, почти мурлыча, что хотелось верить. Целоваться в пустом кабинете ИЗО под одни на двоих песни до неба в алмазах и звёзд, до которых можно дотянуться руками, было слишком прекрасно, чтобы быть правдой. А тем временем на абсолютно белых чистых листах, вложенных в дневник, Гриша уже хранил его портреты.***
— Саня! Санёк, по-братски, дай английский списать, – Долохов подлетел не пойми откуда и с грохотом чуть не снёс парту Чацкого. Саше хотелось съязвить, фыркнуть, да хотя бы гневно воззриться на одноклассника, лишь бы тот своими остатками мозга понял, что так к людям не обращаются. Чацкий не любил, когда с ним так, без капли уважения, общались. Хотя от кого он хочет уважения? Еле удержавшись, чтобы по привычке не закатить глаза, парень молча отложил книгу, которую читал, на парту и порылся в рюкзаке в поисках красной тетради по английскому. — Не одноклассник: золото! – Фёдор удалился восвояси с чужой тетрадью. Чацкий ничего не ответил; в кабинете, где и без этого стоял галдёж, послышались ещё и смешки. Благо, беззлобные. Саша кинул взгляд на первый ряд. Гриша где-то гулял, потому его место на третьей парте рядом с Ростовым пустовало. Видеть и говорить сейчас хотелось только с ним. Саша так не терпел фамильярностей в свою сторону, но добрая половина класса даже и слова-то такого не знала. Чацкий держался и лишь постоянно закатывал глаза. С Гришей хотя бы можно было шипеть на людей вокруг или молча слушать музыку. Саша до сих пор не мог разобраться в своих чувствах к этому парню. С ним было хорошо, как ни с кем, но из-за его репутации, слухов и наблюдений в сердце затаивался страх. Он поиграется и бросит. Выдаст все тайны. Искренность скроется под кривой ухмылкой и холодом в глазах. Саша этого боялся. Печорин всегда казался этаким местным хулиганом-бабником-мудаком, с которым лучше не связываться. Чацкий строил этот образ по слухам, по поверхностным мнениям. А тут буквально за полтора месяца этот человек раскрылся совсем по-другому. Тот слушает песни о чужих чувствах, по-настоящему любит, ведёт дневник, где пишет всё о своей жизни. Гриша рассказывал, как он разбивал сердца, как ему разбивали. Рассказывал про свою первую любовь в лагере, про то, как рисовал своих девушек с натуры. Он даже умудрился охмурить водителя своего отца, который был на двадцать лет его старше. Он был влюблён в девушку, с которой общался лишь по сети. В военной школе до него домогался парень, несмотря на ещё юный возраст Гриши. В его комнате на стене висели плакаты с любимыми фильмами, группами, актёрами. Над его столом дома к пробковой доске были прикреплены маленькие фотографии, сделанные полароидом, с аккуратно выведенными датами внизу. Гриша умел слушать. Мог сделать что-то так, как Саша его попросит. Он просто не мог быть неискренним. Чацкий поймал себя на мысли, что уже минуты три не может понять одну строчку из книги и раз за разом её перечитывает. Только сейчас он обнаружил, что напротив него сидят Ленский и Дуня, а на стуле рядом Андрей. А на соседней парте третьего ряда Разумихин. «Обоссыте, но не бейте», – пронеслось с комичной интонацией у Саши в голове. — Очнулся! – торжественно выдал Вова, улыбаясь. – Саня, нам нужна помощь! «Поиграть в замену Онегина? Нет уж спасибо, мне хватило». — Со стенгазетой. К 75-летию Победы, все дела. От каждого класса что-то нужно, – разъяснил Андрей. – Мы просто вчетвером в организацию вписались, а больше тут активистов не нашлось. — А ты у нас человек оригинальный и точно что-то интересное накопаешь! – Подхватил Разумихин. — Ну пожалуйста, Санечка. Мы ещё Гришу подумывали в это затащить… – Начала было Дуня, но тут дверь кабинета отворил Печорин собственной персоной. — Саша, в какую секту они тебя и меня затащить решили? Чацкий еле сдержал улыбку. Это его «Саша» звучит слишком красиво. Просто ласковое «Саша» в любой момент, в любое время, в любом месте заставляет сердце пропускать удар, и забывать об обращениях вроде «Санёк», которые Чацкий просто ненавидел. — Стенгазету рисовать, – ответила Дуня. – Короче, давайте потом разберёмся, а то чую Чацкий сейчас где-то на другой планете. К тому же сроки не горят. Одноклассники разошлись, Гриша кинул рюкзак на свою парту и сел рядом с Сашей. — И чего это за стенгазета? – поинтересовался вполголоса парень. — Ко Дню Победы. Придумаем что-нибудь, – Саша отложил книгу, пытаясь не заулыбаться. – Если ты когда-нибудь назовёшь меня «Саней», я тебе руку сломаю. Печорин умилительно усмехнулся и лишь секунду задержал ладонь на спине парня, погладив и вызвав табун мурашек по чужой коже. «Никогда» - лукаво шепнул Гриша и удалился к своей парте. Он просто не мог быть неискренним.***
Огни вечернего Питера сейчас не казались романтичными или завораживающими. Саша шагал по мокрому асфальту в сторону своей школы от остановки. Несчастные кеды промокали всё сильнее с каждым шагом, ветер пробирался до кожи даже через пальто. Смотря себе под ноги, чтобы не наступить в очередную лужу, Чацкий надеялся, что сейчас в его лицейской комнате не пусто и одиноко. Надеялся, что Гриша тоже решил приехать вечером воскресенья, а не с утра в понедельник. Новые порезы жутко чесались. Бинты вечно съезжали, раздражая кожу ещё сильнее. От боли приходилось ровнять дыхание, чтобы не взвыть как раненная собака. Надумал же приехать на выходные к Фамусовым. Долбанная гостеприимность Павла Афанасьевича давно уже играла злобные шутки с Чацким. Посадили за стол с остальными гостями, представляющими из себя ограниченных в своём сознании людей, и заставили слушать их разговоры, сплетни, обсуждения, шутки. С каждой минутой с начала этого ужина Саша копил внутри злобу на слова гостей. А потом всё же ввязался в спор, несмотря на предостережения Софьи и её отца, которые об эмоциональности Чацкого хорошо знали. И много чего тогда Александр в свой адрес услышал в вперемешку со смехом и фразой: «Ты ещё ничего не понимаешь». Стало так обидно, что душа вновь не вытерпела. Хотелось написать кому-либо, позвонить, достучаться, но злость и обида заставляли забыть о существовании людей, которые могли помочь. Он был один в своей комнате. Пытался отвлечься уроками или котом, милосердно пришедшим к хозяину, но руки его сами схватили канцелярский нож, лежавший совсем неподалёку. Так ведь легче. Просто заглушить все обидные слова и уже утром находиться в собственном вакууме, в своём щите. Чацкий бы посмеялся над глупостью людей, с которыми спорил, если бы они не сковырнули его старые болячки, не задели оскорблениями. Пусть думают, что захотят. Пусть сидят в своём ограниченном мирке дальше. Саше уже всё равно на этих людей. Вахтёрша всё стояла на стрёме и уже отмечала, кто из учеников явился. Саша отмахнулся быстрым: «Чацкий, 10 «А»» – и отправился в свою комнату. Гриша. Уже родной, смахивающий больше на бездомного кота, которого внезапно забрали домой и приручили. Поедает печенье на кровати в любимой клетчатой рубашке и спортивках, в которых разгуливал по общаге. — Живой! Ты чего все выходные не отвечал, я уже столько себе надумать успел? Саша улыбнулся крайне раздражённому Грише, который уже встал и отправил любимое печенье в рюкзак. Чацкий сел на его кровать. Волновался, надумывал себе чего-то. Саша всхлипнул. — Ты меня убьёшь. Свежие порезы были наскоро неплотно перебинтованы. И пары секунд не прошло, как Гриша уже бурча на глупого Сашу, обрабатывал его увечья. Шрамы были неглубокие, но Печорин злился. Злился на Чацкого, который обещал завязать с этим. Злился на людей, что довели его до такого состояния. Злился на себя, потому что никакие его слова не могли заставить Сашу не плакать. Гриша ворчал, успокаивал, шептал глупые нежности, пока перевязывал его руку. Каждый шрам – результат не самых лучших отношений с опекуном, обидных слов, непринятия себя, разбитого сердца и одиночества. А он один должен с этим справляться. Саша потихоньку успокаивался. Гриша продолжал сидеть рядом у кровати на коленях, держа чужую руку в своей. Слишком много его парень перетерпел. Печорин хмурился, но шептал успокаивающие слова. Ругаться не было смысла. Всего чего он хотел – это чтобы Саша не задыхался от слёз и сбившегося дыхания, чтобы все шрамы разом переставали болеть. Гриша его обнимает, зарывается носом в золотистые волосы. Видеть парня плачущим было просто невыносимо. Печорину кажется, что если он когда-нибудь доведёт Сашу до слёз, то сам себя убьёт на месте. Он осторожно берёт за запястье чужую руку. Саша ничего не смущался, кроме этого. Это был запрещённый приём. У Гриши на пальцах красовались кольца – фамильные ценности да память от прошлых отношений. Какие-то глупые татуировки, которые он сам себе когда-то бил. Этими невозможными пальцами он глядит на белёсые шрамы. Одну за другой обводит каждую линию, пересекающую бледную кожу руки. Саша затихает, смотрит за его действиями. Гриша целует чужое запястье. Много целует. Гладит новые шрамы под бинтом. Прижимается ближе к Саше. — Прошу, больше никогда так делай, – ещё один поцелуй, – если плохо станет – приезжай ко мне. Только не начинай это снова. Саше вновь хочется плакать, но уже от счастья. Он никогда не видел ничего живее его карих глаз напротив.***
— Гриша, куда мы идём? – Чацкий вовсе не любил тайны. — Вот изнасилую – узнаешь, – буркнул Гриша. Он буквально почувствовал спиной, как парень за ним закатил глаза. Начало мая. Весь 10 «А» в сопровождении Пушкина, Маяковского и Есенина отправили на природу в поход. Писать заметки о животных, растениях и готовить фотоотчёты. Какой-то глупый флэшмоб, а-ля «Человек и природа». Интернета тут не было, одноклассники возились с палатками и лагерем. Наблюдать или участвовать в этом было скучно. Из ближайших развлечений были только озеро и посиделки у костра под гитарку и душевные завывания всего коллектива. Однако время лишь 10 утра, а класс только добрался до своей стоянки. Кто-то уже собирал веточки да листочки, кто-то фотографировал природу, кто-то (Ленский) втихую от учителей ел найденную у ближайшего дерева землянику. Гриша быстренько успел найти интересное местечко: совсем недалеко от лагеря расстилалась поляна с цветами и протекала небольшая речка. Конечно, недолго думая, пока Анатоля и Федю запрягли возиться с палатками, он выхватил Чацкого из компании Андрея, Пьера и Сони и под шумок утащил его к поляне. Заблудиться здесь было сложно, однако гнев Пушкина насылать на себя не хотелось. Гриша действовал быстро. — Угу. Отлично. Цветочки, типа я их до этого не видел, – Саша уставился на Печорина, скрестив руки на груди. Тот лишь, неотразимо улыбнувшись своему парню, взялся срывать цветы. Какие-то васильки, ромашки, одуванчики, не разберёшь их. Всё что под руку попадалось. Чацкий пребывал в недоумении. Обычно Гриша совершал странно-романтичные поступки, когда выпьет. А может он каким-то образом успел надраться со своей «бандой» ещё в автобусе. Печорин оценил букет в своей руке и повернулся к Саше. Очарователен. Ещё сильнее, чем обычно. На удивление так подумали оба парня друг о друге. Чацкий будто весь светился на солнце, в последние дни у него даже веснушки выползли на щеках и носу. Глаза от тёплого света становились ещё ярче, а небольшой ветерок с речки развевал его волосы. Гриша всегда был неотразим, но когда он улыбался, и в глазах его читалась любовь, он был особенно прекрасен. Саша задумался, что парню стоит подкрасить корни, его натуральный светлый цвет, который он прятал под чёрной краской, уже пробивался. Но от всех мыслей его отвлек Печорин, усевшийся на корточки у ног Саши. На Чацком были старые видавшие виды голубые кеды. Чересчур длинные шнурки приходилось обматывать прямо вокруг щиколотки. Смотрелось эстетично. У Саши наверху дыхание спёрло, он судорожно оглянулся. Гриша невозмутимо взялся вплетать в чужие шнурки цветочки. Белый материал начал разбавляться яркими цветами. Это было до жути мило и так неловко, что Саша на момент закрыл лицо руками, выдыхая. — Ну чего ты?.. – чужая тёплая рука погладила его ногу от щиколотки до колена. Эти глаза смотрели прямо в душу, это красивое лицо завораживало, эти руки держали цветы и вплетали их Саше в шнурки кед. И как Грише это вообще в голову пришло? Чацкий не удержался и тоже присел, забирая часть цветов у парня. Его тоже нужно было украсить. За ухо ромашка, в волосы васильки. И ещё пару одуванчиков можно. И в кармашек рубашки один цветочек засунуть. Печорин стебельком заправил последний цветочек Саше за ухо. Их тогда весь класс гербариями величал. Девчонки убежали фотографироваться с цветами, а от Пушкина обоим досталось по подзатыльнику. Однако это никак не мешало им после украдкой переглядываться и долго хранить в памяти этот момент. Слишком красивый, слишком личный момент им был дан. И слишком короткий.***
Одежда где-то затерялась. В лицее душ был сомнительный. В комнатах стояла лишь раковина, да зеркальце над ней. И небольшая тумбочка, где можно было средства гигиены уложить. Сегодня Саша с Гришей подло сбежали из лицея. Хотя им уже не впервой. Помимо дома Фамусовых у Александра была квартира, до которой ехать от лицея три остановки на трамвае. Маленький Саша вместе со своим отцом переезжал из Москвы в Петербург с надеждой на светлое будущее, но как-то не вышло. Чацкий помнил, что прожил со своим родителем в этой квартире около полугода, а потом уже после скоропостижной смерти своего папы перебрался к Фамусовым, приютившим мальчика. Павел Афанасьевич спас эту квартиру от налетевших родственников, и по итогу досталась она только Саше. Иногда он здесь спасался от лицейского шума, чтобы не ехать к своему опекуну, и просто отдыхал. Грише нравились здесь просторные светлые комнаты и много разных мелочей в интерьере. А ещё Грише нравилось удивлять и смущать. Идея эта пришла ему ещё в лицее. Он уже успел увидеть многое, но ему хотелось ещё. А затащить Сашу с собой в душ в его же собственной пустой квартире оказалось довольно легко. Тёплая вода стекала по двум переплетённым в объятиях телам. Очки Чацкого валялись где-то в районе стиральной машины, потому всё вокруг нечётко расплывалось. Они были слишком близки, непозволительно тесно стояли друг с другом. Гриша уткнулся носом Саше в плечо, лишь иногда отрываясь и целуя его бледную кожу. От плеча к шее, от шеи к щеке и за ухом, казалось бы, места на Чацком уже не осталось, где ещё не побывали губы Печорина. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Гриша отстраняется, одной рукой опираясь на стенку душевой кабины. Саша дышит глубоко и старается не отводить взгляд от прожигающих его карих глаз. Печорин кусает губы, осматривает лицо своего парня вновь и вновь, который сейчас тратит всю свою выдержку, чтобы не опустить взгляд ниже. Они были почти одного роста, что оказалось довольно удобно. Хотя бы никто себе шею не ломал при поцелуях, чтобы дотянуться до губ друг друга. Они целовались слишком жарко. Руки Гриши были просто везде, на каждом сантиметре кожи. Печорин умело и опасно балансировал между похотью и эстетикой, от чего Саше хотелось взвыть от непонятности собственных желаний. А ещё голый Печорин был настоящим произведением искусства. С него картины бы рисовать да скульптуры лепить. Его бы фотографировать и хранить эти фото вечность. Подтянутое тело – заслуга военной подготовки и спортзала, - с небрежными партаками и приятным запахом геля для душа притягивало к себе. Манило прикоснуться. И Саша слушался. Касался, много касался, а Гриша ему улыбался. Знает, к чему всё идёт. Знает, как заставить парня забыть обо всём на свете, чтобы они остались одни во всём мире. Цепкие пальцы сжимают шею Саши. Вторая рука пробирается туда, где ей точно нельзя было быть. Гриша кусает чужое плечо, наслаждаясь чужими вздохами и слегка прорывающимися стонами. Саша любил так. У них не было этого глупого разделения на «пассива и актива». Они не «давали» и не «брали». Они делились. Гриша делал всё, что пожелает его парень. А Саше нравились пальцы на шее, связанные руки и немножко боли. Все чувства обострялись сильнее от капли боли в море удовольствия. А Печорину нравились его стоны, крики, закатанные глаза. Он не был падок на «присваивание» себе человека, но Чацкий был слишком шикарным, слишком свободным, слишком невероятным для этого мира, что хотелось забрать его только себе. Гриша больше не встречал подобных ему. Пальцы на шее сжимались несильно, но ощутимо. Печорин, будто бы изголодавшись, не отлипал от чужого тела. Кусал, целовал везде, где мог дотянуться, не отвлекаясь от процесса. Он запоминал все моменты близости с Сашей. Как первый раз случился дома у Гриши в его комнате, где оба парня умудрились проявить себя. Как в лицее они спускали одеяло на пол, слезая со скрипящих кроватей. Как Печорин уломал Сашу побыть сверху, а потом весь следующий день ходил довольный как кот. Тогда ещё у Чацкого небольшая перепалка с Долоховым произошла, из-за чего в твиттере у первого стала красоваться запись: «Прежде, чем называть человека занудой и всезнайкой, подумайте, вдруг он этой ночью вашего друга прямо на подоконнике трахнул». Гриша слишком долго смеялся с этого твитта. Эти шальные воспоминания всегда появлялись очень не вовремя, заставляя рисовать еще более интересные картины в голове и будоражить сознание. Саша не знал, куда себя деть. Царапал плечи, спину Печорину, закатывая глаза от слишком сильного и безумного удовольствия. Кажется в этой ванне они надолго. Очень надолго.