Подари мне зажигалку

      — Завтра? Во сколько? — спросил Марк, с отвращением слыша свой севший голос.       — А это как вам удобнее будет. Вы ведь занятой молодой человек, да и после работы под контролем. Скажем, в обеденный перерыв. Попьем чаю, побеседуем. Хотя вы ведь кофе предпочитаете?       Марк покорно выслушал указания, куда и во сколько выйти, посмотрел на погасший экранчик, подумав, что прав был Олег: мобильник пора менять. И хорошо бы с сим-картой. А еще сменить работу, город и даже страну, потому что в этой, чует сердце, его достанут везде. Надо же, и про кофе помнит.       Он вернулся в аудиторию, на автомате дослушал занятие и ответил на вопросы теста, ошибившись два раза из тридцати. Целых два раза!       — Хорошо, — удовлетворенно сказал инструктор, глянув на монитор. — Не сто процентов, но хорошо. Запомнили, где ошибка? Перечитайте дома этот параграф, а в следующий раз пройдете заново.       Вот бы и в жизни так: ошибся — прошел заново. Ситуацию, отношения, разговор. А что бы он мог изменить? С какого момента все пошло наперекосяк? С кражи дублона? Но не встреться он с Сокольским, сейчас уже был бы в списках на отчисление. Конечно, не конец света, но… Может, следовало иначе вести себя с Корсаром? Не соглашаться на его условия, а честно все рассказать, попросить отпустить, обещать, что больше никогда? Мог бы Сокольский его отпустить? Уже не узнать, разве что спросить его, да какая разница?       Или все окончательно рухнуло под откос, когда он поддался на шантаж? А что было делать, отказываться? Или сразу рассказать все Сокольскому? Да, наверное. Но момент упущен. А главное, скажи он сейчас Корсару о шантаже, получится, что снова Марк вешает на него свою проблему. Конечно, Сокольского это касается, и еще как, но снова чувствовать себя… щеночком. За которого решает хозяин! Как его Корсар назвал тогда, на квартире? Щенок кусачий. Беспородная дворняжка, взятая в дом за красивые глазки. Мерзко…       Марк вздохнул, и таксист из поселка взглянул на него сочувственно.       — Что, студент, устал? Загоняли, небось?       — Да немножко…       Жаловаться не хотелось, и Марк, чтобы перевести разговор, вспомнил тест. Спросил, как надо было отвечать, и таксист оживился, явно польщенный. До коттеджа Сокольского Марк узнал кучу полезного и о сдаче экзамена на права, и о вождении, и об уходе за машиной. Дядька рассказывал взахлеб, и Марк даже слегка позавидовал: человек на своем месте, любит работу, никто ему не указ. А с другой стороны, неизвестно, какие у него проблемы.       В холле Алевтина поливала цветы, Марку она приветливо кивнула и сказала, что Владислав Алексеевич ждет его после ужина. Да, сам уже поел и занимается в библиотеке.       Дался же Сокольскому этот письменный стол. Как он там говорил, нереализованные фантазии? А реализовать обязательно с ним?       На ужин Алевтина приготовила курицу в белом соусе, пюре и салат из зеленой фасоли. В этот раз Марк ел один, и сияющая столовая показалась особенно холодной и чужой, несмотря на букет простеньких цветов — явно с клумбы — посреди стола. Цветы были те самые, огненно-оранжевые, с пестрыми лепестками и резными листиками, но в белоснежной приземистой вазочке смотрелись шикарно. Вот так вот, главное не содержание, а как подать. Марк еще сильнее помрачнел от аналогии, сегодня все мысли упорно сворачивали на то, что ему здесь не место.       В ванную он пошел, как на каторгу. Но все необходимое сделал быстро, заколебавшись только в одном — надо ли переодеваться. Про это Корсар ничего не говорил, но стоит вспомнить, как тогда подловил с галстуком… Подумав, Марк все же заглянул к себе, сменил рубашку на домашнюю, свежевыстиранную и отглаженную, а офисные брюки от костюма на джинсы. Тонкие, летние, купленные еще в первый год в Москве и уже изрядно вытертые, а потому переведенные в разряд домашних. Корпоративный ангел, да? Ну и черт с вами, господин Сокольский.       На порог библиотеки Марк шагнул, как в логово дракона, и вздохнул облегченно — Корсара там не было. Ничего это не значило, конечно, но все-таки вдруг передумал? Хотя бы насчет стола.       Он прошел по светло-кремовому паркету, потрогал зачем-то верхний край монитора, глянул в окно, за которым сгущались сумерки.       — А я тебя уже заждался.       Вздрогнув, Марк обернулся, расставаясь с надеждой, что все обойдется без… фантазий.       Сокольский, уже в халате, с влажными волосами — тоже только из ванной — смотрел на него без обычной усмешки. Наверное, это было плохо…       Во рту мгновенно пересохло, Марк невольно сделал шаг назад под изучающим холодным взглядом. Позади был стол.       — Дубль два, — усмехнулся все-таки Корсар, не двигаясь с места. — Зря ты не оставил костюм.       — Вы ничего не говорили, — напряженно ответил Марк. — Переодеться?       — Так сойдешь.       Из кармана халата он достал золотистый квадратик презерватива, повертел в пальцах, не сводя глаз с Марка. Сказал негромко и, пожалуй, ласково:       — Рубашку можешь оставить. Только джинсы спусти.       Что, прямо так? Или сначала повернуться? Марк замешкался, потом ожесточенно дернул ни в чем не виноватую кнопку, язычок молнии. Узкие штанины прилипли к еще влажным после ванной бедрам, и он рывком потянул их вниз.       — Хватит. Теперь повернись.       Это он сделал почти с радостью — лишь бы не видеть ненавистного лица. Сжался, замер, вцепившись пальцами в край стола, стоя в трусах и рубашке, скованный болтающимися на уровне колен джинсами, такой нелепый и пошлый…       Сокольский подошел бесшумно, Марк только по ладоням, легшим ему на плечи, да по горячему дыханию на шее понял, что тот уже рядом. Через мгновение почувствовал и осознал запах — едва уловимый миндаль. Гель для душа…       — Дубль два, — задумчиво, в растяжку повторил Корсар, и снова в голосе проскользнула спокойная холодная злость, от которой Марк поежился даже раньше, чем от скользнувших по спине пальцев. — Немножко не то, конечно… Наклонись. И ноги шире. Давай, мальчик, неужели ты даже порнушек не смотрел?       Не смотрел! Ну, почти… Здесь уже, в Москве, зашел на пару сайтов. Но там были девушки — это во-первых. А во-вторых, им происходящее нравилось, хотя бы на вид. К себе он такие позы уж точно не примерял!       Закусив губу, Марк скользнул ладонями по столу, уперся животом в его край. Застыл в неудобной, совершенно неестественной позе, желая провалиться под землю, только бы это не началось. Или хоть быстрее закончилось.       — Ниже, мальчик. И я сказал ноги раздвинуть.       Странный у него был тон. Равнодушие мешалось со злостью в пропорциях, от которых Марку вдруг стало страшно. Не боли, нет. Просто это был какой-то незнакомый Корсар. Непонятный, неизвестно почему изменившийся, совсем… другой. Но почему?       — За что? — не выдержал Марк, дергаясь, как от удара, и запрокинув голову назад.       — То есть?       Показалось — или удивлен? Пальцы, небрежно мнущие на нем рубашку, остановились, потом продолжили перебирать тонкую ткань, лаская и прикасаясь будто нечаянно.       — На что вы злитесь? — звонко от страха спросил Марк, чувствуя, как ладони липнут к полированной поверхности стола. — Что я не так сделал? Хоть скажите!       Он глубоко выдохнул, облизал пересохшие губы, снова опустив голову и видя свое лицо в темных разводах столешницы смутной тенью.       — Так… — почему-то растерянно сказал Сокольский. — Погоди… Я злюсь?       Вопрос был дурацкий, и Марк не понимал, к чему Корсар это спрашивает, но это была зацепка, совсем как днем в офисе, и он выпалил, стараясь не сорваться в очередной позорный всхлип.       — Вы тогда в кабинете на меня злились. И сейчас. Я же чувствую. Что я не так делаю, скажите!       Ответом было молчание. Марк успел пожалеть, что спросил и вообще заговорил, потом подумал, что и молчать нельзя было, и вообще, пусть уж объяснит…       Корсар так же молча потянул его за плечо, разворачивая. Притиснул к столу всем телом, сквозь ткань халата и свою рубашку Марк чувствовал его возбуждение, пока еще не полное.       — Посмотри на меня.       Марк поднял голову, встретил все тот же внимательный взгляд, только теперь злость в нем явно сменилась… удивлением?       — Мальчик, ты меня поражаешь каждый день, — подтвердил его мысли Сокольский, вглядываясь в него, как ученый в лабораторную мышь. С особенно интересными симптомами. — Вот скажи, тебе не приходило в голову, что злость и агрессия — это не одно и то же? Особенно эротическая агрессия.       В смысле? Как не одно…       Наверное, у него все было написано на лице, потому что Сокольский тяжело вздохнул, немного отступив назад, но не убрав ладони с его плеч. Сказал проникновенно, глядя в глаза растерянно моргающему Марку:       — Ты восхитителен. Институтка из пансиона благородных девиц. Хотя даже их как-то готовили к этому, насколько я знаю. Ну, хотя бы объясняли, что мужчины — существа с низменными желаниями, и к этому надо относиться соответственно.       Слова падали, как оплеухи, легкие, но обидные. Марк дернулся, зашипев, но вырваться, не оттолкнув Корсара, было невозможно, и он почувствовал себя совсем по-дурацки — и вправду, зажал, как девчонку. А Сокольский продолжал, роняя слова все так же удивленно-насмешливо:       — Марк, злость — это реакция на что-то. На неправильное поведение, ситуацию, слова… Злость — это когда что-то хочешь изменить, но не можешь. Или собираешься сделать это. За что, скажи, пожалуйста, мне на тебя злиться? А было бы — я бы об этом сказал. Тебе. Сразу. Потому что ты не телепат и не можешь прочесть мои пожелания, чтобы им соответствовать. А ты принимаешь за злость совершенно другие эмоции. Для тебя новость, что я тебя хочу? Ну, отвечай.       Марк помотал головой, с тоской думая, что зря затеял разговор. А может, не зря?       — И то, что в сексе мне нравится доминировать — ты помнишь?       Марк кивнул.       — Тогда сделай, пожалуйста, следующий мыслительный шаг и осознай, что желание кого-то подчинить — это не злость. Это именно что желание. Взять, удержать, использовать, присвоить… Жесткое, агрессивное, но не равнозначное желанию сделать больно или унизить. Иногда это совпадает, но далеко не всегда. Объясняю проще, для особо высокоморальных. Если кого-то нагнули над столом и трахнули, это не зло в чистом виде. Это секс. А он может быть и агрессивным, и нежным, смотря по обстоятельствам. Глаза не закрывай!       От последней фразы Марк вздрогнул, послушно распахнув глаза, и Корсар снова вздохнул, на этот раз с явным утомлением.       — С ума сойти, — пожаловался он куда-то в пространство. — Хоть бы в школе им читали какие-нибудь основы сексологии. А то ведь викторианская мораль в сочетании с юношеским спермотоксикозом — это жуть что такое.       — Перестаньте! — не выдержал Марк и увидел, что Сокольский улыбается. — Хватит уже, я понял.       — Будем надеяться, — согласился проклятый Корсар, протягивая руку и неожиданно ласково взъерошивая ему волосы. — Но для верности придется закрепить. Ты к постели готовился?       — Да… — выдохнул Марк, отводя взгляд.       Готовился, угу. К столу. Чтоб его черти побрали вместе с хозяином, знатоком сексологии…Было стыдно и обидно, но почему-то немного легче, чем несколько минут назад. Если это не злость, а просто такая игра, то… То это Сокольский, а с ним, как со стихийным бедствием, ничего не сделаешь.       Марк вдохнул, выдохнул, осторожно пошевелился, чувствуя себя ужасно глупо в спущенных джинсах. Может, хоть снять?       — Пожалуй, планы поменялись, — Сокольский отступил еще на шаг, окинул его оценивающим взглядом. — Пойдем-ка в спальню.       — Зачем? — не нашел ничего умнее спросить Марк, и заслуженно услышал ехидное:       — На практические занятия. По психологии интимной жизни.       Лучше бы молчал… Сокольский, бросив ему «раздевайся», отошел к шкафчику в углу. Тому самому. Марк торопливо во второй раз за вечер стянул джинсы, на этот раз совсем, повесил на спинку стула рубашку, замялся с трусами.       — Снимай, — кивнул вернувшийся Корсар, свалив на столик у кровати несколько предметов.       Какой-то тюбик, салфетки, уже знакомые наручники, широкая лопатка на короткой ручке… На лопатке, обтянутой кожей, взгляд Марка застрял, и о столе в библиотеке подумалось, что сменить шило на мыло не самое большое достижение.       — Ложись. На живот, и руки вытяни.       Марк покорно улегся, подставил запястья под мягкие плотные наручники, стиснув зубы и решив, что вытерпит все — что бы с ним ни делали. И будет молчать! Хватит уже просить, Сокольскому это только в радость, а чувствуешь себя потом так, что лучше терпеть.       — Значит, мою злость ты заметил, — задумчиво сказал Сокольский, присев рядом с ним. — Чувствительный… А как насчет твоей?       От неожиданности Марк дернулся, приподнялся, скосив глаза на Корсара.       — Чем тебе «Катти Сарк» не угодила? — весело спросил тот. — Ты на нее так смотрел. Ну, мальчик, отвечай.       — Ничем, — буркнул Марк, рассудив, что совсем молчать не выйдет, чтоб не злить Сокольского попусту, а это, вроде, тема безопасная. — Какая мне разница?       — Вот и я думаю — какая? И не люблю, когда врут.       Ох, как ласково это было сказано. Марк напрягся, чувствуя неладное, и нечаянно охнул — зад ожег увесистый шлепок.       Это была не фигня из шкафчика, та лежала на столике, а Корсар бил рукой. И сразу же — по другой половинке.       — Да ничем! — выдохнул Марк. — Плевал я на нее!       — Не верю, — совершенно равнодушно, даже скучающе произнес Сокольский. — Думай, мальчик. На что ты сегодня злился в моем кабинете? На что ты вообще злишься сейчас? Боишься сказать?       Марк замотал головой, вспомнив, что решил молчать. Ткнулся лицом в подушку, закусив ее угол зубами. Наручники плотно держали руки, а на ноги сел Корсар, придавив их так, что шевельнуться Марк еще мог, а вот увернуться — никак. Шлепок! И еще! И следующий… Сокольский по-прежнему бил голой ладонью, неожиданно тяжелой, но все равно это было не так уж больно, только горячо. И с каждым ударом — горячее.       — Так на что ты злился?       Насмешливый тон, почти не сбившееся дыхание. И не прекращая новых размеренных ударов:       — Мальчик, я считал тебя изобретательнее. Ну, хоть что-нибудь придумай.       — Идите вы к черту! — не выдержал Марк, выплюнув подушку. — Ни… на…что…       Говорить под шлепками оказалось труднее, чем думал. Вроде бы ладонь — пустяк! Но зад уже горел огнем, а каждый удар отдавался где-то в паху и между бедер, это было даже немного приятно. Только унизительно до отвращения! Марк снова сжался, попытался втиснуться в постель, сбросить накатывающее возбуждение. Да откуда? Никогда он такого не хотел, даже не представлял…       — Прошлый раз ты меня послал нахрен, — меланхолично напомнил Сокольский, не снижая темпа. — Это было как-то смелее и даже эротичнее. Неужели начинаешь приручаться?       Он играл, провоцировал, и Марк, понимая, что это подначка, все-таки яростно выдохнул:       — А вы так и не дошли? Могу еще послать. Ни на что… я… не злился…       Это было вранье. Но даже захоти он сказать то, что выпытывал Корсар наказанием, больше похожим на игру, то не смог бы объяснить. И правда, на что он злился? Не на игрушечный корабль же! Уй…       Вот это уже оказалась хрень со столика. Марк дернулся, но вырваться было никак, и следующий удар, хлесткий, резкий, смешал почти привычное жжение с настоящей болью. Сволочь… Извращенец…       — Ложь, — спокойно сказал Сокольский. — Глупая наглая ложь. И трусливая к тому же. Подумай еще, мальчик.       Марк замотал головой. Ох, ладонь, это, оказывается, было совсем не больно. Нет, терпеть можно было и сейчас, но каждый новый удар приходился по уже огнем горящей коже, и сколько это могло длиться — неизвестно. Но стыд от нарастающего возбуждения был хуже боли, и Марк сорвался.       — Да не знаю я! — выкрикнул он, сжимая кулаки. — Вам что, повод нужен? Без этого никак? Идите вы к черту! Или нахрен! Или куда хотите! На вас я злился! На вас — устраивает?       — За что?       Ненавистный голос был так же ровен, хоть бы чуть исказился, и Марк почти с наслаждением продолжил, выплевывая злость, что слишком долго кипела внутри.       — За все! За то, что вы делаете! Думаете, если купили — так мне это должно нравиться? Ненавижу! И вас, и этот дом, и подарки ваши, и заботу гребаную! Я же просто игрушка, да? Подарок на день рождения! Как эта… «Катти Сарк»! А я человек! Я не хочу — так! Я не могу! Захотели — приласкали, захотели — раком поставили. Не могу…       Он орал, выгибаясь под ударами, и не сразу заметил, что они кончились, но остановиться не мог, все еще выкрикивал, уже не думая об осторожности:       — Ненавижу… себя ненавижу, слышите? За то, что согласился. Что сразу вас… к черту не послал! И что теперь… терплю… И за то, что мне это нравится!       Невыносимый жар тек по всему телу, сладко скручивал пах, и Марк чувствовал, что стоит у него просто каменно. Да плевать!       Корсар погладил его по заду, очень нежно, кончиками пальцев, и Марк невольно всхлипнул, таким острым это прикосновение показалось воспаленной коже. Не больно, нет, а непонятно как, но если бы еще…       — Вот это уже правда, — так же нежно, просто невесомо, сказал Сокольский. — В этом и проблема, да, мальчик? Ты говори, говори…       Холод на раскаленной — так казалось — коже. Марк снова едва не заорал, сначала от мгновенной кипяточной боли, потом от невозможного облегчения. Ладони Сокольского втирали что-то скользкое, бесподобно холодное, и Марк кусал губы, чтобы не податься им навстречу, не попросить… чего?       — Говори, — так же мягко повторил Корсар. — Ругайся, кричи. Ты никогда не материшься? Но можешь и молчать, конечно. Если боишься.       Скользкий палец сунулся между ягодиц и внутрь, не так уж глубоко, покрутил там, нащупывая что-то. Марк заерзал на постели, пытаясь вдохнуть внезапно кончившийся воздух, но тут же вторая рука — снова рука — совсем легонько шлепнула его по смазанной, вроде уже успокоившейся половинке зада. И воздух вдохнулся — а потом и выдохнулся — с криком. Негромким, больше похожим на всхлип, но молчать было и вовсе невозможно. Так этот легкий шлепок отдался внутри, непостижимо срезонировав через ласкающий Марка палец…       — Хватит, — проскулил он, когда дышать стало возможно. — Ну, хватит…       — Мы остановились на ненависти.       Сокольский потянулся к его рукам, щелкнул наручниками, привстал и одним четким движением перевернул Марка на спину. Больно? Нет, боль куда-то ушла, притихла, но жар остался, он расплылся по всему телу плавящим сладким маревом, и кожа чувствовала каждое касание. Грудь, живот, пах. А под горящими ягодицами была прохладная, но мучительно шершавая простыня…       — Мальчик?       Корсар склонился над ним, вгляделся в лицо, удовлетворенно кивнул. Снова заговорил тем же невыносимо спокойным голосом:       — Ненависть, да? И злость. Ты злишься на меня, на себя, на обстоятельства… Злишься, но молчишь. Стараешься быть хорошим. Только хороший и послушный — это разные вещи. Согни ноги в коленях.       Что? Он хочет… Марк замотал головой, боясь разомкнуть губы, вцепившись сведенными пальцами в простыню, комкая ее.       Хмыкнув, Корсар погладил его бесстыдно торчащий член, приласкал пальцем головку. Снова склонившись, почти лежа на нем, тихо и нежно напомнил:       — Злись, мальчик. Сколько хочешь, сколько можешь… Отпусти себя.       Уверенно согнул и развел его ноги, дернул Марка на себя, поднимая вверх и вперед, укладывая бедрами себе на колени. Прижался к его заду горячим, скользким, твердым.       — Ну, говори!       Один удар-толчок — у Марка перехватило дыхание. Боль потерялась за ощущением пальцев Корсара, скользнувших по пылающей коже, а внутри стало горячо и наполненно.       — Ненавижу, — выдохнул Марк прямо в лицо. — Ненавижу… Сволочь…       Еще один толчок, и медленное скольжение назад. И жесткие сильные пальцы, держащие его за бедра, не дающие уклониться, да и уклоняться уже не хочется, потому что внутри пылает пожар, и затушить его может только одно.       — Знаю, — так же нежно согласился Сокольский. — Говори.       — Тварь… Скотина… Хозяин… жизни… долбаный…       Узкие горячие губы — никакой мягкости и нежности — коснулись его рта, приникли, тут же оторвались, и влажный кончик языка провел по нижней губе Марка, словно пробуя на вкус, нырнул в полуоткрытый рот и вынырнул, дразня, издеваясь.       — Чтоб вас… самого так…       — Интересная мысль, я подумаю.       Издевается, гад! Сволочь, скотина, С-с-сокольский…       Марк безнадежно всхлипнул, уронил ладони на чужое обжигающе знойное тело, вцепился, подаваясь навстречу. Мотнул головой, ловя глоток воздуха и ритм движения, взмолился:       — Да скорее уже!       — Обними.       А он тоже не железный. Вон, капли пота на висках, и губы дрожат, и глаза — яростный серебряный расплав… Обрадовавшись подсказке, Марк поднял руки, обхватил приникшее к нему тело, глухо ахнул — Корсар приподнял его, стиснул пальцы на бедрах, направляя, и новый толчок зацепил внутри именно то, что нужно было. И тут же снова — раскаленным удовольствием, жаркой сладостной истомой.       — Ненавижу… — проскулил он отчаянно, теряясь в ощущениях, мыслях, чужих и своих вдохах…       Жгуче, остро, и с каждым разом острее, беспомощнее… Что-то он шептал, зло и отчаянно, что-то шептали ему, но этой злости хотелось еще и еще, она была живая, яркая, пьяная… И когда стала совсем невыносимой, Марк почти потерял сознание, судорожно извиваясь в крепких, до боли стиснувших его руках.       — Чш… Ну, все… Марк… мальчик…       Марк пошевелился, не потому, что хотелось двигаться, а проверить — правда ли тело послушается. И тут же опять замер, боясь потерять невесомость, что обволокла его, пропитала насквозь.       — Ненавижу, — снова прошептал упрямо, едва шевеля губами и не надеясь, что его услышат, но Корсар, не просто обнявший, а приникший всем телом, лениво уронил одно слово:       — Убедил.       Глупо, конечно. Глупо, пошло, и… Мысли оборвались, никак не желая сворачивать на привычную тропу самопорицания. Слишком уютно и спокойно было лежать вот так, чувствуя блаженную пустоту. Будто его промыли изнутри, со словесной гадостью убрав накопленные злость и страх. А ведь Сокольский опять прав, он боялся. Боялся показать раздражение, зажимался, копил все в себе. И что теперь делать? Наговорив… столько. И такого!       — Владислав Алексеевич.       — Да?       Глаза Марк закрыл, но Сокольский ощущался и без зрения: жаркая мягкая тяжесть, запах, дыхание…       — Я… сказал…       — Да. Мальчик, угомонись. Я помню, что ты сказал. Каждое слово. Ничего нового, ты это уже говорил. Или давал понять. Ты как себя чувствуешь?       Не злится? Или ему просто наплевать? Ох, да какая разница, нельзя же просчитывать каждое слово и движение, будто идешь по минному полю? Но вот как ответить?       — Не знаю, — сказал Марк осторожно.       Самолюбие мешало признать, что охренительно, хотя каждая клеточка блаженно нежащегося тела просто мурлыкала об этом, и Марк, подумав, с трудом выдавил:       — Хорошо…       — Прогресс правдивости. Только каждый раз начинать с такого разогрева немного утомительно.       — Я вас не просил! — вспыхнул Марк, дернувшись из объятий, но Сокольский, хоть и разомлевший, обладал тяжелой вязкой цепкостью удава.       — Не просил, — согласился он, удобнее прижимая Марка и для верности закидывая на него ногу. — Напрашивался. Лежи, успеешь еще встать в позу. Во всех смыслах.       — Идите вы… — буркнул обнаглевший Марк. — Мне в душ надо.       Живот был мокрым и скользким, зад тоже, хотя Корсар вроде пользовался резинкой. Или это мазь?       — В душ или в туалет? — так же лениво уточнил Сокольский. — Если первое, то на столике влажные салфетки. Марк, я знаю, что ты чистюля. И это замечательно. Но после такого и поваляться не грех, а запах секса — это не смертельно.       Он снова был прав. Стоило приподняться с постели, как тут же захотелось лечь обратно. И не вылезать до утра. Нежиться, подставляться под ленивые, такие же расслабленные ласки…       Марк честно постарался содрогнуться от подобной аморальности, но что-то безвозвратно изменилось. Тот он, который готов был в слезах и соплях чуть ли не ползком выбираться из спальни Корсара после первого раза, куда-то делся. Да, это было неправильно. Гадко, безнравственно, что там еще… А стоило вспомнить шлепки — еще и стыдно до одурения. Только Корсар, которому он наговорил такого, первым делом спросил, как Марк себя чувствует. Это же что-то значит? Выходит, Сокольскому не все равно?       — Подайте салфетки, пожалуйста, — вздохнул он, смиряясь.       Что ж, надо бы выспаться. Завтра тяжелый день. Проект, дела у царицы Тамары, встреча с Кирсановым. Но о последнем сейчас и вовсе думать не хочется…       — Лежи, — сказал Сокольский, протянув руку к столику. — Я сам.       Распечатав пачку, без всякого стеснения вытер ему живот, потянулся за спину и ниже, но тут уж Марк не вытерпел, выхватив влажный лоскут.       На столике смущенно динькнул и завибрировал телефон. Сокольский, поморщившись, подхватил мобильник. Сел на кровати, выслушал что-то и очень спокойно — Марк уже знал это пугающее спокойствие — сказал:       — Да, конечно. Сейчас буду. Спасибо, что позвонили. Куда подъехать?       Дослушав, выключил мобильник, поднялся, у самой двери обернулся на Марка. Так же тихо и мягко сказал ему, замершему:       — Извини, мальчик, мне придется уехать. Видимо, на всю ночь, так что до завтра. Хочешь — иди к себе, хочешь — оставайся.       Вот и все. Глупо обижаться на человека, у которого — видно же — серьезные и вряд ли приятные дела. Марк и не подумал обидеться. Подхватившись с постели вслед за ушедшим в ванную Сокольским, рванул к себе. Сел на кровати, ожидая звука отъезжающей машины, комкая в пальцах уже ненужную салфетку. Лучше сходить в душ. Смыть следы и запах, словно ничего не было, попробовать смыть и память, только это уже едва ли. И подумать, что сказать завтра Кирсанову.       * * *       Терникин жил на съемной квартире. Ничего особенного, обычная двушка со скромным ремонтом. Одну комнату он переделал под студию: Влад, мельком заглянувший в полуприкрытую дверь, разглядел софиты, светлый экран и задрапированную чем-то стену. Вторая осталась жилой. Тоже все очень скромно, как в недорогом гостиничном номере. Шкаф, стол, тумбочка с телевизором и кровать-полуторка, на которой сейчас раскинулся спящий Незабудка.       В воздухе висел густой запах алкоголя и парфюма. Незабудкиного, естественно. Влад поморщился, глядя на слипшиеся волосы и лицо в потеках косметики. Сейчас Незабудка выглядел старше лет на десять, причем нелегкие десять. Довести себя до такого состояния за сутки — уметь надо.       — Часа два назад уснул.       Терникин, сволочь, был вежливо-равнодушен, словно подбирать чужих сабов в таком непотребном состоянии и вызывать их доминанта — самое естественное дело.       — Извините, Вадим, — сказал Влад, чувствуя себя препаршиво. — Мне действительно очень жаль.       — Бросьте, бывает. Хотите чаю? А молодой человек пусть еще немного поспит, иначе по дороге намучаетесь.       — В такое время?       Влад глянул на мобильник. Да, три часа ночи — самое время пить чай.       Терникин пожал плечами, закатывая рукава клетчатой сине-красной рубашки. Яркая шотландка шла ему просто бессовестно, подчеркивая эффектную смуглость. В ухе блеснула золотая серьга. Как там было в том анекдоте? «Сынок, серьгу в ухе носят только пираты и голубые. Сейчас я выгляну в окно, и не дай бог, там не стоит твой корабль». А питерский гость потянул бы как раз на пирата. Есть в нем некая лихость…       — Я полуночник, — блеснул Терникин улыбкой. — Все равно еще буду работать. А если вам за руль, то не повредит.       Не повредит, конечно. И поговорить не повредит уж точно.       — Где вы его нашли? — хмуро поинтересовался Влад, следуя за хозяином на кухню.       — Возле «Кантри-клаба». Я там снимал. А Саша свалился буквально мне под ноги.       Снимал? Ах да, он же фотограф. Не тот подтекст. Чертов Незабудка, так опозорить…       Вадим заваривал чай. Священнодействовал! Никаких электрочайников, господин Сокольский! Только родниковая вода в бутылях, обычный чайник и газ, если уж в квартире. Чтобы вовремя снять. Заварник — керамический. Чай… Улун, пуэр, матэ?       — Просто чай, — вежливо попросил Влад. — Я не знаток. Покрепче.       — Тогда пуэр. В общем, я вспомнил, что видел молодого человека в вашем клубе, и решил не оставлять его на произвол судьбы.       В чьем клубе? Оговорка? Отрицать или пропустить мимо ушей?       — В «Дарлинге»? — спокойно уточнил Влад. — Да, я там часто бываю. Вы его видели со мной?       А действительно, почему питерец позвонил именно Владу? Пират-фотограф старательно и красиво заваривал чай, скрупулезно следуя какому-то ритуалу, хотя Влад сейчас с удовольствием глотнул бы даже обычного «Гринфилда». За неимением ликера — с сахаром.       — Нет, мне подсказал господин Рогов.       Ну, Анри, удружил. Хотя все верно, кому еще возвращать потерявшееся чудо, как не Владу? Все в курсе, что это его саб, и Анри поступить иначе просто не мог.       — А Саша ничего не говорил? — поинтересовался Влад, принимая чашку с темно-коричневой жидкостью подозрительного вида и невольно оглядывая стол.       — Про вас? Ничего. Сахар ищете? Пуэр обычно пьют без сахара. Но вы попробуйте, а я погляжу сахар — где-то был.       Сам хозяин чай, очевидно, пил несладкий. Влад не без опаски пригубил налитую Терникиным бурду, медленно попробовал. Странный вкус. Какой-то древесный… Но самую малость отдает цветами, и еще чем-то… Пожалуй, сахар здесь и впрямь лишний.       Терникин, услышав оценку, разулыбался, словно Влад сделал комплимент лично ему, и поставил на место вытащенную откуда-то сахарницу. Прямо-таки дружеские посиделки. Влад отпил еще диковинного чая, понимая, что слишком устал для злости. Да и на кого злиться? На Незабудку в таком состоянии — бессмысленно, с ним будет разговор особый, а питерца только благодарить. И неважно, что чутье прямо голосит: Терникин опасен. Слишком много неясностей вокруг него, слишком он некстати появляется рядом. Или, напротив, кстати.       — Вкусно, — подтвердил он, привыкая к необычному букету и в самом деле распробовав в нем некую прелесть. — Никогда не пробовал.       — Да, я тоже недавно подсел, — кивнул Терникин, наливая чашку себе. — Господин Сокольский, у меня к вам, собственно, небольшое дело, так что мы очень удачно увиделись.       — Можно просто Влад. Если вы не против. А что за дело?       Пират-фотограф был не против. И на имя перешел совершенно естественно, словно знал Влада уже давно. Впрочем, остался на вы. А дело… Фотосессия. Постановочная фотосессия на базе «Дарлинга» — вот что интересовало Терникина. Он задумал сделать серию антуражных фотографий тематиков, как портретных, так и во время экшна. Естественно, с разрешения и оговорив права. А в перспективе — выставку.       Влад задумался, медленно, по глоточку припивая окончательно распробованный чай. Выставка означала рекламу. В ней «Дарлинг» не слишком нуждался, но если Анри задумал расширяться, реклама лишней не будет. И профессиональные фотографии — тоже. Будь это не Терникин, стоило бы хвататься за предложение руками и ногами, но Вадим — та еще золотая рыбка. Из очень мутного моря.       — А кто вас интересует в качестве моделей? — спросил он, припомнив, кстати, слова Незабудки. — Саша что-то такое говорил…       — Это вряд ли, — вздохнул Терникин, крутя в пальцах изящную керамическую чашку, белую с красными иероглифами. — Я к нему присматривался, но нет. Извините, Влад, я понимаю, что он ваш саб, но юношу не любит камера.       — Саша не фотогеничен? — всерьез удивился Влад. — Он отлично выходит на фотографиях.       — Фотогеничен — это совсем другое. Да, он красив. Но камера в нем ничего не видит. Внутри, понимаете? Эффектной внешности мало, можно быть дурнушкой — и великой актрисой. Не только в силу таланта, но и потому, что камера вытащит на свет внутреннюю суть, покажет ее всем. А это либо дано, либо нет.       Вадим говорил сожалеюще, и Влад кивнул, действительно понимая. Подумал, что, может, дело не в камере? Может, для того, чтобы она что-то показала, нужно это что-то иметь? А Незабудка просто пустышка?       Думать так не хотелось, да и наверняка было несправедливо. Незабудка по-своему хорош и уж точно интересен. Ладно, Терникину в его ремесле виднее.       — Тогда кто?       Чай незаметно кончился, и Вадим, в это время снова заливший в чайник кипяток, подлил Владу еще порцию — чуть более светлую, чем предыдущая.       — Попробуйте теперь. Пуэр заваривают несколько раз, и всегда вкус чуть отличается.       Влад, искренне полагавший, что заварка, как приснопамятная осетрина, должна быть первой свежести, она же и последняя, из вежливости снова пригубил. Мда… из этого правила, оказывается, есть исключения. Теперь вкус даже лучше. Богаче.       — Я разговаривал с госпожой Ариной, — сообщил Терникин, зорко следя за тем, как Влад пьет, и удовлетворенно кивая. — У нее очень интересная фактура. Можно сделать отличную серию. И еще кое-кого присмотрел. Танечка Корш… знаете, рыженькая такая? Костя Абсент…       И Таню, и Абсента Влад знал. Действительно, хороши. На рекламном плакате смотрелись бы — пальчики оближешь. И что угодно отдашь за их компанию.       — И господин Рогов… — невозмутимо закончил пират.       — Анри? Он…согласился?       Влад чуть не выдал себя, осталось надеяться, что Терникин не осведомлен об их с Анри истинных отношениях, а возглас примет за некую фамильярность от длительного делового знакомства. Ну, может, и личного — но дружеского.       — Пока еще нет, — безмятежно ответил питерец. — Я рассчитывал, что вы поможете его уговорить. Господин Рогов мог бы стать звездой проекта. У него не просто изумительная внешность, я уверен, что он из любимцев камеры.       — Понимаю, — ответил Влад, как мог бесстрастно. — Но господин Рогов сам в состоянии решать, хочет ли сниматься. Я, уж извините, вмешиваться не буду. Да и влияния особого на него не имею.       — Да? А я думал…       Влад напрягся, внешне оставаясь расслабленным, как и должен был бы. Двое взрослых адекватных людей, объединенных общими интересами, разговаривают об этих самых интересах… Корсар и еще один… пират. К чему нервничать? Только вот в «Азимуте» ему точно не показалось, что интерес питерского тематика к Анри вышел за рамки бизнеса. И это теперь тоже следует учитывать.       — Что думали? — с интересом спросил он, глядя на Вадима, ответившего ему тем же невинным взглядом.       — Ничего. Видимо, ваш молодой человек ошибся. Он говорил, что вы достаточно… близкие друзья.       Незабудка. Пьяный Незабудка, наверняка выложивший участливому спасителю все, что знал. А тот столь же наверняка спрашивал многое… Да, этот загул Сашеньки может дорого обойтись. Если питерец действительно враг, то враг умный и опасный.       Влад медленно допил чай, поставил чашку, бесстрастно пожал плечами.       — Саша тот еще сплетник. Мы с Анри действительно друзья, но именно поэтому я не стану лезть в его дела.       А если ему и взбредет в голову устроить фотосессию с тобой — непременно отговорю.       Это не прозвучало вслух, но Терникин дураком не был. Он кивнул, принимая, как данность, и ответ Влада, и то, что подразумевалось под ним. Заметил только:       — Рад, что вам понравился чай.       — Очень понравился, — с чувством сказал Влад, поднимаясь. — Вы мне просто открыли новые горизонты вкуса. А сейчас не смею злоупотреблять гостеприимством. И еще раз спасибо за Сашу.