и города живут

15 сентября

04:30 (мск.) Не знаю, с чего решил, что Москва встретит меня в аэропорту. Прошел паспортный контроль, выхожу из терминала перекурить и чувствую — ее здесь нет. Она либо отлучилась, либо за то время пока мы не виделись, изменилась настолько, что я перестал ощущать ее присутствие. Из стеклянного атриума, в котором находится зал ожидания, приглушенно звучит «Voyage, voyage». Это приободряет, но лишь до тех пор, пока песня не пошла по третьему кругу. Еще не рассвело, на парковке снуют размытые силуэты. Холодное московское утро пропитано кофейным ароматом моего парфюма и выхлопными газами. Видеоэкран с рекламой подсвечивает мокрый асфальт. Всплывает фраза: «Москва — не просто город». Только теперь понимаю, как сильно соскучился. К тучам, низко повисшим над терминалом, с нарастающим гулом взмывает самолет. Провожаю его взглядом и неторопливо иду мимо плотных рядов машин. Думаю о том, как там поживает Людовик и чем закончился визит первых лиц Франции в мой дом. До вылета в Воркуту шесть часов. Все также размеренно возвращаюсь в терминал и тщательно выбираю кресло в зале ожидания — такое, чтобы никто не мешал. Достаю билет, который передал Рим, и с удивлением обращаю внимание на категорию «эконом-класс». Нет, я не брезгую, просто вся эта затея все больше начинает напоминать какой-то злой розыгрыш. Не удивлюсь, если по прилету выяснится, что с Воркутой все в порядке. Насколько может быть в порядке город за полярным кругом, конечно. А Лондон позвонит мне и скажет: «Мы тебя проучили! Ты слишком задирал нос». Завидую отдаленным городам, таким как Воркута. Они держатся на расстоянии и никому, по сути, не интересны. Возможно, это бьет по самолюбию, но труднодоступность дает и серьезное преимущество — никто из наших не станет вовлекать их в жестокие игры, а скорее по умолчанию отправит в когорту юродивых, фриков. 09:06 Пока сижу в зале ожидания, гипнотизируя табло вылета, ко мне три раза подходят с просьбой сфотографироваться, а те, кто поскромнее, фотографируют исподтишка. Ощущаю себя голливудской звездой, сбежавшей в разгар шумной вечеринки в темный закоулок. Все потому, что я одет в шелковый пиджак конфетно-розового цвета с орнаментом, напоминающим узоры на обоях — последнее творение Алессандро Микеле. — Сразу вас узнала, — щебечет на английском сияющая девушка после совместного снимка. — Люблю все ваши фильмы! Киваю. Понятия не имею, за кого та меня приняла. Дома такие недоразумения происходят из-за моего внешнего сходства с актером Луи Гаррелем. В какой-то момент наскучило говорить фанаткам Гарреля, что они обознались, поэтому в его инстаграм-аккаунте в отметках иногда можно увидеть меня — можете поискать. Подходя к зоне регистрации, все еще надеюсь встретить Москву. Тяну время, отчаянно гляжу по сторонам. Но чем дольше околачиваюсь у стойки «Северных авиалиний», тем менее вероятным становится сценарий, в котором происходящее обернется розыгрышем. Как по мне, шутка затянулась, но я далеко могу зайти. Теперь это дело принципа — сесть в самолет и через три часа обнаружить себя неизвестно где. Что ж, играем дальше. 10:28 Как выяснилось, на этом рейсе в Воркуту бизнес-класс попросту не предусмотрен. Сижу в тесном кресле рядом с молодой парой. Она миниатюрная, с пышной химической завивкой, а он здоровый и, кажется, агрессивный. Она внимательно меня изучает, а он смотрит в иллюминатор с таким видом, точно вот-вот взорвется. Она спрашивает, откуда у меня такой красивый пиджак. — Je ne comprends pas le russe, — говорю, руководствуясь инстинктом самосохранения, не иначе. — Думаю, он не понимает по-русски, — шепчет она своему спутнику и заметно расслабляется. — И одет как пидор, — огрызается тот, бросая такой взгляд, точно я воплощаю все скверны мира. Благодарю провидение за то, что освобожден от обязанности поддерживать с ними беседу. Самолет еще не набрал высоту, когда я начал ронять голову, засыпая. Вижу обелиск на площади Конкорд, занесенный снегом. Вокруг темно, ни машин, ни туристов. Но возле фонтана, в который героиня Энн Хэтэуэй бросает мобильный в финале «Дьявол носит Prada», толкаются размытые тени. Подхожу ближе, и тьму озаряют вспышки фотокамер, а мужские и женские голоса наперебой начинают задавать мне вопросы, стараясь перекричать друг друга. Это журналисты. Из шума, состоящего из завываний ветра и обрывков фраз с вопросительной интонацией, вытекает понимание — меня лишили права принять Олимпиаду. Но вскоре выясняется, что масштаб трагедии куда больше и я лишен статуса французской столицы, а Эйфелеву башню, как и другие мои достопримечательности, отдали другому городу. Воркуте! Под светом телевизионных софитов обещаю восстановить репутацию и говорю, что все мои горожане вернутся, ведь завтра начнется Неделя высокой моды. А напомаженный Никос Алиагас сочувственно качает головой: «Все модные показы перенесли. В Воркуту». Теряю дар речи и в ужасе просыпаюсь. Короткий, казалось бы, сон растянулся аккурат на время полета. На экране блокировки 13:12, наш самолет снижается. 13:45 Стюардесса желает всем хорошего дня. Я спускаюсь по трапу последним. Вот она, Воркута — город на краю света, средоточие вечной мерзлоты. Это все равно что явиться в потусторонний мир и обнаружить его чересчур правдоподобным. На улице пасмурно и холодно — если верить смартфону, всего +8. Задержался на последней ступеньке, чтобы уверенно и осмысленно ступить на землю. Автобус привез нас к старому двухэтажному терминалу, похожему на желтую покоцанную коробку. В зале прилета у заграждения сгрудилась толпа встречающих. Оглядываюсь — вот сейчас и появится Лондон и компания, согнувшись пополам от смеха. Но ничего не происходит. Мне кажется я вижу, как над головами неуверенно поднимается табличка «Paris» — буквы выведены неуклюже маркером. И тут кто-то подходит ко мне со спины и закрывает глаза руками, чтобы угадал. Ненавижу такое! — Дайте-ка соображу, — говорю, а сам думаю, не ударить ли шутника локтем под дых. Но эти руки не грубые, и я, начиная догадываться, перехожу на русский. — Москва, да? — Эй, откуда ты знаешь!? Она крепко меня обнимает. И знаете, это такое облегчение — в конце долгого пути обнаружить, что тебя ждали и все это вовсе никакой не розыгрыш. Москва радикально сменила имидж — длинные косы, которые мы заплетали ей в начале прошлого века, исчезли. Теперь у нее блондинистое каре, ярко-красная помада, лицо по-прежнему бледное, как у снежной королевы, и эти серо-зеленые глаза с поволокой. Мириться с неловким молчанием не приходится — она говорит без умолку. — Как тебе такой прием? — она вся сияет и пытается забрать один из моих чемоданов с багажной ленты. — Ты шикарно выглядишь... Я здесь уже две недели. Даже не рассчитывала, что ты приедешь. Идем же, заселим тебя в лучший отель. А я-то с ужасом представлял, как буду ловить такси и мотаться по городу в поисках сносного отеля — сомневаюсь, что здесь найдется пятизвездочный «Ритц». На привокзальной площади к нам подбегает бритоголовый парень спортивного телосложения — насколько я понял, это телохранитель Москвы. Он забирает мои чемоданы, кидает их в багажник и, не поздоровавшись, торопливо открывает нам дверь тонированного мерса. Мы с Москвой садимся на заднее сиденье, бритоголовый резко дает по газам. В машине Москва возвращается в свое естественное слегка утомленное состояние, опускает голову мне на плечо. От ее волос вкусно пахнет шампунем. По правде говоря, я отвык от такой близости с кем бы то ни было. Надеюсь, это не сильно заметно. — Знаешь, я так перенервничал, когда не обнаружил тебя дома. — Представляю, — говорит она. — Ты нас очень выручил своим появлением. Воркута совсем еще ребенок, а ее довели до такого безумия, что больно смотреть. Съездим к ней в больницу сегодня? Киваю и гляжу в окно. Каким стойким должен быть человек, чтобы жить в этих панельных домах? Вы бы видели, до чего они унылые — и самый счастливый взгрустнет. Искренне понимаю, почему Москва уткнулась в смартфон, ставит лайки друзьям, а не смотрит по сторонам. Такие постиндустриальные пейзажи любит разве что Нью-Йорк. Он бы расписал эти обшарпанные стены своими граффити. — И сколько мы не общались? — спрашивает Москва, не отрываясь от экрана. — В последний раз ты звонила, когда просила приглядеть за этим танцором... — Да, когда Нуреев сбежал. Знаешь, мне казалось он в твоем вкусе. Но, похоже, не задалось, да? — Он и без меня неплохо справился. Кто-нибудь из наших еще приехал? Москва убирает смартфон и разглядывает меня так, словно не может налюбоваться: «Я бы узнала. Не волнуйся, мы здесь одни». 14:48 Местный «Ритц» оказался пятиэтажным отелем «Россия» с мозаикой на фасаде, прославляющей трудовой подвиг. Три звезды им дали как минимум за оригинальное лобби с чучелом белого медведя. Стоя на задних лапах, он огрызается, пока милая девушка с дредами оформляет мои документы. Над ресепшн висят традиционные для отелей часы с текущим временем в городах мира — Пекин, Лондон, Нью-Йорк, Сан-Франциско. Без обид, я просто обратил внимание на свое отсутствие. Девушка с дредами говорит, что ей знакомо мое лицо — она могла видеть меня в каком-нибудь фильме? Использую дежурный прием и представляюсь актером Луи Гаррелем. Да, в паспорте я «Парис», но это псевдоним. Про такого актера она, кажется, не слышала, но вручает мне ключ от номера с неподдельным восторгом: «Завтраки с восьми до десяти». — Луи Гаррель? — смеется Москва, когда мы едем в лифте. — Серьезно? — Это долгая история, — говорю. — А так, считай, мы ее порадовали — звезды Голливуда сюда еще не скоро доберутся. — Она обзвонит подруг, и они будут караулить тебя у входа! — Да перестань! Только ты так одержима знаменитостями. — Зайду за тобой через час, — резко переменившись в лице, говорит Москва, а затем открывает дверь соседнего номера. 14:57 Мой номер оказался... лучше, чем я думал. У меня такие комнатки сдаются в категории «эконом», а здесь носят гордое звание одноместного люкса. Зато кровать большая, белье чистое, на дверце платяного шкафа зеркало во весь рост, и есть телевизор образца девяностых. Накурено. Хотя это плюс — значит, я тоже могу курить. Вот и пепельница на прикроватном столике. Знаете, это настоящая мечта — обнаружить, что в городе у Северного Ледовитого океана, можно принимать горячий душ и слушать DJ Snake, поймав местный вай-фай. Я даже пританцовываю, забыв, как далеко от дома забрался. Еще одно открытие после водных процедур — теплые батареи в сентябре! Говорите, что хотите, но я готов пожать руку каждому, кто причастен к этому восьмому чуду света. Время около трех, а уже темнеет. За моим окном огромный завод с трубами множит свинцовые тучи. Не знаю, какой город может по праву считаться городом любви, но он будет таким, как Воркута. Одинокий человек здесь вряд ли выживет и если уж любить здесь, то любить отважно, бросая вызов повсеместному отчаянию. Стены не могут рассказать истории великой любви, а города могут. Раньше я знал каждую из тех, что произошли на моих улицах. Но когда моя собственная закончилась трагедией, я стал забывать и чужие — те, что мне доверили, и те, невольным свидетелем которых я стал. Это, конечно, жаль. А время здесь не торопится. Думал, что прошел уже час и при полном параде ждал, когда Москва зайдет за мной, но прошло всего двадцать минут. Такие маленькие города усыпляют всякого, кто теряет бдительность. По правде говоря, я бы с радостью укутался в одеяло и отложил знакомство с Воркутой до завтра. Чтобы как-то приблизить будущее, покупаю обратные авиабилеты на 22 сентября: неделя пролетит быстро, и я вернусь домой. Потом курю и читаю последние новости. Террористы взяли на себя ответственность за взрыв в лондонском метро, а в моем аэропорту тревожная обстановка — пассажиров, вылетающих в Хитроу, высадили из самолета без объяснения причин для дополнительной проверки. У меня плохое предчувствие. И да, это как-то связано с Лондоном. 16:21 В больнице пахнет хлоркой и вечностью. Мы отчего-то медлим в коридоре. — Перед тем, как ты войдешь, — осторожно, взвешивая слова, начинает Москва. — Должна предупредить — Воркута заочно влюблена в тебя и от нее одни неприятности. Не успеваю ничего толком сказать — она толкает дверь и вот мы уже посреди палаты. Шторка у единственной койки открывается, и оттуда выглядывает светловолосая девчонка — короткостриженная, в наушниках и домашнем топе, с флаконом лака в руках (перед тем, как мы вошли, она красила ногти на ногах). — Играешь в Лолиту? — с материнской интонацией острит Москва, но все внимание Воркуты обращено к тому месту, где я хочу провалиться сквозь больничные этажи прямо сейчас. — Не-мо-жет-быть! — произносит она, откладывая наушники и осторожно ступая босиком. — Как и обещала, — судя по глазам Москвы, опущенным в пол, она отдает себе отчет в том, что я придушу ее, как только мы выйдем отсюда. — Таким я его себе и представляла! — Воркута подходит ко мне, рассматривая, как подарок на совершеннолетие. — С ума сойти! А можно мне..? И тут я понимаю, что та хочет дотронуться до моего лица. Она, видимо, совсем чокнутая! Прежде чем успеваю сказать, что приехал сюда не сувениром с ленточкой, меня гладят по щеке: «У тебя невероятная кожа!». Постойте! Почему об этом не пишут в путеводителях? «Знакомьтесь — это Париж! Всегда гармоничный и элегантный, прекрасный в любое время года, полный любви и веселья, он пьянит и чарует. Здесь царит искусство, все полнится магией творчества, и вы никогда не будете здесь одиноки. И, да — у него невероятная кожа». Так я думаю про себя, а вслух выдаю нечто вроде: «Э... спасибо». Москва пытается замять неловкий момент и буднично интересуется: «Как ты себя чувствуешь? Что говорят врачи?». — Они не могут поставить диагноз, — вздыхает девочка, а я замечаю темные круги под ее глазами. — Ты ведь останешься? — спрашивает она с надеждой. — Ну хотя бы на месяц? — Прости, но мой самолет в следующую пятницу. На ослабевших ногах Воркута, чуть пошатываясь, расстроено возвращается к койке. — Я поеду с тобой! Не хочу здесь оставаться. Улучив момент, возвращаю себе попранное личное пространство, отхожу к окну и делаю вид, что меня занимает вид на задний двор — деревянный сарай и контейнеры с мусором в свете фонаря. — Ты знаешь правила — мы не можем уезжать надолго, — с нажимом говорит Москва, превращаясь из мамочки в строгую сиделку. — А я уеду насовсем! Никто и не заметит. Здесь обстановка хуже, чем в тюрьме, понимаете? Видели бы вы, как у нас тоскливо зимой. Это не-вы-но-си-мо! — Послушай, мы договорились, — Москва теряет терпение. — Париж приехал, он здесь, как ты просила. Но я взяла с тебя обещание — побег из дома отменяется. Мы остаемся на местах. У каждого есть свой дом. — Только вам достались дома получше! — Все города с чего-то начинают, — парирует Москва так, словно оправдывается, а потом, не обнаружив иных аргументов, просит меня подтвердить, что всем на первых порах приходится тяжело. — Да, раньше я был отвратительным, — говорю. — Такие тесные улицы, неприятные запахи, везде копошатся крысы. Кстати, они остались. Ты видела «Рататуй»? Просто наберись терпения — это как юношеские прыщи, с годами проходят, и вуаля — ты счастливый обладатель невероятной кожи. Москва, судя по всему, жалеет, что передала мне слово, а Воркута молчит, запрокинув голову на подушку. — И какие у меня перспективы? — спрашивает она, обращаясь к желтым разводам на потолке. — Отсюда все уезжают. Я знаю, почему. Иногда из квартиры выходить не хочется. Никакой радости, все вокруг уродливое. И если это я — то мне... противно быть такой. — Все не так плохо, — Москва садится с ней рядом и утешительно обнимает. — Давай завтра ты нам все здесь покажешь, хорошо? Главные места столицы крайнего севера! Слово «столица» по отношению к этому унылому пейзажу за окном, звучит громко. Я бы оценил в сто децибел. — А потом вы уедете, и я останусь одна, так? — Если ты проведешь нам экскурсию, Париж порекомендует тебя туристам, которые к нему приезжают, правда? — О, не сомневайся! Так и вижу, с каким энтузиазмом раздаю буклеты в аэропорту. — А летом, если будешь себя хорошо вести, съездишь к нему на выходные. Договорились? Эй, остановимся на буклетах, ладно? Москва растолковала упертое молчание Воркуты как согласие и примирительно предлагает посмотреть какой-нибудь фильм на планшете (а я искренне надеялся, что мы сразу вернемся в отель). Казалось, первое знакомство не может пройти хуже, но Воркута выбирает «Последнее танго в Париже» (сомнительный реверанс в мою сторону). Беда в том, что она ожидает увидеть мелодраму, а это эротический триллер. Сомневаюсь, что детям такое вообще можно смотреть. Но спорить не стал. В конце концов, фильм снимали в нашем районе: окна моей квартиры даже пару раз попали в кадр, когда героиня Марии Шнайдер неприкаянно металась по улице. Приятно высматривать знакомые уголки, отдалившись от себя самого на тысячи лье. Престарелый врач заходит к нам в разгар скандальной сцены со сливочным маслом: «Вашу девочку завтра выписывают». Воркута счастлива, а я ловлю взгляд Москвы, который неутешительно констатирует — она теперь наша проблема. 21:03 Не горю желанием устраивать разборки в присутствии сурового телохранителя Москвы, но запасы моего терпения быстро иссякают. Срываюсь, едва мы отъезжаем от больницы. Она сидит впереди и курит, опустив стекло. — То есть, ты вытащила меня на край света ради свидания? Только чтобы девчонка успокоилась и не сбежала из дома? Москва какое-то время молча выслушивает мой гневный спич, но в конце концов не выдерживает: — Окей, можешь проваливать, — говорит и щурит глаза, глядя на меня в зеркало заднего вида. — Но когда эта ненормальная сбежит, и ты обнаружишь ее у себя на пороге — помогать не стану. Не ожидала от тебя такой реакции. Слышу разочарование в ее голосе и мне становится стыдно немного. Девчонка, разумеется, не сможет найти мой дом. Только у меня и Москвы есть способность чувствовать себе подобных — другие воплощения. Именно благодаря нашим усилиям все перезнакомились однажды. Пристыженно молчу. — Я всегда считала — если твое появление может вернуть кого-то к жизни, то расстояние не имеет значения, — продолжает Москва, как бы рассуждая вслух. — Разве об этом можно жалеть? Наверное, ты и вправду стал бессердечным — все как они говорят. — Кто говорит? — снова выхожу из себя, она устало кладет руку на лоб, словно голова раскалывается от шума и препирательств. Телохранитель оставляет нас наедине — припарковался у гостиницы и буквально выбегает из машины. Мой резонный вопрос так и повис в воздухе, но я-то знаю примерный круг обвинителей — Рим, Лондон, Берлин и Нью-Йорк. Плюс-минус. Представляю, как они собираются где-нибудь на Таймс-сквер или на Пикадилли и костерят меня, смурного отщепенца. — Думаешь, она всерьез? — спрашиваю чуть мягче. — Типичные капризы ребенка... Мы не могли обсудить это заранее? — Я никому не говорила, почему должен приехать именно ты, — Москва поворачивается ко мне, и я вижу, что она плачет. — Мы бы обсудили, будь у меня твой актуальный номер. Но ты ведь с нами теперь не общаешься. — Она вытирает слезы, а я чувствую себя бессердечным настолько, что внутри сдавило. — Знаешь, как я обрадовалась, когда она сказала, что мечтает увидеть именно тебя, а не кого-то другого? Подумала — наконец-то у меня есть повод постучаться к нему, напомнить о том, что жизнь продолжается... Она дергает ручку двери, но та не поддается, бритоголовый их заблокировал. Москва начинает судорожно высматривать своего телохранителя через лобовое стекло, но на парковке пусто, никого нет. «Ну отлично», — раздраженно произносит и обессиленно откидывается на сиденье. Через несколько минут парень вышел на крыльцо гостиницы и высвободил нас. «Ты бы мог не запирать в следующий раз?» — сердится Москва, проходя мимо него. Поднимаю голову и впервые за много лет вижу черную бездну звездного неба. 21:31 В лобби гостиницы уже приглушен свет. Москва проверяет наручные часы. Я замечаю, что они отстают на час, но ее это устраивает. Почему она не живет по своему времени? Ладно, меня это не касается. — Сорок второй и сорок третий, пожалуйста, — пока она просит ключи от наших номеров, подходя к ресепшн, я беру газировку в автомате. — К сожалению, у нас сломался лифт... Резко оборачиваюсь на голос. Этого не может быть! Только что обретенная связь с реальностью ускользает, потому что ключи выдает Исаак, как если бы его перенесли сюда сквозь годы. Отвернись, говорю я себе, тебе кажется. Даже если он каким-то чудом выжил — когда мы виделись в последний раз, ему было двадцать лет, а значит, сейчас Исаак должен выглядеть как столетний старик. Но кроме внешнего сходства вплоть до родинки на шее — этот низкий голос («Приносим свои извинения») и манера глядеть исподлобья заставляют меня усомниться в том, что законы жизни и смерти работают безотказно. — Ты идешь? Москва и воскресший Исаак смотрят на меня в недоумении. Перестаю себя контролировать — застыл посреди холла, как истукан. И все вокруг нас троих остановилось, когда прошлое, которое я так долго оплакивал, каким-то наваждением вернулось. Это самый желанный сбой в системе координат! Мне нужно как можно скорее выяснить, с чем я столкнулся. Узнать хотя бы его имя. Но вместо этого мы идем к лестнице, а воплощение главного человека моей жизни провожает нас стандартным: «Доброй ночи». Нет, я не выдержу. Внутри меня перевернулась вселенная. А теперь еще. И — ослепляющим порывом — снова. — Все хорошо? Ты как будто привидение встретил, — Москва встревоженно всматривается в мое (побледневшее?) лицо, когда мы поднимаемся на свой этаж. — Так и есть... — В любом случае — нельзя же так бесцеремонно пялиться на парней. Я думала, ты его... Звук отключается. Перед тем как уйти к себе, Москва еще изливает нравоучения, но мы на разных частотах. Она его не видела! Ее миропорядок не ушел только что в крутое пике. Сползаю по стенке коридора, едва она удаляется в номер. На этаже погас свет. Датчики движения могут считать только мое учащенное сердцебиение. Замер, чтобы не спугнуть видение. Я так боюсь, что оно растворится — в темном коридоре, в лестничных пролетах. Телефон попал в зону вай-фай и атакует уведомлениями, а мне нужен покой, чтобы понять, какой он, этот новый мир — тот, с которым я только что разминулся в холле. Несбыточно-достижимый? Здесь Исаак, каким я его помню, выжил и дежурит в ночную смену. Жду, когда заскрипят рельсы и мимо промчатся вагоны метро. Тогда я, вздрогнув, проснусь дома. Или самолет пойдет на посадку, и я очнусь в небе над Москвой. Но со мной ничего не происходит. Потому что я не сплю! Красный огонек горит в глубине коридора. Поднимаю руку и датчики движения реагируют немедля. Щурясь от яркого света, ищу в кармане ключи, и с ужасом понимаю, что красный огонек — это камера видеонаблюдения. Если призрак Исаака не записал меня в сумасшедшие, когда я уставился на него в холле, то он непременно это сделает, увидев на мониторе, как я сижу на полу в темноте. Захожу в номер. Рухнув на застеленную кровать прямо в ботинках, чувствую себя полным ничтожеством.