и города живут

17 сентября МОСКВА

12:01 После выступления Мадрида иду к машине, чтобы вернуться в отель, но в коридоре встречаю Барселону и Прагу. Они не пошли на кофе-брейк и уговаривают покурить с ними. Я спала всего три часа и к полудню потеряла малейшую концентрацию — но как им откажешь? Ищем туалетную комнату во Дворце культуры шахтеров. Это монументальное здание с согласия мэра Воркуты на неделю стало нашей штаб-квартирой. Прага со знанием дела забивает трубку и говорит, что у Мадрида красивая форма черепа (она бывает такой жуткой иногда). А Барселона садится на низкий подоконник и, если абстрагироваться, можно представить, что она дома, а за окном утешающий средиземноморский ландшафт. Яркое солнце пробивается сквозь замазанное мелом стекло. Я подвожу губы, глядя в треснувшее зеркало — оно шрамирует лицо, поделив отражение пополам. — Колитесь, почему съезд перенесли сюда? — спрашиваю на английском, стирая излишки помады бумажной салфеткой. Тишина. Прага причмокивает, пытаясь раскурить, а Барселона о чем-то глубоко задумалась, уставившись на пустое ведро, привязанное к трубе цепочкой. — Я не знаю, — говорит Прага, пуская два идеальных кольца дыма. — Мне сообщили за два часа до вылета в Нью-Йорк. Пришлось экстренно менять билеты, отзывать багаж в аэропорту. А ты не рада? — Рада, наверное, — отвечаю не то, чтобы уверенно и пытаюсь понять, отчего наша беседа кажется мне вялотекущей, как дурной сон. — Просто никто толком не может объяснить эту... логику. — А ты не собиралась приезжать на съезд? — лениво потягивается Барселона, выходя из короткого забытья, встает и медленно подходит ко мне, протягивает зажигалку — свою я не могу найти в сумочке. — Меня в этом году не отпустили, — затягиваюсь, подхожу к кафельной стене и непроизвольно сползаю вниз, присев на корточки. К концу прошлого века такие, как я — те, что незримо связаны со своими городами — оказались под надзором спецслужб. Они считают нашу сохранность вопросом национальной безопасности, но на деле просто используют в своих интересах. Меня охраняют с особым усердием. Остальные могут дышать свободно: Прага, например, просто обязана сообщать, если уезжает дольше, чем на три дня, а у Барселоны все сводится к ежемесячному чаепитию с главой испанской разведки. Хуже меня живется, пожалуй, только Пхеньяну и китайским городам — военные их даже за порог не пускают. — Видишь, никакой загадки тут нет — Лондон узнал, что тебя не отпустили к нам и решил, что мы сами к тебе приедем, — заявляет Барселона, возвращаясь на подоконник, как на пьедестал. Это любопытное предположение, но не сходится — Лондон не знал о том, что я получила отказ. Никто не знал. Да и чего греха таить, Лондон не стал бы ради меня экстренно переносить съезд. Есть, наверное, лишь один человек, ради которого он может так сильно напрячься и потому текущее положение дел становится интересным вдвойне. — А Париж здесь как очутился? — недоумевает Прага, внимательно изучая надписи, выцарапанные на туалетных кабинках. — Он ведь никогда не приезжал. Она отрешенно проводит тыльной стороной ладони по надписи «Сдохни», словно та имеет особую незримую силу и смысл. — Я его со времен Первой мировой не видела, — кивает Барселона и вместе со мной следит за Прагой. — Он приехал из-за меня, — говорю, и они обе в изумлении поворачиваются. — У нас возникли проблемы с городом, в котором мы находимся, с Воркутой, и он... неожиданно откликнулся. — Бедняжка, — выдыхая густой дым, томно произносит Прага. — Должно быть, для него это такой стресс. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Барселона и начинает кашлять в кулак. — Он ведь не любит общаться с нами, — Прага неторопливо подходит к зеркалу, протягивает руку, осторожно касается кончиком указательного пальца своего отражения и жмурится. — Париж — недотрога. Всегда держится в стороне. — Так было не всегда, и ты это знаешь, — с нажимом напоминаю я, резко поднимаюсь, подбегаю к покрасневшей от кашля Барселоне и стучу по спине. Прага разгоняет застоявшиеся клубы дыма. Мы какое-то время молчим. Из неисправного сливного бачка в одной из кабинок течет вода, оконное стекло, нервируя, дребезжит от легкого постукивания. — Почему тебя не отпустили? Ты снова невыездная? — спрашивает Барселона — при этом она нервно поглядывает на окно в поисках источника монотонного раздражающего звука. — Они ведут себя странно, их не поймешь, — говорю. — Новый спецагент, которого приставили ко мне два года назад, жалкий, как щенок. А вчера у него появился напарник — вылитый зомби, нечисть какая-то. Прага решительно подходит к подоконнику, встает на него своими тяжелыми бутсами и, с большим усилием опустив щеколду, открывает одну из створок. Нам приходится встать, чтобы распахнуть ее настежь. На подоконнике с важным видом сидит черная птица и вертит головой, разглядывая нас. — Галка, — восторженно произносит Прага, наклоняясь, чтобы получше ее разглядеть. — Священная птица. Я, кстати, видела твоего бритоголового спецагента, он источает мощную защитную ауру. — Максим ведь на спецслужбы работает, — признаю, хотя и не знаю точно, что она под этим подразумевает. — Но он явно лучший из всех, что были. Мы подружились, с ним я чувствую относительную свободу. — Или он просто делает вид, что играет на твоей стороне, — язвительно отмечает Барселона, отходя от окна — ей явно не нравится назойливая птица. — Они ведь до сих пор не разрешают тебе встретиться с Мюнхеном. Это бесчеловечно. Как ей объяснить, что напоминать мне об этом лишний раз — удар не менее болезненный? Потеряв интерес к беседе, я опускаю взгляд и чувствую, что мое сердце вновь разбито вдребезги. Галка истошно гаркнула и, расправив крылья, улетает (возможно, мне привиделось, но напоследок Прага ей что-то шепнула). И в тот же миг дверь стремительно открывается, к нам заходит Венеция. Вид у нее, как у Атлантиды — потерянный. Она все утро подсаживалась к самым терпеливым и ныла о том, как дурно ей здесь находиться. — Я улетаю сегодня чартером, — сообщает она, расхаживая по туалетной комнате, как зверь в клетке. — У меня запланированы важные встречи в Нью-Йорке. Имена оставлю при себе, скажу только — им хорошо платят в Голливуде, — Венеция делает паузу и сканирующе нас осматривает, останавливая взгляд на мне. — Узнать бы, кто нас сюда отправил, да? Вы не в курсе? Мы в дружном неведении хлопаем глазами. Но всем известно — так решил Лондон. Венеция и сама прекрасно понимает, просто аккуратно пытается выяснить, кто готов вступить в клуб недовольных, чтобы потом самоустраниться и сделать вид, будто она здесь не при чем. — В моем номере плесень! А мне сказали, что это лучший отель в городе. Могу себе представить, как выглядят остальные... Барселона не выдерживает и демонстративно уходит первой, закатив глаза и скорчив за спиной Венеции гримасу в духе «достала». — Прости, я не имею ничего против России, — заверяет Венеция, провожая ее уничижающим взглядом. — Вы с Питером, само собой, исключение. Кстати, как он? — Приедет вечерним поездом. Питер с Венецией когда-то встречались, но быстро поняли, что их сходство не более чем расхожее заблуждение. — Чудно, буду рада его увидеть. — Ты разве не собиралась уезжать? — с невинностью агнца напоминает Прага и сверлит ее ледяным взглядом. — Останусь, раз уж Питер к нам приедет, — уязвлено откликается она, с отвращением осматривает туалетную комнату, разворачивается и уходит. — Хочу на днях провести спиритический сеанс, — с воодушевлением заявляет Прага, закрывая окно. — В этих краях ощущается сильная загробная энергетика. Ты придешь? Меня не прельщает идея наблюдать за тем, как Прага общается с духами, но из вежливости обещаю прийти. Потом мы прощаемся. В актовом зале на втором этаже скоро продолжится общее собрание, а я выхожу на крыльцо Дома культуры в поисках своего спецагента, он должен отвезти меня в отель. На парковке его машины нет. Телефон садится на холоде, едва я начинаю звонить Максиму. Приходится сделать глубокий вдох и позволить себе отвлечься на облака, сквозь которые пробивается солнце. Они несутся на юг стремительно, их тени в маленьком сквере со статуями похожи на оживший гобелен из причудливых форм. А теперь надо выдохнуть. Но вместо этого я чувствую щекотливое покалывание в переносице и громко чихаю. Надеюсь, никто не слышал. — Будь здорова! Досада! За одной из колонн со стаканчиком кофе стоит Сеул. Я его даже не заметила. Вот уж кто в любой ситуации излучает спокойствие и внутреннюю гармонию. Обнимаю его крепко. — Тебе не кажется, что им пора создать бойз-бенд и отправиться в мировой тур? Не сразу понимаю, о ком идет речь, а потом вижу трогательную сценку, которой Сеул видимо любовался все это время. Маленькую спортплощадку в сквере заняли Лондон, Нью-Йорк и Берлин. Первый подтягивается на турнике, второй отжимается на брусьях, а третий, сидя на детских качелях, уткнулся в телефон. — Да, они неразлучны, — говорю и не могу оторваться от этой сцены редкой идиллии, внезапно поймав себя на мысли о том, как они мне дороги. Люди пытаются нас разлучить и рассорить, но мы пока держимся, как видите. — А теперь и Париж с ними воссоединился, — блаженно отмечает Сеул. — А разве Рим не приехал? — внезапно спохватываюсь я. — Его второй день не могут найти, — Сеул произносит это все с тем же спокойствием, но голос его слегка дрогнул. И от этой недосказанности все стынет внутри. Я не могу больше с легким сердцем смотреть на них. Не знаю, давно ли мы в пути, но отчетливо понимаю — утопив педаль газа в пол, уверенно мчим к катастрофе. — Да уж, час от часу не легче, — так сдержанно я реагирую вслух; Максим сигналит, подъехав к главному входу. — Прости, мне нужно отлучиться в отель. Сеул любезно приподнимает стаканчик в знак прощания. 12:15 Максим выглядит еще хуже меня. Он в последнее время сам не свой — кипятится по пустякам. Так хочется рассказать ему последние новости, но это слишком рискованно (тем более, сзади в этом своем выцветшем костюме сидит его новый напарник Федор, не внушающий никакого доверия). Поэтому я перехожу в режим отключенного сознания и вижу за тонированным стеклом не мрачные фасады Воркуты, а сентябрьский день 1938 года. Мюнхен провожает меня у себя на Восточном вокзале, начальник станции свистит, и поезд медленно начинает двигаться. Я вижу, как он идет вслед за вагоном, понемногу растворяясь в клубах паровозного дыма. После войны мы уже не виделись — почти шестьдесят лет я живу под стеклянным колпаком спецслужб и впервые выехать за границу мне разрешили только в прошлом году. Единственным условием был запрет на встречу с ним. — Вам грозит опасность. Нет, это не мое воображение. Максим действительно так сказал только что. — Опасность? Что ты имеешь в виду? От кого? Федор вдруг начинает рычать, уткнувшись головой в водительское кресло. Он повторяет, как заведенный: «Самаэль, Самаэль...». Мне становится жутко. — Что за Самаэль? — стараюсь перекричать его дикие вопли и унять дрожь в коленках. — Понятия не имею, — психует Максим, объезжая пробку по встречке. — Не обращай внимания. — Вам бы его врачу показать, — говорю, отодвигаясь подальше к окну, и с ужасом глядя, как этот монстр пускает слюни. — У него явно не все дома. Говори сейчас же — кому угрожает опасность? Что вообще происходит? — Это все, что я могу тебе сказать, — шипит Максим, и я понимаю, что нужно перейти на шепот, либо отложить разговор. Чудовище тяжело хрипит — ложится на задние сиденья, начинает судорожно сучить ногами и бормотать что-то, отдаленно похожее на заклинание. Ждать я не могу. И тогда шепотом: — Ты ведь знаешь, мы умираем только, если уезжаем из дома надолго, либо, когда город покидают люди... Хотя бывает и так, что нас увозят против нашей воли. Первый и пока единственный известный случай похищения был в августе 2000 года, когда пропал Нью-Йорк. Через год, в сентябре, когда он ослаб вдалеке от своих мест, самолеты ударили его в самое сердце. Потом Нью-Йорк вернулся, но нам до сих пор неизвестно, кто за этим стоит. Сам он предпочитает о своем похищении не вспоминать. Мир уже не был прежним. К спецслужбам пришло понимание — чтобы посеять хаос в отдельно взятом городе, достаточно похитить его воплощение. После 11 сентября контроль за нами усилили. — Готовилось похищение, ситуация очень напряженная, — говорит сквозь зубы Максим, разгоняясь настолько, что меня начинает мутить. — Тщательно приглядывай за своими. И я с ужасом вспоминаю: «Его второй день не могут найти». Но Максиму ничего не говорю. Все слишком стремительно куда-то движется. — Сюда скоро приедут мои коллеги из-за рубежа, — говорит он уже чуть громче и нервно поглядывает в зеркало заднего вида. — Можно сказать, у нас тоже съезд намечается, только под прикрытием. 12:34 Париж в гостиничном номере смотрит по телевизору «Леди Баг и Супер-Кот», обложившись подушками. Тяжелые шторы в комнате плотно задернуты, ночник горит уютным светом, перед кроватью на всякий случай стоит тазик. Прошлой ночью ему было плохо. Он до сих пор выглядит не очень, но, кажется, рад моему появлению. — Как себя чувствуешь? — спрашиваю, подсаживаясь к нему. — Голова раскалывается, обрывочно помню, что вчера было, — жалуется он, но при этом расплывается в необъяснимой улыбке. Это странно: два дня Париж огрызался, а сегодня я вижу его мягким и спокойным. — Ты много выпил, тебя нашел Максим и привез сюда... Париж кивает и, широко зевнув, отворачивается. На экране Супер-Кот протягивает руку Ледибаг и говорит, что есть очень важный разговор. Она отнекивается, но тот просит ее замолчать. Я обязана поделиться с Парижем тем, что мне рассказал Максим, но пока только разглядываю его мрачно-задумчивое лицо. В широких глазах голубоватый отблеск от телевизора, черные кудри спадают на плечи, античный профиль и тонкая, немного резкая линия рта будто вылеплены по стандартам красоты, заложенным издревле. Я, признаться, загляделась. Париж, конечно, привлекательный (однажды мы с Веной составляли топ-5 самых красивых, и он был на третьем месте), только парень явно не в моем вкусе. Слишком слащавый и вместе с тем какой-то сумрачный. — Нам нужно поговорить, — заявляю, собравшись с духом. — Только майку надень, пожалуйста. — Настолько серьезно? — дурачится Париж и хватается за голову. Он идет за майкой и, глядя на его тело, я готова пересмотреть наш список и поставить его на второе место (так и быть) — раньше эту позицию занимал Берлин. Париж садится напротив в нетерпеливом предвкушении. Я, сама того не замечая, неожиданно начинаю со слов раскаяния: «Послушай, мне жаль, что мы вытащили тебя сюда. Я не знала, что они приедут и...». — Это не важно, — перебивает он. — Тебе не обязательно объяснять мне. Я так рад, что приехал! Помнишь того парня с ресепшн? Ты еще просила не пялиться на него. Можешь не верить в мистику, но он сверхъестественно похож на человека, который когда-то был мне дорог... как две капли воды похож. Кажется, я начинаю понимать, отчего он так счастлив. Париж выключает телевизор и рассказывает мне историю о том, как его возлюбленного по имени Исаак забрали в концлагерь нацисты. Теперь ясно, почему он отдалился от нас — Париж, судя по всему, до сих пор не оправился от этой потери. — Но ведь он совсем другой человек, — с сомнением произношу я, положив руку ему на плечо. — Ты не можешь влюбиться в него только из-за внешнего сходства с тем, кого потерял. — Разумеется, нет, — он улыбается так, будто я упускаю очевидное. — Но и равнодушно пройти мимо не могу. Мне нужно... попытаться. — Ты вчера был с ним? — Да, и, кажется, все запорол. Мы выпили, и я как бы... перенес чувства, которые испытывал к Исааку, на него. Он вряд ли теперь захочет со мной общаться. Я не была готова к такому разговору. И нам бы сейчас обсуждать не мальчика с ресепшн, а более серьезные проблемы, но все же я говорю: «Если его появление делает тебя счастливым, просто напиши ему. Прямо сейчас. Хотя бы попробуй». Париж берет смартфон и читает вслух: «Ты принял меня за другого. Наверное, обознался, прости. Удачных тебе съемок». Пытаюсь представить перспективу этих отношений. Велика вероятность, что будущего у них нет. И все же повторяю: «Напиши ему». Он что-то печатает и отправляет, а потом, услышав секретный стук в дверь — как будто с той стороны кто-то пытается отбить ладонями ирландский степ — умоляет: «Только не это! Прошу, не впускай его! Давай притворимся, что нас нет». Открываю. Чисто из любопытства. 12:50 Лондон вихрем залетает в номер, даже не замечая меня. Повалив протестующего Парижа на кровать, он обнимает его: «Наконец-то злые чары пали, и ты восстал из сна!». «Пусти меня, придурок», — вопит тот, пытаясь сопротивляться. Чувствую себя третьей лишней на этом празднике интимной близости и, застыв у порога, вижу в зеркале их ожесточенную битву. У мальчиков какие-то свои первобытные причуды — я давно перестала что-либо понимать. — Давай проведем остаток жизни вместе, — голосом влюбленного принца говорит Лондон, взяв на удушающий. — Даже не мечтай, — задыхается Париж и резко сталкивает Лондона с кровати. Тот падает на пол и смеется, схватившись за бок. Закрываю дверь и помогаю Лондону подняться. — Ты разве не должен быть на съезде? — Я приехал доставить особого гостя, — заявляет он и кивает туда, где Париж лежит, недовольно поджав губы. — Ты программу читала? Его выступление через час, сразу после обеда. — Ты меня с кем-то путаешь! — бросает Париж в потолок. Ищу в сумочке программу съезда и сажусь на всякий случай между ними. — Это шутка? — я начинаю злиться, прочитав название лекции. — «Париж. Как дарить людям радость, оставаясь самодовольным кретином»? — Пошел ты! — кричит Париж, сжав кулаки. — Чая перепил? — Название лекции обсуждается, мы готовы дискутировать, — Лондон бесцеремонно открывает шкаф и оглядывает обширный гардероб. — Так-так, и чем богат наш король мод? М! Твидовый пиджак от Alexander Mcqueen нам подойдет! — Не трогай мои вещи! — На нем такая милая брошь. Ну же, перестань кривляться — соглашайся! Париж дергается, но я его останавливаю. Лондон кидает пиджак на кровать, невозмутимо идет в ванную комнату и, судя по звуку, включает душ: «Не хочешь освежиться после вчерашнего? Могу составить тебе компанию». — А знаешь что? — Париж решительно поднимается. — Я поеду! В этом пиджаке! Даже тему лекции можешь не менять! Сдаюсь. Никогда не пойму мальчиков. Бесполезно даже пытаться. — Рад слышать, — откликается Лондон из ванной. — Так ты идешь? Вода уже совсем теплая. Париж берет полотенце, раздевается до трусов и направляется к нему. Я не стану их разнимать, если опять сцепятся. С меня хватит. Лондон возвращается в комнату: «Он меня выгнал, представляешь!». 13:25 Мы с Лондоном ждем в холле. Париж с минуты на минуту спустится вниз в своем шикарном костюме. Я впервые могу тет-а-тет спросить, почему съезд экстренно перенесли из Нью-Йорка в Воркуту, но Лондон выглядит каким-то растерянным и даже напуганным. Ни разу его таким не видела. Меня это дезориентирует, и я невпопад произношу: «Ты все еще..?». — Не продолжай, — останавливает он. — Мой ответ тебе не понравится. Ненавижу недосказанность и полутона. В холле неожиданно появляется Воркута. Я так забегалась, что совсем про нее забыла. Она принесла слоенный торт на коржах — судя по всему, собственного приготовления. Меня растрогал рисунок, выведенный кремом — немного неуклюжая Эйфелева башня. Надеюсь она не видела, как Лондон театрально вытаращил глаза. Я их скрепя сердце знакомлю. Воркута от удивления приоткрывает рот. — Ты возглавляешь местный фан-клуб Парижа, так? — саркастично интересуется Лондон, рассматривая кулинарный шедевр. — Как думаешь, можно и мне вступить? Я отвожу смущенную Воркуту за локоть в сторону: «Не обращай внимания. Он был в отъезде, когда англичанам выдавали деликатность». — А чего сразу обижаться? — разводит руками Лондон и делает вид, что смертельно раздосадован таким отношением. Париж, необыкновенно красивый, выходит из лифта. Первым делом он смотрит на стойку ресепшн — сегодня гостей встречает женщина средних лет — и потом, несколько разочарованно, переводит взгляд на нас. Воркута, краснея, преподносит ему торт, а Лондон наблюдает за этой трогательной сценой, натянув неестественную придурковатую улыбку. — Она поедет с нами, — заявляет Париж, кивнув на Воркуту. — Ты знаешь, это исключено, — отвечает Лондон, к которому он обращался. — Она слишком... маленькая. Без обид. — Это мое условие, — невозмутимо реагирует Париж и смотрит на него повелительно, я бы даже сказала, с каким-то маниакальным огоньком в глазах. Женщина-администратор вместе с нами следит за их противостоянием. — Ну, что ж, — Лондон принимает битву взглядов, подходит к Парижу почти вплотную. — Разве я могу тебе отказать? Они долго всматриваются друг другу в лицо — яростно, но выдавая слабину — так, словно оба попеременно готовы уступить. Париж не выдерживает и отходит первым, направляясь к кулеру. Лондон, увидев мое замешательство, неожиданно серьезным тоном произносит: «Доверься мне и не дергайся!». Рассчитывала вызвать такси, чтобы Максим за нами не увязался, но его машина стоит у входа в отель. Он появляется как из-под земли и предлагает подвезти нас. Надеюсь, ребята не будут при нем откровенничать. Лондон как-то умудрился доставить в Воркуту свой лимонный BMW и с пафосом шагает к нему. — Я своим ходом, — он салютует двумя пальцами, включает Smalltown Boy и цветомузыку у себя в салоне, резво жмет на газ. Париж, провожая его ненавидящим взглядом, возмущенно произносит сквозь зубы: «Позер». В нашем авто играет «Хару мамбуру». Атмосфера как в фильмах, в которых карикатурные гангстеры только что познакомились и едут грабить банк (не представляя толком, как это делать). По бесцветной улице проезжаем мимо завода, на крыше которого скривился лозунг: «Честь предприятия — дело каждого», затем панельку с надписью «Слава КПСС». Краска свежая. Поворачиваем на улицу Мира — здесь есть дом с огромной трещиной в виде сердечка. За пять дней я начала ориентироваться. Все смотрят в окно, кроме самой Воркуты, постепенно сползающей куда-то вниз. 13:55 Париж входит в актовый зал Дворца культуры — его встречают, как воскресшую рок-звезду. Почти все, кто был внутри, потянулись к сцене. Он и подумать не мог, что его появление станет главным событием дня. В зале нет свободных мест. К обеду до Воркуты добрались те, кому пришлось лететь сюда несколько дней с пересадками. Париж обнимается с Веллингтоном и Сантьяго, очередь к нему разрастается, и Лондон, поднявшись на сцену, в своей типичной саркастичной манере просит всех разойтись по местам: «Наш хедлайнер мечтает выступить перед вами, автографы он раздаст позже». Воркута смотрит на всех с таким восхищением, точно попала за кулисы грандиозного шоу. Пока мы ищем свободные места, она постоянно одергивает меня с вопросом: «А это кто?». — Светловолосый парень в джемпере Будапешт, а рядом с ним София и красавчик Рейкьявик, — рассеянно отвечаю я, а сама высматриваю, не появился ли на съезде Рим. Барселона и Прага занимают нам место в верхнем ярусе. Рядом с ними в наушниках, качая головой в такт, сидит Нью-Йорк. Воркута краснеет, узнав, кто этот парень, сидящий в вальяжной позе. Париж выходит на сцену, и позади него на огромных экранах появляется название лекции: «Как дарить людям радость, оставаясь самодовольным кретином». Нью-Йорк прыснул от смеха в ладонь, но наушники снимать не стал — я отсюда слышу хип-хоп бит. — О своем выступлении я узнал за час до начала, поэтому оно будет максимально коротким, — с извиняющейся улыбкой предупреждает Париж. — Это скорее важное объявление, которым я хочу поделиться. Я вспоминаю его прежний голос — такие мечтательные оттенки были в нем, когда мы виделись в начале прошлого века. Лондон поднимается к нам и садится прямо на ступеньки рядом с Нью-Йорком. По пути он жестами делает замечания тем, кто снимает выступление на видео. — Два дня назад я приехал в Воркуту, — продолжает Париж. — Это моя первая поездка за много лет и возможно самое... неочевидное место для путешествия. Никто сюда не стремится — напротив, все хотят как можно скорее покинуть Воркуту. Жизнь здесь когда-то остановилась, и никому до этого нет дела. Воркута начинает испуганно озираться, но все смотрят на сцену, не обращая на нее внимания. Венеция понуро опускает голову на бок, выражая крайнюю степень недовольства. — Такие города мы называем депрессивными и стараемся их не замечать, — говорит Париж. — Многие из них изначально склонны к саморазрушению и в этом подавленном состоянии живут какое-то время, а затем навсегда исчезают — так никем и неузнанные, брошенные. Собрав у себя главные сокровища, мы не привыкли делиться. Люди, живущие в таких маленьких городах, порой даже не догадываются о том, что они упускают. Все главные события — будь то Оскар или Олимпиада — достаются нам, и мы привыкли смотреть свысока на тех, кто обделен таким вниманием и не обласкан путеводителями. В день нашего знакомства с Воркутой я действительно вел себя, как самодовольный кретин. И мне стыдно вспоминать о том, какими обидными словами я называл это место. Такие маленькие города, как Воркута, нуждаются в заботе и уж точно не заслужили всеобщее пренебрежение, с которым вечно сталкиваются. Все заинтригованно притихли. Прага нетерпеливо подается вперед. Сеул оборачивается и, поймав мой взгляд, едва заметно пожимает плечами. Даже Нью-Йорк снял наушники. — Теперь я перейду к той части, где упоминается моя способность дарить людям радость, — заявляет Париж. — Знаю, кому-то мое предложение покажется сумасшедшим, но меня эта идея вдохновляет. Неделя высокой моды в конце января пройдет не у меня. Я готов поделиться этим праздником — мы привезем все модные показы сюда, в Воркуту! Он замирает, ожидая, наверное, услышать овации, но никто не торопится. Звенящая тишина давит на барабанные перепонки. Лондон что-то шепчет Нью-Йорку на ухо. Оба выглядят изумленно. У Венеции такой вид, будто ей отвесили мощную пощечину. Прага в замешательстве непроизвольно прижимает кончики пальцев к губам. Воркута с беспокойством смотрит на чрезмерно ликующего Парижа. — Это шутка такая? — недоумевает Барселона. Похоже, что нет.