18 сентября МОСКВА
09:54 Завтракаем в кафетерии при отеле. Со мной Лондон, Прага, а еще Питер с Венецией (худшие опасения сбылись — эти двое реанимируют отношения). Питер где-то раздобыл местную газету и читает нам низким чувственным баритоном: «18 сентября, понедельник. Днем в Воркуте ледяной туман и мгла, неба не видно, давление в пределах нормы. Температура около нуля. Ветер северо-восточный, слабый. Солнце зайдет в пять часов». Если бывает болеутоляющий голос, то он звучит в точности как у Питера. И не важно, что он читает — прогноз погоды или стихи своего любимого Блока. Венеция с потухшим взглядом ковыряет вилкой яичницу с колбасой. Питер переходит к колонке новостей и читает короткую заметку про «международную конференцию молодых инвесторов» во Дворце культуры: «съезд согласован с мэрией, и в закрытом режиме будет проходить вплоть до пятницы». — С каких это пор мы клуб молодых инвесторов? — недоумевает Прага. — На таком названии настояла мэр Воркуты, — говорит Лондон. — Знали бы вы, как долго мне пришлось с нею возиться. Три часа обрабатывал. Она чуть с ума не сошла, узнав, что дух ее города заключен в теле маленькой девочки. Думал, вот-вот вызовет экзорцистов. — И чем ты ее убедил? — спрашиваю. — Показал пару фокусов, — туманно отвечает он. — Но решающим доводом все же стал чемодан с валютой. — Выходит, мы их обманули, ведь никто из нас не собирается инвестировать, — расстроенно произносит Прага прежде, чем я успеваю спросить, о какой сумме идет речь. — Между прочим, Париж именно этим намерен заняться, — нахмурившись, напоминаю я. — Я второй день тут, а по ощущениям вечность! — Венеция, вздохнув, откладывает приборы в сторону — у нее явно пропал аппетит. — И Париж сошел с ума, если решил привезти сюда Неделю высокой моды. Просто безумие какое-то! Ни один модный дом не организует показ в этой убогой дыре. Где они устроят дефиле? На этих разбитых улицах? — Знаешь, это его право, — срывается у меня само собой. — Он ведь не покушается на твой кинофестиваль или на биеннале... — Еще бы! Меня воротит от одной мысли, что они пройдут в местах, подобных этому. Попробуйте уговорить Спилберга перенести мировую премьеру фильма сюда! Кто на такое вообще решится? — Джармуш согласится на Воркуту, — уверенно заявляет Питер, но Венеция пропускает его замечание мимо ушей. — А если крупные модные дома дадут согласие? Тогда и другие подтянутся, — продолжает Питер, упорно обращаясь к ней. — Ты могла бы подключить свои связи и договориться, скажем, с Versace о переносе показов, а Париж уговорил бы Chanel и Dior... — Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? — злится Венеция. — Да они скорее отменят показ, чем проведут его здесь! Можете сколько угодно грезить наяву, но не будем отрицать очевидного — в этом городе нет приличных отелей и хорошего аэропорта. За пару месяцев они не появятся. Я бы на вашем месте серьезно поговорила с Парижем, пока он окончательно не спятил. Мы какое-то время молчим, понимая — как это ни прискорбно, Венеция права и план Парижа безнадежней некуда. Даже титанические усилия не исправят иерархию, в которой аутсайдеры вроде Воркуты довольствуются малым, пока избалованная вниманием Венеция получает любовь мира в избытке. И хотя планы Парижа, которые поначалу казались нам несбыточными, иногда каким-то чудом воплощались, нужно признать — не в этот раз. Он еще не понял: это две разные вселенные — там и здесь. Они никогда не пересекутся. Лондон отвечает на звонок и начинает с кем-то спорить: «Да, я знаю — когда мы подписывали контракт, выступление было запланировано в Нью-Йорке. Нам пришлось перенести вечеринку в Россию. Нет, не Москва. Маленький город на севере. Зато папарацци сюда не доберутся». Подозреваю, он планирует гранд-ужин, который обычно проходит в последний день съезда. В конце вечера всегда выступает приглашенная звезда. В прошлом году, например, пела Бейонсе. Это частная вечеринка с договором о неразглашении, никто из звезд не знает о том, что это съезд городов. Иногда они со сцены поздравляют с днем рождения богатого миллиардера, выступающего заказчиком, и тщетно ищут именинника в зале. — Сомневаюсь, что на гранд-ужин кто-нибудь приедет, — предупреждаю, когда Лондон, выругавшись, кладет трубку. — Это мы еще посмотрим, — упрямо отвечает он и встает из-за стола. Стараясь не привлекать к себе внимания, в кафетерий заходит «парень с ресепшн», которого Париж считает своим воскресшим возлюбленным. Я в ужасе смотрю на его лицо — оно покрыто ссадинами и отеками. Разбито так, что живого места нет. — Не хило так парня ушатали, — говорит Питер, проследив мой взгляд. Не знаю, что мною движет, когда я выхожу вслед за этим парнем в холл и останавливаю: «Мне нужна твоя помощь». Я стою перед ним, а он смущенно прячет взгляд и, само собой, нуждается сейчас в помощи гораздо больше меня: «Простите, управляющий запретил мне общаться с гостями в таком виде». — Я просто хотела сказать, что мой друг тебя ищет, — говорю, и мне больно смотреть на его лицо, но при этом я отмечаю, как он красив. Шрамы легли на точеные скулы, подбитые глаза глядят грустно и осмысленно. Из служебного помещения выглядывает женщина-администратор: «Кирилл, ты заберешь свои вещи из подсобки?». Он обещает, что завтра за ними придет его сестра. — Меня только что уволили, — робко объясняет он мне. — Где мы можем тебя найти? — осторожно спрашиваю, стараясь сохранять дистанцию. — Нигде, — грустно отвечает парень. — Я под домашним арестом. Уходит.ПИТЕР
10:39 Настроение, честно говоря, не фонтан. Проводил Венецию на съезд, а сам остался дымить «ледяной вишней», примостившись на краешке парапета. Она любит светскость, а мне нужно побыть с нею врозь иногда. Мы повздорили, и я в связи с этим не чувствую ничего. Есть только симптомы простуды — предпочитаю не замечать. Я изначально простужен — хронически. Из отеля в каком-то смятении выходит парень в коротком пальто. Он решительно идет в туман, но в какой-то момент, остановившись, оглядывается и видит меня. Я не могу разглядеть его лицо. И он, полагаю, мое не видит, но мы, не сговариваясь, идем друг к другу навстречу, как, чувствуя родство, идут на сближение два неприкаянных странника. Еще чуть-чуть, и я понимаю, что передо мной возникает Париж. Мы виделись один раз и так давно, что я позабыл, какой он вблизи. В те годы меня не воспринимали всерьез — Париж, как и все, счел, что я слишком молод для мировой столицы. — Можно прикурить? — спрашивает он, даже не узнав меня. У него приторно-сладкий парфюм и дорогой внешний вид. За неимением зажигалки протягиваю вейп и представляюсь: «Я Питер. Санкт-Петербург». Он делает пару коротких затяжек и присматривается: «Ты возмужал, да?». Не знаю, чем ответить, и просто улыбаюсь ему. Иногда мне кажется, что в силу возраста я заискиваю перед старшими. Он интересуется, когда я приехал. Минувшей ночью, говорю, а про себя думаю, как изящно он курит — красиво и с удовольствием, разглядывая узоры трещин на асфальте. — Помнишь, ты мост закладывал на Сене? — спрашивает Париж и говорит, что это самый красивый мост в его городе. Потом возвращает мне вейп и рассеянно добавляет: «Жаль вашего императора», и горький осадок прошлого века перебивает ягодный вкус. К нам направляется Москва. Яростный стук каблуков возвещает издали — она настроена решительно. — Почему ты гуляешь один? — спрашивает она, сердито меня оглядывая. С некоторых пор у нее пунктик относительно моей безопасности. — Я не могу все время за тобой присматривать! — Я не один, мы здесь с Парижем. — Отрадно знать, что вы спелись, — напористо продолжает Москва. — Париж вчера, не посоветовавшись со мной, решил всех поразить своими грандиозными планами, и я хочу понять, что творится у него в голове! Предлагаю им отправиться к реке. Они спорят, как дети, но, в конце концов, соглашаются. Знаю лишь приблизительно, куда нам двигаться, и рассчитываю на врожденную сверхспособность — я слышу реки издалека. 11:20 Фонари отчего-то горят днем, образуя во влажном воздухе шары. Они расплываются, как капли рыбьего жира. Неторопливая прогулка для тех, кто в поисках уединения, тянется к ближнему — мы с Парижем по бокам, между нами Москва. Мы ищем реку — неиссякаемый символ утешения. Я планировал в одиночку изучать крыши местных многоэтажек, а вместо этого иду теперь с ними и вынужден выслушивать пререкания из серии «Ты думаешь только о себе». Но успокоившись, они наверняка будут обсуждать идею Парижа провести Неделю высокой моды в Воркуте и желание быть причастным к чему-то значимому берет вверх. Наверное, я один верю, что идея выгорит. И не спрашивайте, почему. Это на уровне интуиции. Нас преследует тяжелый шлейф мужского парфюма вперемешку с паром «ледяная вишня». Местные жители как прохожие из компьютерного шутера, расступаются перед нами и обходят стороной, оставляя неуютное ощущение назревающего противостояния. Я не паникер, но не стал бы так уверенно поворачивать за угол в местах столь непредсказуемых. Именно поэтому во внутреннем кармане моего пальто гигиеничка для обветренных губ соседствует с кастетом. Река уже рядом, я слышу позывные студеной воды. По каким-то причинам самой насущной становится история покалеченного гарсона с ресепшн. Я так понял, Париж испытывает к нему самые нежные чувства. И гарсону повезло, ведь тот немыслимо красив. Мне нравится Венеция, но если бы Париж захотел поцеловать меня, я бы не стал сопротивляться. Это все равно, что прикоснуться к красивой легенде. — Ты вчера написал ему? Он что-нибудь ответил? — спрашивает Москва, и Париж медлит, очевидно, сомневаясь, могут ли они говорить об этом при мне. По крайней мере, Москва расценила так: «Не переживай, Питер умеет хранить секреты». — Он прочитал и не ответил, — с явной неохотой произносит Париж, и я сокрушаюсь, чувствуя себя лишним. Проходим сквозь затхлую арку в хрущевке. Надпись на стене: «Россия будет холодной». Впереди простирается серая пустошь, разрезанная оврагом с мелким кустарником, под линией электропередач брошенный остов сгоревших «Жигулей». — Откажись от этой идеи, — просит Москва, когда мы созерцаем с возвышенности этот мрачный ландшафт. — Скажем, ты пошутил. Никто не будет осуждать или смеяться над тобой. Ну не может здесь пройти главное событие в мире моды! — Процесс запущен, — невесело улыбается Париж и уходит вперед, начиная спускаться под гору. — Федерация высокой моды сегодня проводит внеочередное собрание. На нем поднимут вопрос о переносе всех шоу... Потрясенная этой новостью Москва идет за ним: «Как тебе удалось?». А я еще раз обвожу глазами окрестности и с восторгом представляю, как в безжизненную снежную пустыню стекается мировой истеблишмент. — Накануне я говорил со своим мэром, — Париж останавливается и, повернувшись к нам, взволнованно начинает рассказывать. — До ночи убеждал, что это не такой уж идиотский план. К полуночи она кое-как согласилась, но подобные решения не входят в ее полномочия. Такое право есть только у Федерации высокой моды. Прямо сейчас на Фобур Сент-Оноре, заседает совет из семнадцати управляющих. Это представители ведущих модных домов Франции — Louis Vuitton, Chanel, Saint Laurent... Думаю, вопрос поставили на голосование. — Они проголосуют «против» единогласно, — убеждена Москва. — Скорее всего, так и будет, — признает Париж и снова уходит вперед, отдаляясь от нас. — И что мы будем делать тогда? Забавно, что Москва говорит «мы», создавая иллюзию командной работы. Я-то знаю — она не желает ему успеха. Напротив, как можно скорее хочет покончить с этой затеей, ведь она прекрасно понимает, как сильно ей влетит от чекистов, если усилиями Парижа вымирающую Воркуту — а город явно при смерти — начнут муссировать в мировой прессе. А еще чуть-чуть и Воркута станет главной сенсацией. Даже если решение о переносе примут не в ее пользу, всем любопытно будет узнать про город, который на полном серьезе рассматривали в качестве альтернативы Парижу. Москва в этой ситуации хочет сохранить лицо и видимость благополучия. Москва, как река — петляет. — Там видно будет, — заключает Париж и отворачивается, дав понять, что тема закрыта. 12:15 Река оказалась неширокой, с быстрым течением и порогами. Через нее перекинут подвесной пешеходный мост, отдаленно напоминающий «Золотые ворота» в миниатюре. Набрав на берегу гальку, мы аккуратно шагаем по сырым доскам к середине моста. Время его обглодало, и в проемы между деревянными «ребрами» спокойно уходит нога, а в широкую щель запросто можно провалиться. Пройдя до половины, крепко держимся за перекладины и, вдыхая кисловатый запах мокрого железа, кидаем камешки в воду. Пролетая вперед, они пропадают в тумане, и только характерный всплеск извещает о том, что снаряд достиг цели. Париж говорит, что идею привезти Неделю мод в Воркуту почерпнул из сна, который увидел в самолете. И я, не проронивший за всю прогулку ни слова, добавляю, что в российских плацкартах, а иногда и в купе, тоже часто снятся вещие сны. Он, наконец, заметил меня, и мы на одном дыхании обсуждаем сновидения и еще много разного, пока Москва снова не начинает капать ему на мозги. — Ты бы не стал так заморачиваться, если бы не встретил здесь этого парня, — выносит она вердикт, хотя ее об этом никто не просил. — Хочешь произвести на него впечатление? — А что, если так? — устало осведомляется Париж и, размахнувшись, кидает последний камешек в воду. — Просто, выходит, все стали заложниками твоего мимолетного увлечения, — заявляет Москва. — И вчера ты должен был честно признаться, что стараешься не ради Воркуты, а из-за какого-то парня с ресепшн. Такое объяснение больше походит на правду, это в твоем стиле — и пусть весь мир перевернется с ног на голову, лишь бы парень, на которого ты положил глаз, обратил на тебя внимание. — Предлагаю закругляться, — с обидой отзывается Париж. Москва иногда подавляет — уж мне ли не знать — но сейчас она явно переходит черту. Субординация между старшими и младшими не позволяет мне вмешиваться в эти дрязги. Не обремененный правом голоса, я стою между ними как секундант, сопровождающий двух дуэлянтов, когда внезапный порыв ветра срывает мой шарф. Париж пытается его подхватить, но поздно — тот плавно падает в воду размытым черным мазком. — Ого, изящный прикус Венеции, — улыбается Москва, касаясь моей шеи. Для протокола — я надел шарф из-за прохладной погоды, а вовсе не потому, что хотел скрыть след, оставленный моей девушкой. — Вы встречаетесь? — брезгливо интересуется Париж и, судя по выражению лица, моментально списывает меня со счетов. Венеция, которую многие на дух не переносят, упоминала о том, что у них особо напряженные отношения. — Можно и так сказать, — говорю, приподнимая воротник плаща. На обратном пути я пытаюсь еще о чем-то поболтать с Парижем, но он отвечает сухо и свысока, а потом и вовсе демонстративно уходит вперед. Москва умеет изощренно пресекать мои попытки сблизиться с кем-то из старших. Она одна уполномочена водить с ними дружбу, и эти ее авторитарные замашки не подлежат обсуждению. Теперь мы идем, как будто не вместе. Эти двое смутными силуэтами маячат далеко в тумане, забыв про стычку на мосту и оживленно беседуя, а я, изгнанный из их компании из-за пресловутого засоса на шее, плетусь позади. Париж произносит тихо, но во влажном воздухе слышимость такая, словно шепчут на ухо: «Твой брат какой-то... потерянный». И ему в ответ: «Он многое пережил... для своих лет». Вот уж не думал, что буду перекликаться со словом «потерянный» настолько, что почувствую его кожей. Давно пора смириться с тем, что мои лучшие годы покоятся в прошлом, и нынешняя второстепенная роль тому подтверждение. Пышные времена маршей и вальсов прожиты и превратились в ностальжи. Остались сквозняки и поэзия. Развожу в связи с этим мосты, как, сожалея, мог бы разводить руками. Я по-своему люблю Москву, но я должен занимать ее место.МОСКВА
18:04 Еще неизвестно, чем закончится этот вечер. Питер уговорил поехать в караоке самую разношерстную компанию, и я готова поспорить — грядет скандал. — Почему Париж и Венеция не могут поехать в одной машине? — недоумевает он, когда я рекомендую их рассадить. — Хочешь войну развязать? Тогда пускай с ними Лондон поедет, чтобы уж, знаешь, наверняка. — Я его не позвал, — отвечает Питер. — Он чопорный. Забавно, что он раздает столь категоричные оценки старшим. Я отчасти понимаю его желание сблизиться с ними, знаю, как сильно ему не хватает семьи — возможно, поэтому он так болезненно привязан к Венеции? Выходя из отеля, пытаюсь поправить ему воротник, Питер раздраженно дергает плечом. Он протестует из-за моей, возможно, излишней опеки. Но кто еще о нем позаботится? Ему как-то удалось сберечь легкомысленную наивность в мясорубке прошлого века, а ведь его изощренными пытками едва не лишили жизни! Не хочу, чтобы он очерствел в новом столетии. На улице по разные стороны друг от друга стоят Воркута и Венеция. Обе, похоже, чувствуют облегчение, когда мы выходим. В свете фонарей крупными хлопьями валит снег, он тает на одежде. Холодно точно в морге, я кутаюсь в легкое пальто. Венеция демонстративно прижимается к Питеру (буквально сгребает его в охапку) и строгим взглядом мерит Воркуту. Та сложила руки за спиной и застенчиво водит мыском туфли по мокрому асфальту. Париж выходит в солнцезащитных очках. — В поход или на пляж собрался? — язвит Венеция, а потом с каким-то благоговением начинает разглядывать его куртку-бомбер. — Ты ведь не хочешь сказать, что это... — Жан-Мишель Баския? Да, он расписывал ее вручную, — Париж, мне кажется, специально надел ее, чтобы Венеция позеленела от зависти. — У меня время поджимает, — говорит он, и снег падает на его нарочито небрежно всклокоченные кудри. — Вечером надо сделать пару важных звонков. Мы идем? — Да, тут недалеко, — спохватывается Питер и, отказавшись от идеи вызывать такси, ведет нас в сторону жилого массива. 18:49 В местном караоке «Слепая зона» мало свободных мест. Администратор провожает нас в дальний уголок у туалета. Никто не решается первым сесть на диван и, сняв верхнюю одежду, мы удрученно взираем на скудный интерьер. Эта забегаловка занимает подвал жилого дома, спертый воздух пропитан едким испарением от труб. Питер пытается побороть всеобщую растерянность: «Народ, кто сядет последним, тот поет песню, которую я закажу». Он садится в центре стола, а мы занимаем места по краям замызганного дивана. — Ты проиграла, любимая, — Питер обращается к Венеции. Та даже не сдвинулась с места. Смотрит на нее пристально. Та отвечает ему хмурой и протестующей позой. Это длится какое-то время — Париж успевает заказать себе пиво с орешками. — В таком случае я хочу напиться, — сдается Венеция и открывает меню. — Чем здесь нельзя отравиться? Париж, посмеиваясь, рекомендует ей пить водку, а Воркута достает из сумочки плитку шоколада, так как все остальные варианты с закуской Венеция отвергает. За соседним столиком группа разгоряченных мужчин отмечает освобождение товарища из колонии, а виновник торжества, надрываясь, поет «Владимирский централ». — Вы расстались с Мюнхеном? — спрашивает меня Париж с предельной непосредственностью. Все прислушиваются. Странно, что он решил спросить об этом именно сейчас, когда мы в большой компании. Французская раскованность, что ни говори, претит моему врожденному чувству такта. — Нет, мы просто временно не вместе, — отвечаю голосом, вибрирующим от внутреннего опустошения, а потом добавляю: «не по своей воле, конечно». Чтобы замять этот вопрос и по-своему отомстить, начинаю стращать неискушенного в этой теме Парижа жуткими историями про заговоры спецслужб. Большая часть из них — выдумка, но ему ведь невдомек. Склонившись над столом, рассказываю им про зловещего мустанга по имени Блюцифер. Эту страшилку Максим придумал давным-давно. — Вы знаете про девятиметровую скульптуру в аэропорту Денвера? — показываю фотографии с телефона. — Местные жители считают этого синего мустанга с красными глазами жутким. Они нарекли его Блюцифером. А предыстория такова — к воплощению Денвера приставили спецагента и Денвер его в первый же день убил с особой жестокостью. С тех пор он как кость в горле для спецслужб. Сидит где-то в бункере под городом, они никак не могут до него добраться. Чудовищный мустанг появился через год после этой расправы как зловещий подарок от него. Горожане перепробовали все, но так и не смогли демонтировать скульптуру — не поддается, как и Денвер стоит на своем. Не хочет он подчиняться людям, встал на дыбы, как этот конь. Я настолько вошла в раж, что Венеция отложила телефон, Воркута, испуганно округлив глаза, прижимает руку к сердцу и только Питер снисходительно улыбается себе под нос. Медленно обвожу их взглядом и продолжаю. — Несколько лет назад известный блогер из Денвера осквернил памятник, написав на скульптуре всякие неприличные фразочки. Этот парень возвращался к себе домой, когда в тишине раздался яростный топот копыт. Тогда Блюцифер, как живой, погнался за ним через весь город и... — Ой, ну хватит, — раздраженно встряхнув головой, просит Питер. — Ты кого угодно можешь обдурить этой историей, но только не меня, — сказав это, он поворачивается к Парижу. — Неужели французские спецслужбы за тобой не следили? Париж прищуривается, пытаясь что-нибудь вспомнить. — Постойте, кажется, я теперь понимаю, кем был мсье Колиньон, — он озадачен внезапным озарением. — Как думаете, они могли приставить ко мне спецагента под видом назойливого соседа? — Запросто, — кивает Питер. 19:49 То, что я вижу, за гранью возможного! Венеция, та самая изысканная Венеция — адепт роскоши и блюстительница чистоты — пьет водку и обсуждает с Воркутой косметику. Застенчивый Питер, который никогда не был душой компании, после второй кружки пива выбирает песню «Агаты Кристи» и так громко поет, что его слушает весь зал. Строчка «Успокойся и рот закрой» получается у него лучше всех остальных, он вложил в нее какие-то личные чувства. Я что здесь одна такая скучная? Вечно заморачиваюсь и за всеми приглядываю! Теперь мне кажется, что Питер обращался ко мне, выбирая эту песню. Пожалуй, это не такая уж плохая идея — забыться и успокоиться. Но прежде чем я позволю себе отдохнуть... — Вы не заметили ничего странного, когда Рим гостил у Парижа на прошлой неделе? — спрашиваю, обращаясь к Венеции. На меня все глядят измученно. Что-то вроде: «Опять она загоняется». — А что странного могло произойти? — раздраженно интересуется Венеция. — По твоей просьбе мы встретились с Парижем, уговорили его приехать сюда, на следующий день Рим ездил на примерку в офис Лагерфельда, в обед мы с Миланом проводили его на вокзал и на экспрессе он отправился к Марселю. Ты почему спрашиваешь? — Может быть, потому, что его с нами нет? Он куда-то пропал... — О, перестань! — кривится Венеция и глазами ищет поддержки, но остальные решили не вмешиваться. — Вечно ты паникуешь раньше времени. Он наверняка закрылся где-нибудь в Ватикане и медитирует. Хочешь, я позвоню ему? — Он недоступен, я проверяла, — говорю, а сама представляю, как Рим сидит в позе лотоса под Сикстинской капеллой. — Да, иногда он выключает телефон, чтобы погулять в одиночку, — Венеция чистит фисташки и убеждает скорее себя, чем меня. — Мы называем это его состояние периодом Ренессанса. Но Рим взрослый мальчик, может сам за себя постоять. Подводя итог — я попыталась. Если никому нет дела до его исчезновения, мне придется уступить, разделив с ними стихийно возникшее веселье. Выбираю пиво, пододвигаюсь ближе к Парижу и в сотый раз слушаю рассказ Питера о том, как он подрался со скинхедами. В этой истории всегда появляются новые детали, а предыдущая версия никак не бьется с последующей. Могу ручаться только за то, что его забрали тогда с ножевым ранением, от которого спустя неделю осталась лишь маленькая царапина. Питер показывает нам фото разбитых в потасовке рук, Париж становится серьезным. Наверное, вспомнил про нынешнее состояние своего друга с ресепшн. Щелчком отправив фисташковую скорлупу на пол, он залпом допивает второй бокал и, поймав взгляд администратора, просит повторить. Судя по оживлению на том конце дивана, девочки с минуты на минуту объявят себя лучшими подружками. С телефона Венеции они записывают голосовые голливудским актерам, зовут их немедленно прилететь в Воркуту. Слышу имена Райн и Дуэйн. Интересно, Венеция пожалеет об этом завтра, или для нее такие выходки в порядке вещей? Даже не собираюсь их останавливать, мне бы самой перейти в режим безумств, но я все еще собрана. Выбираю вариант «пов-то-рить». И что-нибудь покрепче. 21:09 Жду, когда реальность исказится, но беззаботные состояния ко мне не торопятся. Игривые послания, которые записывает Венеция, изрядно веселят Воркуту, но Питер начинает нервничать. Он грубит, когда я интересуюсь, не собираемся ли мы потом еще куда-нибудь. А в чем, спрашивается, моя вина? Если не можешь урезонить свою девушку, подумай, с какой стати она тебя провоцирует? С пылким «чмаф» очередное послание летит за океан. Питер, указав на пустую кружку, просит повторить. Воркута весь вечер бросает томные взгляды в сторону Парижа. Не строит глазки, как раньше, а именно выразительно обволакивает. Перед выходом я сама ее накрасила и одобрила сносное коктейльное платье — в нем она не похожа на взбалмошного подростка с кучей комплексов. Надо бы ей намекнуть, что Париж не интересуется девочками. Он и сам, кстати, отлично справляется. — Не может быть! Тот парень удалил свой аккаунт! — он поворачивает ко мне, судорожно обновляя страницу в инстаграме. Я одна поняла, в чем дело. Мы с ним проверяем, не мог ли парень с ресепшн его заблокировать, но и с моего аккаунта всплывает «Пользователь не найден». Париж переживает, что не отдал ему куртку, но я-то понимаю — масштаб трагедии для него простирается куда шире. — Мы не знаем его адрес и номер телефона... — Завтра в отеле спросим, где его найти, — успокаиваю его, а сама думаю, как же глупо все-таки вышло. Этот парень удаляет страницу и не подозревает, что целый Париж убивается, узнав об этом. Теперь, наверное, он лежит, уткнулся лицом в стенку, пока элита фэшн-индустрии всерьез думает о переносе модных показов из Парижа в Воркуту. Как бы он удивился, узнав, что все это ради него! «Слепая зона» на проверку кажется не таким уж отталкивающим местом. Уже полчаса никто не поет, играет музыка 80-х. Питер со знанием дела говорит: «это синтипоп», все остальные помалкивают. Гирлянда, наклеенная на стены обрывками скотча, окрашивает нас то в фиолетовый, то в желтый цвет. Париж, впервые за весь вечер обратив внимание на Воркуту, галантно протягивает ей руку. Вместе они уходят к бару выбирать песню. — Она на него запала что ли? — скептически наблюдает за ними Венеция. — Видимо, да, — признает Питер, когда Воркута теряет опору под ногами и обхватывает шею Парижа. — Неизвестно, чем закончилось собрание модной федерации? Сам Париж весь день с явной неохотой говорил об этом. Мне даже показалось, будто он близок к тому, чтобы все отменить. К вечеру Федерация высокой моды должна бы уже принять очевидное, на мой взгляд, решение. Отказать! Париж, перед тем как мы приехали сюда, постоянно с кем-то переписывался, но никого в суть дела не посвящал. «Я над этим работаю», — вот единственный ответ, которым он нас удостоил. — Мне кажется, сейчас я все узнаю, — улыбается Венеция, демонстрируя нам экран блокировки. На нем всплывают два сообщения от одного адресата, они пришли только что: «Ciao ragazza mia» «Cosa sai della Vorkuta?» — Кто это пишет? — не понимает Питер. Отправитель подписан как DV. — Донателла Версаче, — буднично представляет Венеция владелицу одноименного модного дома. — Здесь шумно, хочу позвонить ей. Выйдешь со мной на улицу? Одна я туда не пойду. Питер и Венеция уходят в ночь, рассчитывая узнать хоть что-нибудь про судьбу Недели мод, а я в одиночестве любуюсь самым трогательным моментом вечеринки — Париж выбрал песню Джо Дассена и под экраном у бара поет «À toi», приобняв Воркуту. Все гости, даже те, кто был увлечен игрой в бильярд, подтягиваются взглянуть на «настоящего француза», обступают со всех сторон, снимают на камеры. 22:19 Под аплодисменты Париж и Воркута возвращаются. Глядя на нее, я понимаю — мы преодолели точку невозврата. Она по-настоящему в него влюблена. С улицы возвращаются замерзшие Питер с Венецией. Они ведут за собой гостя столь неожиданного, что все наше внимание переключается на него. — Вот так встреча! — сияет Лондон, ударив в ладони. — Все крутые города в сборе! От него разит алкоголем, изо рта свисает сигарета. Лондон вынимает ее только чтобы отпить из фляжки или, как сейчас, чтобы упрекнуть нас: «Вы зря не приходите на собрания нашего съезда». Сегодня, говорит, выступал Берлин, рассказывал что-то про беженцев. Я весь день провела с Парижем и Питером и, по правде говоря, забыла, что Воркута принимает съезд. Лондон уходит к бару за пепельницей, на его толстовке золотыми нитками искусно вышито со спины «The Royal Family». — Кто его сюда позвал? — демонстративно громко интересуется Париж. Венеция невозмутимо поднимает руку. Лондон не нашел пепельницу и кидает окурок в пустую пивную банку на столе. — А вы, как я погляжу, вызвали ажиотаж своим выходом в свет, — сделав пару глотков из фляжки, Лондон оглядывает зал. — Никогда не видел столько спецагентов в одном помещении! Это заявление, прозвучавшее с легким злорадством, приводит нас в панику — всех кроме Воркуты и Парижа. Питер инстинктивно накидывает капюшон, Венеция выключает телефон и прячет его на дно сумочки: «С чего ты такое взял вообще?». — Видишь тех опрятно одетых ребят за первым столиком? Они постоянно ошиваются, когда мы встречаемся в Нью-Йорке, — Лондон радуется, как ребенок, его забавляет всеобщий переполох. — Те парни за бильярдным столом — гордость британской разведки, насколько я понимаю. Чистенькие свежевыбритые молодые люди, которые уставились на нас. Видите? За барной стойкой. Тоже спецагенты. Я бы приняла это за браваду, но все, на кого указал Лондон, действительно выбиваются на фоне остальных гостей. Окончательно я убеждаюсь в его правоте, увидев Максима. Он сидит за столиком у самого выхода, макает чайный пакетик в пластиковый стакан и постоянно поглядывает в нашу сторону. Рядом с ним сидит мужчина с седыми аккуратно уложенными волосами. Могу ошибаться, но этот джентельмен с выхолощенными манерами — спецагент Нью-Йорка. Над их столиком, неестественно вытянув руки вдоль туловища, стоит Федор. Он рывками поворачивает голову — то вправо, то влево — как робот. Парни у барной стойки подозрительно засуетились и я, наконец, перестаю себя контролировать. Нет, я не расслабилась, ничего подобного. Во мне хлестнула решимость. Выхожу из-за столика и направляюсь к крупной дружелюбной тетке, поющей какую-то старую песню. Буквально вырвав микрофон у нее из рук, обращаюсь в зал: «Перед тем, как мы уйдем, я исполню композицию, которая крутится у меня в голове. Прошу прощения за то, что так бесцеремонно врываюсь, можете мне подпевать». — Наконец-то! — вопит Лондон и встает с дивана; так себе у меня группа поддержки. Знаю, спецслужбы прилетели сюда ради нашей безопасности, но у меня накипело. Врубаю на полную громкость «Нас не догонят» и пою с каким-то остервенением — вряд ли я обрадуюсь, обнаружив потом запись этого выступления на YouTube, но ее наверняка туда сольют. «Только не с ними!» — кричу, указывая на тех, кто весь вечер за нами приглядывал. «Им не достать звезды руками» — твержу, подходя к столику Максима (вы бы видели его лицо!). Потом прыгаю как ненормальная в финале песни с мощными битами. 22:32 Париж с Питером уходят расплачиваться — при этом опрятные ребята у барной стойки расступаются перед ними. Венеция просит, чтобы Воркута вышла на улицу с мальчиками, а меня тащит в уборную. Она закрывает дверь на замок и прислушивается — не подошел ли кто с той стороны. Свет здесь тусклый. На лица ложатся тени, кожа от этого кажется пепельно-серой, болезненной. — Я поговорила с Донателлой, — сообщает Венеция, сполоснув лицо. — Не знаю, как ему это удалось, но все французы предварительно дали согласие. Даже Dior. Итальянцам и американцам дали три дня на переговоры — если такие как Донателла поддержат, вопрос будет решен в пользу Воркуты. — Ты шутишь... — Какие уж там шутки, — возводит Венеция глаза к потолку. — Ты тоже перестала пьянеть? — Никак не могу успокоиться, — отвечаю. Странно, что мы нашли общий язык и обе чувствуем это внезапное единение. Венеция достает из сумочки пакетик и протягивает мне таблетку с тиснением в форме звезды: «Это должно помочь». Многие из нас склонны к саморазрушению. Чем ты сильнее, тем выше риск поддаться. Венеция, насколько я знаю, давно сидит на экстази. В прошлый раз из-за этого они расстались с Питером, которому надоели приключения под кайфом. В те годы у нее еще не отняли частный самолет, и она в любой момент могла сорваться в таком состоянии к Милану. Питер злился так сильно, когда она несколько дней не выходила на связь, что вернулся к своей дурацкой привычке и начал бить стены кулаками. А в прошлом году он провел ревизию у нее дома — выкинул из окон палаццо все найденные заначки в Гранд Канал. Подозреваю, Питер не в курсе, что Венеция опять носит эти таблетки в сумочке. А мне что? Сегодня я хочу быть слабой и смертной. Да мало ли почему? Не хочу оправдываться. В общем, мы закинулись. 00:?? Снег усилился и кружит, как блики дискошара на танцполе. Морозный ветер бьет в лицо. Мы идем вдоль пятиэтажек, сиротливо чернеющих в этой сказочной вьюге. Мне так... воздушно-тревожно. Лондон включил на повтор «It’s a sin» в своей крутой тачке и плетется впереди нас на минимальной скорости, открыв дверцы, чтобы музыка разносилась повсюду. Понимаю, что накрыло, когда мне кажется, будто его машина взлетает. Если я перестану дышать, она разобьется. Руки уже не похожи на прежние, они не мои. Сплетаются. Максим держит меня за локоть и ведет вперед — ненавязчиво, но твердо. Перед глазами парят, мечтательно к себе зазывая, навязчивые состояния — еще не испытанные. Голова падает назад, Максим бережно не дает мне ее запрокинуть, то и дело фиксирует. Я без ума от его рук и снова откидываю голову лишь потому, что нуждаюсь в этих робких прикосновениях. Мы выходим на дорогу пошире и все также медленно шагаем по обочине. Пахнет железнодорожными шпалами и влагой. Венеция поворачивается ко мне, начинает пятиться, излучая восторг и трепет. Питер пытается ее увести. По его бледному лицу скользнули фары проезжающего мимо авто. Магазин «24 часа» сияет впереди, напоминая античный храм, возникший из ниоткуда в ночи. Голые ветви невысоких кустарников покрыты мелкими серебряными каплями. Они дрожат и срываются в мерзлую землю. Париж ускоряет шаг и прямо на ходу подсаживается к Лондону. Умираю от обезвоживания, устало прижимаюсь к Максиму, слышу его сердцебиение. Мне кажется, что мы ходим по кругу — нас преследуют дома с заколоченными окнами, перекошенные столбы, темные пустыри, помятые дорожные знаки. Где-то впереди завывает собака. Мне хочется попробовать слово «синтипоп» на вкус. Максим провожает меня до номера, Париж с Питером и Венецией с неимоверным шумом заваливаются в соседний. — Побудь со мной, — кажется, так я говорю своему спецагенту. Он медлит у порога, но все-таки заходит: «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь». Подхожу к кровати, неуклюже снимаю туфли, приподнимаю покрывало со словами: «Взгляни, эта та самая простынь. Помнишь?». Я еще днем, когда стелила ее, знала, чем закончится вечер. И мы выключаем свет.