и города живут

3 ноября ПАРИЖ

Мы уже больше месяца живем в Воркуте и все, что поначалу казалось нам непривычным и пугающим, постепенно становится чем-то заурядным. Солнце исчезает после полудня, большую часть времени в этих краях темно — невольно начинаешь ценить любой, даже искусственный, источник света. Когда дни превратились в сплошную ночь, я разглядел одиночество тех, кто рискнул остаться. У каждого был свой повод перезимовать в самом грустном городе на Земле, но, похоже, была причина, объединяющая нас. В этих условиях мы искали в себе новую жизнь, второе дыхание. Москва демонстрирует чудеса дипломатии и курирует всех журналистов, освещающих предстоящую Неделю мод. На прошлой неделе она была модератором телемоста — ее беседу с известными дизайнерами в прямом эфире посмотрели почти два миллиона человек. Ее спецагент Максим был негласно принят в нашу коммуну, и они стали неразлучны. Понятия не имею, что творится у нее на уме! Когда я прямо спросил, встречается ли она с Максимом, Москва в два счета ушла от ответа и стала реже со мной общаться. Теперь подходит только если каверзный вопрос журналиста кажется ей неразрешимым тупиком. Тогда мы формулируем нашу позицию вместе, тщательно взвесив каждое слово. Максим предпочитает отшутиться, когда говорит про нее. Но даже в этих остротах сквозит явно ощущаемый трепет. Его по-прежнему сопровождает напарник Федор — в своем старомодном костюме и с набриолиненным зачесом, этот парень нервирует всех своим инфернальным видом. Я до сих пор не привык к его внезапным появлениям из-за спины и бормотанию на иврите. Чертовщина какая-то! До костей пробирает, ей богу! Каждое утро мы начинаем с планерки в конференц-зале отеля. Сложно определить, кто в нашей команде за главного. Кладя руку на сердце, я бы признал ведущую роль Лондона. У него определенно есть талант организатора и обширные связи — не было еще такого вопроса, который бы он не мог решить играючи. Ему даже как-то удалось договориться о поставке в Воркуту трех тонн песка с тропических островов для показа Chanel. Карл Лагерфельд отверг все городские площадки, которые мы ему предложили, и распорядился к декабрю возвести отдельный павильон, в котором будет проходить дефиле. По такому же пути пошли и представители Louis Vuitton. Питер и Прага опекали менее крупные модные дома, но работы там было не меньше. Креативный директор Sankuanz лично приехал в Воркуту и пришел в необъяснимый восторг, увидев на прогулке сгоревший автомобиль. Он захотел, чтобы на его показе модели ходили вокруг пылающего Ferrari. Питер уже две недели пытается получить разрешение от пожарной службы. Их, разумеется, смущает идея поджечь спорткар прямо на сцене Дворца культуры. Задумка модного дома Carven оказалась не менее концептуальной. Они решили устроить дефиле в вагонах пассажирского поезда. Гости, согласно этой задумке, должны сидеть по бокам, а модели представят новую коллекцию, проходя из одного вагона в другой. Чтобы заполучить поезд на запасном пути местного вокзала, как оказалось, нужно заручиться согласием чуть ли не всех инстанций. Проблема еще в том, что Carven планируют раскрасить вагоны в ярко-кислотные цвета. Руководство железной дороги пока не может дать внятный ответ, насколько это возможно. Сеул и Берлин отвечают за презентации YSL, Balmain и Givenchy. Здесь основная сложность заключается в приеме знаменитостей. Все три модных дома решили затащить в Воркуту своих амбассадоров. В списках значатся Киану Ривз, Ленни Кравиц, Милла Йовович и еще с десяток громких имен. Мне же по остаточному принципу достались не менее требовательные клиенты. В январе топ-модель Белла Хадид должна появиться на показе Balenciaga, и я предложил им провести шоу на крытом стадионе «Ракета». Там, как выяснилось позже, протекает потолок. Лондон, осмотрев со мной здание, нашел в Эмиратах спонсора и я через день приезжаю на стадион с инспекцией, контролирую ремонт крыши. Для Gucci и Dior мы экстренно реконструируем ночной клуб «Медвежий коготь». Более достойного пустующего помещения, способного вместить такое количество гостей, в городе попросту не нашлось. Между двумя показами будет промежуток в три дня, чтобы мы успели поменять декорации — разобрали средневековый замок, который планируют возвести режиссеры шоу Gucci, и собрали почти точную копию кабаре Мулен Руж для Dior. Иногда нам приходилось тушить костры скандалов, а они могли разгореться на ровном месте. Так модный обозреватель Дидье Рианди приехал в Воркуту, чтобы написать статью для Harper's Bazaar и гулял по городу в леопардовом пальто. Возле отеля он был избит группой агрессивных мужчин. Они сочли его наряд чересчур «вызывающим». Этот мотив фигурирует в рапорте полиции. Рианди, оказавшись в больнице с переломом руки, опубликовал разгромный пост в своем блоге. Он призвал бойкотировать Неделю мод в Воркуте и заявил, что местное население не готово принять прогрессивные идеи и людей, сколь-нибудь выбивающихся из толпы. «Здесь в особом почете серость и дикость. Сложно представить место менее пригодное для визита светил модной индустрии, чем это», — написал он. С Рианди неожиданно поспорил сам Карл Лагерфельд. Комментируя нападение, он сказал, что у того отсутствует элементарное чувство уместности: «Я бы предложил ему выйти на северные улицы в цветастой пижаме, раз уж он столь рьяный сторонник провокаций и социальных экспериментов». Впрочем, про отсутствие энтузиазма у жителей Воркуты упоминали все журналисты, побывавшие здесь. Показательной оказалась судьба рисунка Бэнкси — эту историю смаковали все, кому не лень. Узнав о том, насколько выросла рыночная стоимость квартир в доме, которому посчастливилось обзавестись узнаваемым граффити, его жильцы скинулись и поместили рисунок под бронированное стекло. Ирония заключалась в том, что стекло оказалось тонированным, и разглядеть сквозь него саму работу было практически невозможно. А через несколько дней кто-то нарисовал на защитном стекле баллончиком краски фаллос. Фотографии этого недоразумения тут же разлетелись в соцсетях. И хотя некоторые культурологи с мировым именем даже этот акт вандализма причислили к искусству — дескать, работа Бэнкси была переосмыслена и адаптирована под местные реалии — обычные горожане оказались явно не готовы к культурной революции и выражали откровенное пренебрежение к происходящему. Когда я оставался один, меня мучили тревожные настроения и сомнения в правильности происходящего. К счастью, я долго не был одинок. После ужина мы подводили итоги в конференц-зале и планировали следующий день. Потом каждый отправлялся по своим делам — кто-то оставался смотреть кино на проекторе, некоторым больше нравилось вместе с Лондоном выгуливать его корги по кличке Диккенс (собаку доставили в Воркуту специальным чартером). Все мои вечера были посвящены Кириллу. Он учился во вторую смену — в восемь вечера мы как по расписанию встречались на крыльце горного колледжа и шли до его дома, заходя на полпути в кофейню, чтобы согреться. Каждая новая встреча с ним была не похожа на предыдущую. Иногда мне кажется, что время идет слишком быстро. Сколько прогулок еще будет перед тем, как Неделя мод состоится? Не много. И что с нами будет потом? 10:09 Сегодня ответственный день. Из Франции по поручению Федерации высокой моды прилетела съемочная группа. Нам нужен рекламный ролик. Посмотрев его, завсегдатаи Недели мод должны убедиться в том, что Воркута — подходящее место и в январе посетить показы. Задача, прямо скажем, непростая. Но Жан-Ральфио, креативный менеджер Farce, которому поручили организовать съемки, настроен оптимистично. Я часто видел его в светской хронике и знал исключительно как избалованного сына главы международной корпорации Pyramide. Двухметровый и субтильный Жан-Ральфио с фирменной копной взъерошенных волос славится экстравагантными выходками и ведет себя так непринужденно, что репортеры прозвали его «безумной бездарностью». Мы рассчитывали, что приедет режиссер, внушающий больше доверия, но все обладатели Каннских львов наотрез отказались работать в Воркуте. Жан-Ральфио, появляясь в нашем конференц-зале в компании семи моделей, разумеется, ничего не знает о нашем происхождении и строит как своих ассистентов, раздавая поручения. Многие требования не имеют к делу никакого отношения — он рекомендует Москве постричься под мальчика и к великому неудовольствию Лондона отправляет его за латте. — Почему ты такой серьезный? — стонет Жан-Ральфио, когда Сеул начинает перечислять площадки для съемок. — Это не совет директоров! Мы должны расслабиться и найти высокое искусство. Оно, мать вашу, повсюду! Впервые различаю в одухотворенном лице Сеула тень раздражения. Жан-Ральфио кидает бумаги со сценарием на пол и, подпрыгнув, просит всех присутствующих последовать его примеру: «Будем прыгать до тех пор, пока эта скука и скованность душат наше творчество! Ну, же! Кто со мной?». Модели, оператор, визажист и костюмер, приехавшие вместе с ним, к нашему ужасу тоже начинают вяло подпрыгивать. Мы не спешим присоединиться. Москва и Прага, наблюдая за этим безумием, медленно пятятся к двери, но Жан-Ральфио закрывает ее на ключ: «Я зачитаю вам рэп о трудном детстве. Кто из вас, бандиты, отобьет мне бит?». — Я тебе почки отобью, если делом не займешься, — огрызается Лондон, подходит к Жан-Ральфио, отбирает у него ключ и открывает нам дверь. — Что-то хочешь мне сказать? Высоченный Жан-Ральфио сверху вниз оскорбленно смотрит на него и со словами «Я жалею, что приехал сюда» всхлипывает и выходит. 11:20 Солидный гонорар Жан-Ральфио, насколько я понял, не позволил ему долго обижаться и уже через час мы работаем на первой съемочной площадке. В местной школе мы должны отснять моделей в спортзале. Сразу несколько кутюрье прислали образцы из новых коллекций и здесь мы решили показать уличную линейку Balenciaga. Модели — три мальчика и четыре девочки — в дутых жилетах и пуховиках по задумке Жан-Ральфио сидят на скамейке и следят за игрой школьников в баскетбол. Директриса привела к нам старшеклассников спортивного телосложения, и они начинают гонять мяч под мотив песни «Laisse tomber les filles» из динамиков — она будет звучать за кадром в ролике, который пока никак не складывается у меня в голове. И Москва, подходя ко мне с Диккенсом на поводке, разделяет эти сомнения. — Не понимаю, в чем его концепция, — говорит она, пока Жан-Ральфио показывает школьникам, как нужно бежать на камеру с мячом. — У тебя есть запасной план? — Напомню — не я его нанимал, — нервничаю, сгорая со стыда. — Почему ты таскаешься с его собакой? — Лондон сегодня занят и вообще не в духе, — расстроенно вздыхает Москва и спешит уйти, увидев, что Жан-Ральфио направляется к нам. — Мне нужен тот колоритный парень в кадре, — говорит он, указывая перстом туда, где стоят Берлин с Максимом и уточняет. — Тот, у которого татуировка на шее. Берлину подбирают кожаные бермуды, надевают на голое тело пиджак с объемными плечами и заставляют играть со школьниками. У него отлично выходит: он эффектно кидает мяч в корзину и отдает пять мальчишкам. Лучше него игрой владеет только черноволосый старшеклассник в футболке с надписью: Avenue George V. В спортзал приходит Таня и говорит, что талантливый баскетболист ее друг Исмаил. Про него мне рассказывал Кирилл, кажется. Что-то в общих чертах. — Почему ты не на уроках? — спрашиваю. — У нас перемена, зашла вот узнать, как идут ваши съемки... Жан-Ральфио подсаживается на скамью к моделям и демонстрирует набор угловатых поз, а потом начинает танцевать как полоумный. — Кошмарно идут наши съемки, если честно, — констатирую, отворачиваясь. 12:09 Посмотрев отснятый материал, Жан-Ральфио приходит в восторг и говорит, что мы можем выдвигаться на следующую площадку. Начинается суета и сбор реквизита, модели уходят переодеваться, старшеклассники неохотно сдают одежду, которую им раздали, Диккенс сорвался с поводка и носится вокруг мяча. Мы с Берлином шагаем по школьному коридору и тянем за собой гардеробные стойки на колесиках. Они громко скрипят. Его облик до сих пор перекликается с древней германской мифологией, несмотря на броские татуировки на шее и руках. Берлин — коренастый парень, светловолосый с аккуратной щетиной и синими глазами, которые могут обезоружить, излучая тепло при всей его мужественной суровости. Я бы сказал еще, что он самый взрослый среди нас — рефлексирующий, серьезный. Его сложно вывести из себя, но редкие приступы гнева могут быть сокрушительны. — Тебя, наверное, порядком достали с этим вопросом, но у меня не было такой возможности спросить, — говорю, обращаясь к нему. Берлин поднимает на меня отрешенный взгляд. Кажется, он слегка насторожился в ожидании моего вопроса. Нельзя точно сказать — он непроницаемый. — Что ты почувствовал, когда тебя поделили стеной? — Думал, про фюрера спросишь, — облегченно вздыхает он и мрачнеет. — Это, знаешь ли, самый популярный вопрос. А стена... Сказать по правде, ничего не почувствовал. Такого, что ощущал, будто надвое разделили, не было. Я обитал в западной части, поэтому моя жизнь не изменилась. Временами было тоскливо. Но это всегда так. Он останавливается и, немного подумав, продолжает. — Когда стену сломали, я еще несколько лет не хотел появляться в восточной части. Боялся, что не обнаружу любимые места такими, какими они остались в моей памяти. Решился только спустя два года. Взял кассетный плеер, включил в наушниках Heroes и сел на трамвай, отходящий от Потсдамской площади. Этот маршрут соединял западную часть с восточной, и долго не работал. Так на трамвае под музыку Боуи я въезжал на улицы, с которыми нас долго разделяла стена. Сердце билось так, что отдавалось в груди. Знаешь, я узнавал себя, хотя на каждом повороте замирал, опасаясь не обнаружить особую связь со своими местами, но они все еще оставались моим продолжением. Это как найти себя прежнего, вспомнить давно забытые свои состояния, и крепко обнять. Так я каждый день тем летом садился в трамвай и открывал себя заново. Берлин улыбается себе под нос. Мы сворачиваем за угол, и видим, как толпа парней ногами выбивает дверь в учебный класс. «Открывай!» — кричат они и не замечают нас. Один из них с разбега толкает дверь плечом. Она не поддается. «Хочешь, чтобы мы подожгли ее?», — в ярости орет один из них. Я вижу его лицо и узнаю Шакала, того самого подонка, который задирал Кирилла в клубе. — Что здесь происходит? — Берлин идет к ним с видом весьма воинственным, но никто из ребят не собирается уходить. — Тебе что? — с вызовом, приподняв голову, спрашивает Шакал, отходя от двери. Они двигаются друг на друга, оба настроены решительно. Останавливаются и начинается битва взглядов. «Ты кто такой?» — интересуется Шакал и сплевывает. Берлин сосредоточен и не отвечает — не к добру это. Никогда не смотрите Берлину в глаза, когда он зол. Я знаю людей, и довольно известных, которым после долгого зрительного контакта с ним приходилось доживать свой век в клинике для душевнобольных. Пытаюсь отвести его в сторону, но он резким движением вырывается, не сводя взгляд с Шакала. У того неожиданно слабеют ноги, он как подкошенный падает без сознания на паркетный пол. Остальные, вытаращив глаза, смотрят, как их главарь бесславно валяется перед Берлином — а он, перешагнув через Шакала, направляется к ним. Парни, выругавшись, отступают: «Что ты с ним сделал, урод?». Берлин срывается с места, готовый к атаке, но они убегают. Дверь кабинета открывается, к нам выходит тот самый гениальный баскетболист. Исмаил, да? Он в панике смотрит на Шакала, который пришел в себя, но не может встать и пытается ползти — довольно жалкое зрелище. — Он ранен? — спрашивает Исмаил. — С ним все будет в порядке, — заверяет Берлин и проходит в пустую учебную комнату. — Зря ты это сделал, — говорю, глядя как Шакал пытается подняться, схватившись руками за подоконник. — Его отец крупная шишка, он это просто так не оставит. — Парень сам нарвался, — заявляет Берлин, садится на парту и внимательно изучает Исмаила, тот еще с опаской поглядывает в сторону коридора. — Почему они до тебя докопались? Ты им что-то сделал? — Нет, — Исмаил возвращается в кабинет. — Они давно пытаются до меня добраться. После школы меня встречают братья, но здесь приходится отбиваться самому... — Ты совершал намаз? — Берлин обращает внимание на коврик, расстеленный у окна. Исмаил явно смущен и краснеет. — Да, но пришлось остановиться, — говорит он и отчего-то стыдливо опускает глаза. — Не против, если я присоединюсь? — спрашивает Берлин и снимает обувь. Я удивлен, услышав его предложение, не меньше Исмаила. В начале прошлого века Берлин, насколько я помню, был убежденным атеистом. — Ты с нами? — он обращается ко мне. — Я, пожалуй, в машине тебя подожду, — в ступоре отвечаю, все еще пытаясь осмыслить происходящее. — Не уезжай без меня, — кивнув, просит Берлин. — И дверь закрой, пожалуйста. Оставляю их в школьном кабинете, когда оба сложили руки перед собой и начали читать про себя молитву. В коридоре возле гардеробных стоек, прислонившись к стене, стоит Шакал. Столкновение с Берлином вряд ли обернется для него потерей рассудка, ведь он был довольно хилым соперником и не смог долго выдержать взгляд. Я не нахожу в себе ни жалости, ни сострадания, когда вижу, как он мучается. Знаю, мое ерничество неуместно, и все же не могу удержаться. — Если долго смотришь в бездну... Знаешь, как там дальше? — спрашиваю, наклонившись к нему. И, кто бы мог подумать, что он продолжит цитату из Ницше, глядя на меня с яростным отвращением: «Бездна начинает смотреть на тебя». 13:01 Мы еще не обедали, а солнце уже уходит в закат. Еще чуть-чуть и в Воркуте станет темно как ночью. Успеваем застать особый свет и перьевые облака в заброшенной части города, где на дороге между пятиэтажек, в которых давно никто не живет, Louis Vuitton установили стеклянный коридор для подиума. Он такой длинный, что от одного края до другого можно идти пять минут. Настоящее произведение искусства! Жан-Ральфио, пока мы готовимся к съемкам, наслаждается эхом, выкрикивая всевозможные французские ругательства. Модели, собравшись у столика с шампанским, снимают на видео пузырьки в бокале и переводят камеру на угрюмый дом за стеклом — с него свисают сталактиты, как в ледяных пещерах. Я не сразу сообразил, что их больше интересует не обветшалая пятиэтажка, а золотые отблески солнца. Они искрятся в морозном воздухе, и это маленькое волшебство на фоне царящей вокруг разрухи действительно имеет нечто общее с пузырьками шампанского. Жан-Ральфио говорит, что ему нужна только одна модель, остальные могут отдохнуть. Он выбирает корейскую девушку, ей достается вечернее красное платье от Givenchy — оно ниспадает вихрем складок, подобных солнечным лучам, а длинный подол стелется легким шлейфом. Камера плавно движется вслед за девушкой — она проходит по стеклянному коридору, в котором преломляются лучи багрового заката. По бокам проплывают разбитые фасады домов. Впереди нее, чуть вдалеке, дымит завод. Кадры получаются завораживающие — в этом замкнутом пространстве красота и изящность кажутся особо хрупкими на фоне пейзажей умирающего города. Впрочем, город на этом контрасте вдруг оживает и становится соучастником таинственного ритуала, свидетелем жизни, заключенной под стекло. Два мира — живой и мертвый — еще никогда не были так близки. В какой-то момент, когда Жан-Ральфио просит модель грациозно упасть на мраморный пол и это фиксируют в замедленной съемке, граница двух миров растворяется. И солнце заходит за горизонт. 14:37 Уже в сумерках едем на угольный завод. В микроавтобусе всеобщее веселье — темнокожий парень-модель Юстин пародирует Дональда Трампа. Ему удается точно передать его мимику и манеру говорить, получается забавно. Особенно, когда он голосом Трампа выдает коронное Make America Great Again и предлагает запретить джазовые клубы. Отвлекаюсь на сообщение от Кирилла: «Сегодня дома никого не будет. Приходи!». Я ни разу не был у него в гостях и от волнения забываю обо всем. Мне уже все равно, как пройдут съемки, и даже начинает нравиться эксцентричный Жан-Ральфио. Ольга Юрьевна по нашей просьбе договорилась с руководством завода. Они на час отозвали рабочих с производства, чтобы мы засняли образцы из новой коллекции Gucci в ангаре. Конвейерную ленту остановили и очистили от угля, Жан-Ральфио требует, чтобы модели встали на нее, просит подать в помещение розовый дым. Ленту запускают, начинается своеобразное дефиле на фоне металлических конструкций, переплетения труб и горящих ярким пламенем печей. Юстин пытается сохранить равновесие в туфлях на сумасшедшей платформе, девушки в цветных шубах эффектно обмахиваются китайскими веерами. Камера фиксирует экзотические жакеты и комбинезоны, крупным планом оператор выхватывает в этом потоке детали — шейные банты, принты с изображением зебр, искусные аппликации и вышивки. Оборачиваюсь и вижу рабочих, стоящих чуть в стороне. Они смотрят на происходящее с таким презрением, словно мы надругались над их рабочим местом. Когда съемка закончилась, их бригадир намерено распоряжается громко, чтобы мы услышали: «Вымойте после них тут все хорошенько». Кто-то крикнул нам вслед: «Извращенцы!». Я выдыхаю с облегчением, вернувшись в микроавтобус, и всю дорогу бесконечно об этом думаю. 20:09 Захожу в супермаркет, покупаю шесть бутылок пива, какой-то нелепый торт, украшенный розочками из крема, и три упаковки его любимых шоколадных драже. Я опаздываю, и Кирилл пишет: «Ну, где ты, дружище?». Он со мной подчеркнуто дружит, ничего серьезного. Казалось бы, меня это должно радовать, но каждый раз, когда он проводит эту черту, внутри меня умирает надежда. Потом я перечитываю это слово «дружище» несколько раз, пытаясь понять, какие чувства он в него вкладывал, и понимаю — огонек в моем сердце, пусть и слабый, но все еще теплится. Иногда он разгорается. Вот как сейчас. Иду по темной улице к дому, в котором он живет, мороз щиплет лицо, в легком пальто не чувствую замерзших рук и ног, а в мыслях разливается такое тепло, что я могу отогреть новыми надеждами целый город. И еще на весь мир останется. Бутылки стучат в пакете, под ногами скрипит снег. Открываю мир звуков, увлекающих меня в глубину спальных районов — туда, где его присутствие становится эквивалентом воздуха. И, сколько бы вечеров мы не провели вместе, мне будет мало. Я никак не могу надышаться. Захожу в подъезд с трепетом, добавляя к образу Кирилла дом, в котором он живет со всеми его несовершенствами. Непристойные надписи на стенах, мерцающий свет, запах сырости и консервные банки с окурками на каждом этаже — эта атмосфера становится еще одним бесценным экспонатом в моей коллекции. Хочу понять, из каких элементов собрана его повседневность и, если для этого нужно приобщиться к особой романтике подъездов — я готов созерцать и впитывать суровую изнанку российских домов. Дверь в квартиру Кирилла. Ничего особенного — потертая с цифрами «58». И почему я стою перед ней так долго, представляя, каким окажется его мир, компактно умещенный в квадратные метры? Снизу кто-то поднимается. Прихожу в себя, нажимаю на кнопку звонка, слышу шаги с той стороны. Его шаги. Кирилл сразу же отводит меня в свою комнату, забирает пакет и уходит с ним на кухню. Пока его нет, я все с тем же трепетом осматриваюсь. Перед диваном низкий стол — на нем бутылка вина, чипсы в огромной пиале и зажженная аромасвеча. Волнение накатывает, когда я понимаю — он готовился. У окна рабочий стол, все бумаги и книги аккуратно сложены. Идеальный порядок и в стенке — там над телевизором за стеклом своеобразный уголок славы из кубков (в основном легкая атлетика) и фотографий. На одной из них он в ленте выпускника вместе с мамой и сестрой, все трое улыбаются. Кирилл выше сестры почти на голову, во взгляде Ольги Юрьевны уверенность и гордость (за сына, окончившего школу с отличием, надо полагать). — Мне тоже нравится эта фотография, — говорит Кирилл, появляясь с двумя бокалами. — Ты сегодня пьешь? — Конечно, я ведь пиво принес, — говорю, и мне по-дружески хочется добавить к этому «болван», но язык не поворачивается. — Тогда с него и начнем? — улыбнувшись, предлагает Кирилл. Я нахожу его план многообещающим. Нет, я не хочу его напоить и воспользоваться этим. Вечер должен двигаться сам по себе к непредсказуемой развязке. Мне хорошо уже от того, что он рядом и мы одни. В нашем распоряжении вечер и, возможно, ночь. Кирилл не говорил, смогу ли я остаться, и этот вопрос становится главной интригой. Жалуюсь ему на паршивый день в компании одиозного Жан-Ральфио. Потом Кирилл много спрашивает обо мне. Вопросы, которые он раньше почему-то не задавал. Я рассказываю о том, что был сыном портного и родился в шестнадцатом веке. Еще вчера, казалось бы, помогал отцу в его мастерской и вот сижу теперь перед Кириллом, и впервые за много лет не чувствую за плечами тяжесть четырех столетий. Он интересуется, с какими известными людьми я был знаком. Называю несколько фамилий, но из всех перечисленных он слышал только про Кристиан Диора и Сальвадора Дали. Впрочем, даже эти двое его особо не впечатляют. — Жаль, мы не увидели Бэнкси, — говорит он, и я думаю, почему бы мне не познакомить их с Лондоном. Хотя нет, дурацкая идея. — Тебе разве не достаточно его работ? — спрашиваю. — Всем так важно знакомство с автором только из-за ауры славы вокруг него. — Легко тебе говорить, — заявляет Кирилл. — Ты воплощаешь, наверное, самый красивый и знаменитый город, — и, задумавшись, он продолжает. — Знаешь, так странно — любой хотел бы сейчас оказаться на моем месте и сидеть рядом с тобой. — Я тоже самое могу сказать про тебя, — говорю, но комплемент не проходит, тогда я добавляю: «А мне повезло, что это именно ты». 22:20 Даже не заметил, как мы распили каждый по три бутылки пива. Кирилл открывает вино и идет к турнику над дверью. «Придется отработать», — говорит он, снимает с себя майку и начинает подтягиваться. Украдкой смотрю на него, и меня посещает важное открытие — я больше не вижу в нем Исаака. И, стоило мне об этом подумать, как все переменилось. Откуда-то взялась тревога о том, насколько короткой может быть наша встреча. Не этим конкретным вечером, а в жизни. Успею ли я по своему обыкновению привязаться к нему до слез, прежде чем все закончится? Скрываясь за этими переживаниями как за стеной, я упускаю главное, но все же оно пробивается ярким светом — в эти самые секунды я абсолютно счастлив. Настолько, что ищу подвох, стараюсь всячески себя одернуть. — Ты чего такой расстроенный? — спрашивает Кирилл, спрыгнув и глядя на меня, согнувшись пополам, восстанавливая дыхание. — Теперь твоя очередь! — Я, пожалуй, откажусь, — говорю, и мне на ум приходит блестящий повод для переживаний, которым я могу поделиться. — Мне кажется, что никому здесь не сдалась эта наша Неделя мод, им плевать. — У них просто другие заботы, пойми. Не убивайся ты так из-за этого... Сказав это, он опускает голову мне на колени. Я молчу — у меня перехватило дыхание. — Просто выходит, что мы все делаем напрасно, — говорю, стараясь не придавать значения тому, что происходит. Друзья ведь могут себе такое позволить? Или мы только что переступили черту? — А ты подумай, ради чего ты все это затеял, — как ни в чем не бывало предлагает Кирилл. Я не смотрю на него, при этом кладу руку ему на голову и начинаю перебирать волосы. Делаю вид, что задумался над тем, что он сказал. Вот что случится, если я скажу: «Это ради тебя»? Испугается или примет как должное? Он ведь должен понимать! Мои чувства к нему очевидны и прозрачны. Но мы оба, кажется, не хотим ничего замечать. Кирилл поднимается и начинает разливать по бокалам вино. Магия нечаянного сближения исчезает. — Знаешь, ты прав, — говорю, чувствуя легкое разочарование. — Если здесь никому нет дела, то наша миссия меняется. Мы не откроем большой мир Воркуте, мы откроем Воркуту всему миру. — Звучит неплохо, дружище! Мне нравится! 00:50 Момент истины подбирается к нам. Кирилл начинает зевать, и мы смотрим забавные ролики на YouTube без прежнего интереса. С минуты на минуту он спросит примерно так: «Ты пешком или на такси?». По ощущениям наш вечер затянулся и подошел к концу. Я бы и сам мог сказать: «Мне пора идти». Но боюсь, что он ответит в духе: «Да, что-то мы засиделись, дружище». Это не испортит мое впечатление от вечера — он был прекрасен — но если один из нас должен поставить на паузу, то пускай хотя бы это будет он, а не я. Кирилл встает и начинает убирать со стола. Идет на кухню с пустыми бутылками. Возвращается. Вот сейчас он скажет. — Ты ведь останешься? — спрашивает он и я теряюсь от неожиданности и, по правде говоря, начинаю паниковать. Сценарий, в котором Кирилл предложит переночевать у него, был давно мною забракован, как маловероятный. Я просто не был к этому готов! От волнения мысли в моей голове пускаются в пляс. — Наверное, да, — говорю не слишком уверенно. Кирилл достает из шкафа одеяло, простынь и две подушки. Кидает на диван. Самый обычный процесс, никакого волшебства, но я не могу поверить в то, что с нами это происходит на самом деле. Сложно сказать, как он относится к моему решению остаться. Похоже, Кирилл взволнован не меньше моего — у него не получается скрыть это за напускной сосредоточенностью. Помогаю ему разложить диван, отнести посуду и остатки еды на кухню. При этом мы молчим, стараемся не задерживать взгляд. Ведем себя так, будто не замечаем друг друга. Он нечаянно налетает на меня в темной прихожей, когда мы возвращаемся с кухни. «Прости», — говорит он отчего-то шепотом. 01:13 В его комнате горит только ночник над разложенным диваном. Мы стоим по разные стороны и смотрим на него так, словно понятия не имеем, как им пользоваться. Это замешательство продолжается не меньше минуты и готов поспорить — Кирилл тоже пытается уловить причину внезапно возникшего смятения. — Ты где будешь? — тихо спрашивает он. — Здесь, — говорю, указав на подушку, что ближе ко мне. Кирилл кивнул и начинает раздеваться. Я ставлю телефон на зарядку и тоже стягиваю с себя пуловер и майку. Мы делаем это медленно и соотносим каждое свое последующее действие с тем, что делает другой. Сажусь на диван, не снимая брюки. Он садится на той стороне в джинсах, и мы останавливаемся. Кирилл может услышать, как громко бьется мое сердце сейчас. Синхронно замираем. Со стороны может показаться, что мы забыли, что нужно делать дальше — какие движения отделяют нас от того момента, когда голова опускается на подушку? Я снимаю брюки и забираюсь под одеяло. Ложусь на живот, лицом к нему, руками крепко сжимаю подушку. Кирилл тоже раздевается до трусов, идет к стулу, чтобы повесить джинсы. Потом он ложится на спину и выключает ночник. Мы обменялись пожеланиями «доброй ночи». Я снова чувствую свежий запах его парфюма — наверное, это дезодорант, а не одеколон. Пока даже не пытаюсь уснуть. Мне еще о многом нужно подумать. В темноте становится легче и в голову приходит неожиданное понимание — я в безопасности. Не знаю, когда в последний раз эта уверенность была так неколебима. Мне очень хочется обнять Кирилла и уснуть у него на плече. Я двигаю подушку ближе, но не решаюсь идти до конца. — Ты ведь знаешь, что я не могу уехать отсюда? — вдруг спрашивает он. Наши руки соприкасаются под одеялом, и мы ничего с этим не делаем. Оставляем. — Понимаю, что пока это так, — отвечаю шепотом. — Все... сложно. Пальцы сплетаются. Он поворачивается на бок, пододвигаясь ко мне. — Сегодня весь вечер думал тебя спросить, но как-то откладывал, — говорит он и останавливается. Я не вижу, но чувствую его взгляд на себе в темноте. Мне кажется, еще чуть-чуть и я перестану дышать. — Спрашивай, — говорю, отвечая ему уверенным взглядом. Где-то в темноте подает признаки жизни мой телефон. — Тебе звонят, — Кирилл убирает руку и снова поворачивается на спину. — Я не хочу отвечать, — говорю и ненавижу каждой клеточкой того, кто разрушил только что все, к чему мы так долго шли. Сомневаюсь, что Кирилл захочет продолжить этот разговор сегодня. — Сейчас два часа ночи, — зевая, говорит он. — Не думаю, что тебе станут звонить в такое время без веской причины. Мне приходится встать и идти к телефону, который не умолкает. Кем бы ты ни был, придурок, ты явно экземпляр настойчивый. Подношу экран поближе и, сощурившись от яркой подсветки экрана, читаю: «Лондон». — Мне кажется, надо ответить, — подает голос Кирилл. Отвечаю: «Ты знаешь, который час?». — И я тебя хотел об этом спросить, — с претензией заявляет Лондон так громко, что Кирилл наверняка тоже слышит. — А в чем дело? — стараюсь держать себя в руках, но голос дрожит. — Почему ты не у себя в номере? — Я могу быть, где угодно и вас это не касается, — говорю сквозь зубы, внутри меня все кипит. — У нас ЧП, ты должен вернуться срочно. — Что случилось? — Нет времени объяснять, приезжай! — Нет уж, будь добр, объясни мне, — требую, но он уже положил трубку. Кирилл включает ночник. — Тебе нужно ехать? — Видимо, да, — отвечаю и чуть не плачу от того, как по-дурацки все обернулось. — Хочешь, я поеду с тобой? Я бы стал самым счастливым на свете, если бы мог принять его предложение, но еще неизвестно, что там у них стряслось и, нужно ли Кириллу стать свидетелем этого ЧП. — Ложись спать, — говорю. — Завтра увидимся. Кирилл провожает меня в прихожей — сонный и немного потерянный. Хочу сказать, что мы непременно продолжим разговор, но это обещание никак не вяжется с тем, что происходит. Мне кажется, у нас отняли шанс. А сколько их еще будет? Возможно, этот окажется единственным и безвозвратно упущенным. В следующий раз напомните мне, пожалуйста, выключить телефон. 01:39 Такси ждет у подъезда. Поворачиваюсь и гляжу на дом — во всех окнах спят, и только на кухне Кирилла горит свет. Я вернусь, обещаю. Мы едем по пустым дорогам, а я все гадаю, о чем он хотел спросить. Не исключено, что какой-нибудь пустяк. Но какая-то часть меня осталась в этом ожидании, и не желает мириться с тем, что вечер так нелепо испорчен. Если бы я мог знать наверняка, чем все закончится — я бы тогда успокоился, а пока меня гложет тоска и неопределенность, все кажется каким-то бессмысленным. В машине читаю последние новости и не вижу никаких сообщений про таинственное ЧП, о котором говорил Лондон. Возле отеля нет машин скорой помощи и полиции. Это обнадеживает — похоже, все не так плохо? В морозной ночи особая чувственная тишина. Я даже позволяю себе задержаться на парковке и стараюсь приобщиться к спокойствию, которым полнится сонный город. Впрочем, волнение и холод быстро отбивают это желание — я, поскальзываясь, спешу к отелю. Лондон и Берлин сидят в лобби, разложив перед собой глянцевые журналы. Оба поднимают голову, когда я вхожу. Лондон встречает меня улыбкой, Берлин просто поднимает руку в знак приветствия. — Что случилось? — с ходу спрашиваю, направляясь к ним. Лондон оглядывается так, будто что-то потерял. Берлин, как и я, вопросительно уставился на него. — Что за ЧП? — раздраженно уточняю, но Лондон тянет с ответом. — Кулер на нашем этаже... — начинает говорить он с прискорбным видом и, тяжело вздохнув, останавливается. — Я не понимаю тебя, — говорю, и мы с Берлином в недоумении переглянулись. — Кулер на нашем этаже — в нем закончилась вода, — выдает Лондон на одном дыхании и смотрит на меня с наигранным сожалением. — Убью тебя! Я с остервенением бью его по лицу — раз, еще раз и снова. Он даже не пытается дать сдачи и улыбается. С четвертого удара Лондон падает, изо рта течет кровь, но он продолжает улыбаться. Ненавижу его всем сердцем! Ко мне подлетает Берлин и пытается оттащить. Я его отталкиваю. Я готов идти до конца. Лондон пытается подняться. Хватаю его за горло, и двумя руками вдавив голову в пол, начинаю душить. Он бледнеет, хватает и меня крепко за шею, начинает изо всех сил тянуть к себе. Я чуть ослабил хватку, Лондон жадно дышит. Падаю на него и начинаю рыдать — от разрывающего душу бессилия, от обиды, от черт знает чего еще. Над нами стоит Берлин и в ужасе смотрит, не понимая, что происходит. 10:11 Утром просыпаюсь от ноющей боли — я не могу согнуть пальцы правой руки. Пытаюсь убедить себя в том, что мне все это приснилось, но реальность очевидна как никогда. Не думаю про минувший вечер в компании с Кириллом, голова забита мыслями о Лондоне — о том, что я с ним сделал и, что мне за это будет. Боюсь выходить из номера и пропускаю завтрак. Кирилл ближе к утру отправил сообщение: «Ты в порядке?». Во мне эта забота не отзывается ничем. Пусто! Я не отвечаю и сознательно терзаю себя, восстанавливая в памяти сцену избиения — Лондон, сплевывая кровь, лежит посреди холла, Берлин где-то рядом уговаривает администратора не вызывать полицию, я плачу навзрыд и прижимаю к себе того, кого только что бил с такой жестокостью. Он еще начал меня успокаивать: «Не плачь, глупый». Не в своем издевательском тоне, а искренне. И слезы наворачивались уже не потому, что я жалел о сорванной встрече с Кириллом. Я плакал, не понимая, что со мной происходит. Разве можно ненавидеть кого-то так сильно, что проще полюбить, чем терпеть эту боль и злость?