3 декабря 1900 год ПАРИЖ
Самый лучший год на моей памяти заканчивается событием прискорбным. Под проливным дождем я стою на городском кладбище Пер-Лашез возле гроба Оскара Уайльда. Он — гений уходящего века и самый блестящий мой собеседник. Сердце разрывается, когда я вижу, что кроме меня у вырытой могилы собралось всего несколько человек. Пятнадцать лет назад, в день похорон Виктора Гюго, во Франции был национальный траур, весь город собрался на церемонию у Триумфальной арки, а у Оскара столь незаслуженно бесславный финал. Те немногие, кто пришел проститься с ним, скрывают лица — так, точно им стыдно за то, что были знакомы с покойным. Я никого из них не знаю. Англичане, наверное. Оскар был избалован вниманием высшего общества в Лондоне, а позже предательски всеми отвергнут. Суд признал его виновным в «грубой непристойности» с лицами мужского пола и после тюремного заключения, с клеймом нерукопожатного содомита Уайльд переехал во Францию. За три года в изгнании он потерял всякий интерес к жизни, смерть его была мучительной, наступив задолго до того как душа покинула ослабевшее тело. Я жалею, что мы не спасли поэта — вдохновение осталось в Лондоне. Ко мне Оскар приехал умирать. Гроб только начали опускать, а все уже расходятся. Их пугает хладнокровие небытия на дне могилы или риск, что их увидят на похоронах мужеложца — не важно. Через полчаса у каменной плиты стою только я и напротив, опустив голову и с ужасом глядя на холмик с двумя гвоздиками, молодой человек. Он похож на типичного денди из Лондона — такие часто приезжают к нам кутить, вытирая ноги о викторианскую мораль в кабаках и публичных домах на Монмартре. Я пришел без зонта и, простояв под дождем, замерз так, что губы начинают дрожать. Кладу охапку роз, еле сдерживаю подступающий к горлу ком и ухожу. Все эти джентльмены направились вверх по склону в сторону площади Гамбетта, но в такую погоду там сложно будет найти свободный экипаж, поэтому я спускаюсь через все кладбище к подножию холма и бульвару Менильмонтан, там возле брассери всегда дежурят извозчики. На аллеях в лужах плавают дождевые черви, ветер пахнет сырой землей и с каждым новым порывом пожухлые листья падают с платанов. Вокруг ни души — жизнь застыла в скульптурах и склепах. Корю себя за мысли о том, как вскипячу дома воду и буду греть ноги, накинув на себя пальто и несколько одеял. Мне кажется, я слишком быстро прихожу в себя, прощаясь с близкими. Так понимание, что мы больше никогда не увидимся с Оскаром, необъятно для меня сейчас, а чуть позже оно подкрадется невзначай, как непреложная данность. За четыреста лет я так и не нашел внутри себя ту величину скорби, которая бы в полной мере передавала степень утрат. Новые встречи закончатся соразмерным числом потерь. Накануне в кафе «Круассан» кто-то сказал, что в двадцатом веке не будет войн — прогресс победит. И я подумал: «Хорошо бы». Кованые ворота, выходящие на Менильмонтан, закрыты. — Мне кажется, тебе нужен зонт, — денди, которого я оставил у могилы Оскара спускается с той самой аллеи, которая привела меня сюда. — Ворота закрыты? — Да, нам придется подождать привратника, — говорю. У него сносный французский, забавный немного вычурный акцент. Он подходит ко мне и накрывает своим зонтом. Стою, глядя на мокрую брусчатку и чувствую на себе его оценивающий взгляд. У него в руках дорожная сумка и вероятнее всего он только что приехал или собирается вскоре уезжать. Интересно, в каких отношениях они были с Оскаром, ведь эта внешность полностью совпадает — если не превосходит — его утонченные вкусы. Парень отворачивается и я, улучив момент, подхожу к воротам. Делаю вид, что снова проверяю, закрыты ли они, а сам незаметно кладу руку на амбарный замок и от моего прикосновения он падает. — Толкать нужно было сильнее, — неуклюже оправдываюсь я. Он с интересом смотрит мне под ноги — туда, где валяется замок. Потом напряженно всматривается в мое лицо и вдруг его тонкие губы растягиваются в хитрой улыбке. Не хватало еще, чтобы он принял меня за фокусника или мошенника, поэтому я долго не задерживаюсь. Кивнув в знак прощания, оставляю его и выхожу на проезжую часть бульвара. Свободный экипаж подъезжает сейчас же. — Вашему другу придется долго ждать, — предупреждает извозчик, указывая в сторону денди, неприкаянно идущему за мной следом. — Только что все разъехались. — Мы можем тебя подвезти, — предлагаю, ступив на скользкую подножку. — Ты в гостинице остановишься? — Я впервые здесь, — подходя к нам ближе, сообщает юноша. — Там, куда ты едешь, есть достойные? — Садись уже, давай, — теряя терпение, говорю. — По пути разберемся. Мы несемся через весь город в район Пасси. Летом я приобрел там квартиру в новом доме, переехав с бульвара дю Тампль (таким как я, в квартале Маре теперь находиться опасно). — Как твое имя? — спрашивает парень. — Парис, — сухо отвечаю и думаю, как бы мне от него поскорее избавиться. — А я Елена Троянская, — смеется он и протягивает руку, а когда я строго гляжу на него, добавляет: «Надо же, какой ты забавный!». Пока мы едем по Большим Бульварам в оживленном потоке экипажей всех видов, я о чем-то думаю. О себе, о дождливом своем состоянии. В ноябре закончилась Всемирная выставка — пожалуй, самая масштабная из всех. Город, торжествуя, еще пребывал в легкомысленной атмосфере и не спешил закрывать уличный сезон, несмотря на плохую погоду. А дождь, пока мы едем, перестал; на широких тротуарах не протолкнуться, официанты начинают выставлять столики перед кафе, у витрин Galerie de la Madeleine столпотворение, мальчишки снуют под ногами прохожих и охрипшими, но сильными голосами выкрикивают последние новости из вечерних газет. Ярко освещенные улицы, порядок в гармонии линий и освежающее послевкусие как после аперитива. Хочу, чтобы меня запомнили красивым и неприлично живым, как на открытках. Мой попутчик притих, и я решил поинтересоваться: «Ты хорошо знал Оскара?». — Разумеется, еще со времен Оксфорда, — отвечает он, явно обрадованный тем, что наша беседа продолжается. — Я его Дориан Грей. — Многие юноши захотят оспорить это звание, — прохладно замечаю. — С тем же успехом и я Дориан Грей для Оскара. — Да, но это бесспорный факт, — гордо заявляет он. — И дело даже не в моей внешности. Я знаю, что есть куда более симпатичные юноши. Ты, например. Дело не в этом... — Следи за языком, ладно? Его фамильярность и распущенность приводят меня в недоумение. Я не привык к тому, что прилично одетый франт демонстрирует полное отсутствие манер, и так открыто говорит о том, что у него на уме первому встречному. Вместе с моим настроением меняются и наблюдения. На площади Конкорд я замечаю собирателей окурков, сомнительные типы на углу предлагают прохожим из-под полы пачки откровенных женских фотографий и список выигрышных номеров последних лотерей. Рядом околачиваются бедняки, просят милостыню. Отворачиваюсь и заставляю себя смотреть только вперед, на дорогу. Я состою из противоречий. К счастью, извозчик везет нас не через Елисейские поля, а сворачивает на живописную набережную. Над ней сквозь разорванные облака пробивается лунный свет. Проезжаем спуск, над которым декадентскими буквами написано «Метрополитен» — первая линия была открыта летом к выставке и, похоже, этот новый вид транспорта будет очень популярен. Отсюда видна Эйфелева башня, а за ней еще одна моя новая гордость — грандиозный Зимний велодром. Его мы, к сожалению, не увидим. — Совсем иначе представлял себе Париж, — устало заявляет мой спутник. — Ты думал, мы танцуем кадриль на улицах? — раздраженно отзываюсь я. — Мне казалось, у Парижа нежное и любящее сердце. Но, похоже, он сноб еще почище меня. Замираю. Он, конечно, мог придать городу черты человека по чистой случайности. Меня настораживает лишь этот странный взгляд, с которым он посмотрел, когда я касанием руки открыл ворота. Был в нем загадочный отблеск узнавания. В любом случае, разговор окончен, и наша поездка завершается перед моим домом. Я расплачиваюсь с извозчиком по таксометру и объясняю своему попутчику, где он может найти поблизости сносный отель. Опомниться мне удается, когда тот уже, поблагодарив меня, уходит. «Вечная молодость», — твержу я про себя, припоминая, как он хвалился сходством с Дорианом Греем. — Когда Оскар учился в Оксфорде, ему было двадцать лет... Парень не успел уйти далеко и оглядывается, услышав мои слова. Я произнес их громко. — Твой ход мыслей мне нравится, — заявляет он, поворачиваясь ко мне. — Продолжай... Ему на вид не больше двадцати и, если они с Оскаром действительно были знакомы так давно, то это может означать только одно. — Я не собираюсь гадать, но могу предположить, что... Лондон? — Он самый, — ликует Лондон. — Долго же ты, соображал, бестолочь! И, раз уж мы теперь почти породнились, ты просто обязан быть радушным хозяином и пригласить меня к себе на чай. Без особых церемоний он чуть ли не вприпрыжку идет за мной к парадному входу. Его чрезмерная бодрость кажется мне неуместной и даже отталкивающей, ведь мы только что похоронили близкого друга. Но деликатную сдержанность он, насколько я понимаю, презирает. — Зачем по лестнице? — недоумевает Лондон, останавливаясь. — В твоем доме есть лифт! — Я не доверяю этой коробке, — говорю и невольно вспоминаю, как гроб с телом Оскара медленно опускают в землю. Лондон берет меня за руку и силой тащит вниз к лифту: «Какой этаж?». Кабина плавно поднимается на третий. Я нервничаю как перед казнью, а он не отпускает мою вспотевшую ладонь и улыбается. — Видишь? Ничего страшного с тобой не случится, пока я рядом, — говорит Лондон, когда кабина останавливается и открывает дверь, пропуская меня вперед. Понятия не имею, зачем он так явно набивается ко мне в друзья. Я замыкаюсь в себе и не особо в этом нуждаюсь. Казалось, что день не может быть хуже, но я роняю ключи, увидев дверь своей квартиры. Это как получить внезапный удар со спины — трусливая и бессмысленная жестокость, ничем не оправданная. Большими буквами на двухстворчатой двери дегтем написано: «ЖИД». Я никогда не стыдился своих корней и, поменяв имя, оставил себе фамилию, явно указывающую на мое происхождение. — Ты знаешь, кто это мог сделать? — Лондон внезапно становится серьезным настолько, что кажется, будто передо мной возник совсем другой Лондон. — Новый домовладелец антисемит, — говорю, не чувствуя свой голос. — Тебе, наверное, лучше уйти, извини. Поднимаю ключи, открываю дверь, стараюсь не смотреть на эту безобразную надпись. — А я не брезгую, — с какой-то обидой произносит Лондон, снимает пальто и протягивает его мне. — Кто-то ведь должен тебя защищать. — Защищать? — переспрашиваю, глядя на него, немного (или совсем) другого. — Принеси мне воду и тряпку, — распоряжается он, засучив рукава. — Я сам от этого избавлюсь, — настаиваю и киваю, приглашая его зайти. — Пока переоденешься во что-нибудь сухое, — говорит Лондон спокойно и настойчиво. — Я быстро управлюсь и бережно, вот увидишь. Ты так не сможешь. Стою посреди своей спальни во всем сухом и чистом. Темно и лишь слабый свет уличного фонаря делит паркет на желтые квадраты. Слышу, как Лондон выжимает тряпку — звуки стекающей воды и снова настойчивые скребущие звуки в попытке очистить дверь. Выхожу к нему на лестничный пролет, когда он уже оценивает результат, отойдя чуть в сторону и приглядываясь. Если не считать еле заметных черных разводов на дереве, от жуткой надписи не осталось и следа. — В следующий раз они подожгут мою дверь, — невесело говорю, забирая у него тряпку. — Они не посмеют, я не позволю, — говорит он и заходит в мой дом, а я стою и не понимаю, с чем столкнулся. Мы только что познакомились — откуда эта назойливая опека? При этом я благодарен и, несмотря на плохое настроение, стараюсь быть с ним помягче. — Здесь ты можешь помыть руки, — провожаю его в ванную комнату. Он просит, чтобы я остался: «Ты ведь посидишь со мной?». И вот я гляжу, как Лондон моет руки. Он говорит, чтобы я не переживал: «Через десять лет, если не раньше, эти нападки закончатся и всех, кто вас притесняет, отправят под суд». Я несмело выражаю сомнение и протягиваю ему полотенце. У меня дежавю — точно мы с ним рядом уже сидели, объединенные общей тоской и одиночеством. Лондон чувствует мое волнение и, словно добившись желаемого результата, снова становится невыносимым. Эти перемены меня нервируют, сбивают с толку. Он требует, чтобы я перечислил таких как мы — всех, с кем мне довелось свидеться. Если среди них попадаются общие знакомые, Лондон без зазрения совести рассказывает про них последние сплетни и следит за моей реакцией. По-моему, он меня испытывает. — Ты знаком с Ниццей? Не шутишь? — с восторгом произносит он, когда мы уже сидим в столовой. — Я много про нее слышал разного. Поделишься адресом? С большой неохотой приношу из зала записную книжку с адресами, и он сосредоточенно ее листает. Потом, отложив в сторону, поднимается и протягивает руку: «Был рад с тобой познакомиться». Уходит, даже не допив чай. Я застыл после рукопожатия — так внезапно Лондон ушел, посулив мне перед этим защиту, прикинувшись заботливым товарищем. Чувствую себя обманутым и брошенным. Боюсь завтрашнего дня, долго не могу уснуть, прислушиваясь к звукам в подъезде. Думаю о нем, об Оскаре, обо всем, что сегодня со мной приключилось. Понимание, что я в него влюблен, приходит утром внезапно, пугающе быстро, но крайне осознанно — как ясный день. Определенных причин не вижу. Просто хочу, чтобы он вернулся. Все настолько серьезно, что я телеграфирую Москве и прошу сообщить его домашний адрес. Впервые пересекаю Ла-Манш и приезжаю к нему в сочельник. Он приоткрывает дверь и, увидев меня, с порога надменно заявляет: «Чего не предупредил? Мне сегодня некогда». Желает мне хорошего Рождества и закрывает. С тех пор я его (люблю настолько, что...) ненавижу. Отвратительный город! Еще несколько дней, и человечество встретит Новый Век. Возможно, с его приходом в мире наступит тишина и спокойствие.15 июля 1942 год
Три года не мог успокоиться, а он продолжал меня мучить. Лондон наверняка знал, что его появления на моих улицах не проходят бесследно: погода начинала портиться, настроение ухудшалось. В одно только лето 1903 года он приезжал ко мне каждые выходные. Чувствуя его присутствие, я закрывался дома и не мог заставить себя отойти от окна, все чего-то ждал. Но он так и не пришел в мой дом. При этом с нашим домовладельцем в особо сильную грозу случилась загадочная смерть — его нашли мертвым на скамейке в парке. Официальной причиной стала сердечная недостаточность, но слухи ходили разные. Говорят, новым владельцем дома стал англичанин. Я не стал уточнять, кто именно. Боялся, что мои догадки подтвердятся. Удивительно, что одна короткая встреча заставила меня испытывать такое волнение, стоило кому-нибудь только упомянуть про него. Поначалу мне очень хотелось поговорить с Лондоном. Тогда я представлял, как мы нечаянно столкнемся в районе Пигаль, где он часто гулял и, судя по рассказам Москвы и Берлина, предавался запретным развлечениям. Мысленно я много раз думал о том, какие грубости наговорю ему при встрече и мне доставляло удовольствие воображать, что тот почувствует или скажет в ответ. Чаще всего в этих фантазиях мой монолог заканчивался тем, что я ухожу от него по бульвару Рошешуар, а он растерянный остается. Берлин перестал ко мне приезжать, когда в 1914 году началась война, а Москва в одном из писем мимоходом сообщила: «Лондон добровольцем отправился на фронт и был взят в плен где-то под Брюгге». Я переживал, зная о том, что каждый месяц вне дома убивает нас буквально физически. Говорят, он был уже при смерти, когда Англия договорилась обменять его на сына немецкого генерала, и до конца войны Лондон находился под охраной в Букингемском дворце. Пока Европа оправлялась от последствий он, насколько мне известно, закрутил роман с дебютанткой из рода Кавендишей, но эта сладкая парочка предпочитала не появляться во Франции. Мне однажды дословно передали его слова: «Париж уже не тот. Навевает скуку и смердит». Лондон был жесток и несправедлив. Я вспоминаю безумные двадцатые как короткую, но восхитительную передышку между первой и второй войной. Это было безмятежное время джаза и вседозволенности. В 1932 году в фотоателье я познакомился с молодым мастером по имени Исаак, и Лондон был мною забыт. Это к лучшему — мне придется расстаться с самим собой, если он целиком со мной сбудется и между нами... что-то случится. Следующие десять лет были настолько хороши, что, пока весь мир с тревогой следил за происходящим в Германии, мы не замечали, как новая угроза подбирается к нам с востока. Сегодня мне кажется, что мир рушится. Уже два года город оккупирован немцами и по квартирам ходят инспекции, выискивая тех, кто в глазах новой власти представляет угрозу для режима СС. Само собой, я вхожу в этот список. У меня была возможность эвакуироваться вместе с французским правительством на юг, но я бы трусливым изгнанником уже скончался там к этому времени. Впрочем, есть вероятность, что сам город давно мертв, а я сквозь ужас и боль в предсмертной агонии слышу от Одрика, своего осведомителя из группы Сопротивления, о том, что ночью начнутся массовые аресты евреев. Все улицы мною переименованы в «Страх» и «Отчаяние», невольно превращаясь в шифр. На углу одной из них мы встречаемся. Одрик видел в полицейском участке план зачистки кварталов и, несмотря на летний день, я чувствую холод внутри. Он говорит, что Исаак и его семья уже оставили свою квартиру на улице Блан-Манто — единственной мною не переименованной, поскольку я все еще надеялся сохранить где-то иллюзию нерушимости прежнего мира. Дом Исаака был моим сердцем. Вот и оно перестало биться. Уходя, мой осведомитель предупреждает: «Не знаю, где они прячутся, но лучше тебе не искать, не идти по их следам». — Мне сидеть, сложа руки? — громко сержусь, забыв о том, что мы стоим на оживленном проспекте. Мимо нас проезжает агитационный автомобиль, транслирующий в громкоговоритель немецкую речь. — Твои следы приведут их к нему, — шипит на меня Одрик. — Ты этого хочешь? Подумай о себе лучше. Весь вечер хожу по комнате как загнанный. Иногда представляю, как Исаак со своими сестрами прячется в застенках или в погребе. Я не смог уберечь их! Налетаю на стену и думаю о том, что его, наверное, уже схватили и тащат по земле в беспроглядную ночь. Отрезанный от всех друзей немецкими блокпостами, впервые за много лет вспоминаю тот день, когда Лондон пришел в мой дом, обещая защиту. Тогда эти слова казались пустой бравадой, но как я нуждаюсь в том, чтобы он разубедил меня и защитил теперь. Нет, не меня защитил, а Исаака. Раз уж я сам оказался жалким приспособленцем и допустил такое. Всем телом и душой боюсь и к утру почти умираю. Засыпаю на полу и вздрагиваю — мне слышатся чьи-то шаги в прихожей. Я укрыт пледом, но точно помню, что не доставал его накануне из шкафа. Вскочив на ноги, обхожу комнаты, проверяю, закрыты ли двери и окна, но признаков чужого присутствия не нахожу. В квартире кроме меня никого нет. Похоже, я был вчера в каком-то беспамятстве. Время близится к обеду. Мне нужно отправиться на поиски Исаака: обойду весь город, загляну в лицо каждому, подслушаю и выслежу, разбегусь и опрокинусь. Я должен все исправить! Не теряя времени и ощущая внутреннее сгорание, выбегаю из квартиры и на лестнице налетаю на трех офицеров гестапо. Одного взгляда хватает, чтобы понять — они пришли за мной. — Вы живете в этой квартире? — спрашивает один из них, молодой прилизанный немец, и указывает на мою дверь. — Это моя квартира, — говорю и, наверное, выгляжу запыхавшимся и подозрительным. — Я собирался прогуляться. У вас ко мне дело? — Да, оно не займет много времени, — вежливо, но настойчиво заверяет прилизанный фриц и ждет, что я развернусь и провожу их к себе. Я допускал, что однажды они появятся. Но, богом клянусь, всегда рассчитывал на свою неуязвимость. Открывая им дверь, понимаю, каким наивным оказалось это самоуспокоение. По сути, я ничем не отличаюсь от Исаака и всех заклейменных. Если моя фамилия есть в списках — меня заберут без колебаний. — Мы не будем заходить, — отмахивается фриц, когда я их приглашаю, и неожиданно улыбается. — Так чего же вы хотите? — спрашиваю. — Мы сверяем списки жильцов, по вашей квартире возникла неточность, — говорит немец и жестом просит у своих коллег документы. — Наверное, устаревшие данные. В архивах департамента владельцем значится Парис Яффе, — я понимаю, что они меня задержат, как только увидят удостоверение личности, но фрицу протягивают какие-то другие бумаги. — А в документах вашего управляющего владельцем квартиры указан некий Дориан Грей. Так вы Яффе или Грей? Мои руки начинают дрожать, когда я понимаю, что происходит. Но обман вскроется, когда они получат мое удостоверение. Пауза затянулась, они начинают нервничать. — Спрошу прямо — кто вы по национальности? — интересуется фриц без прежней любезности. В голове проносится день, проведенный когда-то с Лондоном, все его фразы и колкости. Получив от него этот знак как незримую руку помощи, я готов ему доверять, и пойду до конца. — Дориан Грей, француз, — отвечаю твердо, и менее уверенно добавляю что-то про «шотландские корни». Само собой, они просят принести удостоверение личности и все же проходят за мной в квартиру. Пытаюсь прикинуть, смогу ли выпрыгнуть из окна. Открываю ящик письменного стола и, смирившись со своей участью, протягиваю фрицу удостоверение. Тот внимательно смотрит, протягивает бумагу своим коллегам и самодовольно улыбается, покачиваясь с пятки на носок. Они скрутят меня. Прямо сейчас. Все кончено. Напольные часы громко тикают, я молча гляжу в пол. Фрицу возвращают мое удостоверение, он отдает честь: «Прошу прощения за беспокойство, месье Грей». Затем протягивает мне документ, разворачивается и все они уходят. Медленно перевожу взгляд на бумагу. Вместо «Парис Яффе» там каким-то чудом возник «Дориан Грей». Лондон приходил сюда этой ночью. Слезы душат от осознания широты его поступка и чуть погодя от обиды. Если бы он разбудил меня, отпустил какое-нибудь злорадное замечание в своем духе, я бы смог продолжить борьбу. Но мой город с обезображенным лицом окончательно теряет черты человека и становится неуправляемым чудовищем. За два дня по приказу нацистского режима в округе арестованы все евреи, которым не удалось бежать — тринадцать тысяч. Их несколько дней держат в невыносимых условиях на Зимнем велодроме. С вокзала Аустерлиц отправляются первые эшелоны смерти — в основном в них женщины и дети. Почти все они впоследствии будут убиты в немецких лагерях. Я видел, как многие причастные парижане не стыдясь, без всякого раскаяния говорили на военном трибунале об этой трагедии. При этом (подумать только!) мы часто стесняемся говорить о нашей любви, стыдимся единственно правильного своего состояния, чего-то боимся. Что-то явно не так с этим миром! И, если я когда-нибудь еще смогу полюбить, то буду кричать об этом, посмею назвать свое истинное имя, не прячась за чужое.26 августа 1944 года
Город освобожден, но я в нем все равно что отсутствую. Не ем и не сплю, по ночам пролетаю неприкаянной тенью над праздником, а днем сижу и смотрю в одну какую-нибудь точку. Это хуже, чем смерть. Распните — я жалею о том, что остался и выжил. Откуда только взялась эта радость на улицах? Она не такая, как раньше — дикие танцы в отравленном воздухе, всеобщее безумие на фоне чужой гибели. Если они продолжат веселиться, когда эйфория схлынет, я без сожалений покину город и буду жить как-то. Мы не заслужили праздник, каким бы ни был повод. Нестерпимо стало смотреть людям в глаза. Мы теперь с ними вынужденно и... по касательной. Контролировал разминирование Лувра. Поздно вечером, возвращаюсь к дому и вижу — Лондон стоит под эстакадой метро у одной из колонн. Вокруг нас ежи с колючей проволокой, под ногами агитационные плакаты и груда камней, оставшаяся от баррикад. Он в униформе и снимает красный берет, когда я подхожу. Мои щеки горят, грудную клетку сдавило, я проживаю с ним за секунды все четыре мучительных года. Лондон кидается ко мне и крепко прижимает к себе. — Отпусти! — прошу, осознав, что вместо тепла во мне кипит злоба. — Думаешь, так просто можешь приходить, когда тебе вздумается? Лондон отстраняется и взволнованно смотрит на меня. Он каждый раз ранит меня своим появлением, ведь я знаю — это ненадолго. В нем, туманном и обманчивом, тонут большие надежды, а те, что на плаву, разбиваются о гордость и предубеждение. Над нами с грохотом проезжает поезд метро. Фонари эстакады раскачиваются на цепях . — Я принес твое прежнее удостоверение, только и всего, — резко переходя к деловому тону, говорит он, и я вижу, как сильно его задела моя реакция. — Сейчас я уйду, не волнуйся. Он отдает мне бумагу. Я нечаянно касаюсь его руки и становлюсь совсем потерянным. — Теперь доволен? — раздраженно интересуется он. — Можешь и дальше меня ненавидеть и... Он замолчал, пытаясь подобрать слова, но в каком-то отчаянии отступает: «А знаешь что? Пошел ты!». Оттолкнув меня, Лондон идет в сторону станции. Хочу остановить его, но понимаю, что обездвижен. — Как ты проник в мой дом тогда ночью? — спрашиваю первое, что приходит в голову, чтобы хоть как-то его задержать. Лондон поворачивается и от взмаха его руки открывается дверь в мой подъезд. Он взмахнул еще раз, и я вздрагиваю. Эффект был такой силы, что правая створка сорвалась с петель и дымится по краям. — Да, я могу так делать только у себя и, как выяснилось, в твоем поганом городе, — с вызовом заявляет Лондон, пока я ошеломленно гляжу на него. — Уж не знаю, чем заслужил такое доверие! Ты подумай на этот счет, ладно? Он уходит. Закрываю глаза и молю себя о том, чтобы мне никогда не пришлось пожалеть о том, что все так. Я сокрушен и перестаю отличать любовь от жестокости. Все противоречия сливаются в общем накале и в этой огненной круговерти никто из нас не уцелел. Следующая встреча произойдет лишь через пятьдесят три года и это будет очень короткая встреча.