10 ноября ВОРКУТА
08:09 «Все чисто, они ушли» — Исмаил возвращается в свою комнату с разведки и приносит мне с кухни чай в термосе. Он состоит из этих милых мелочей и противоречий. Мы официально начали встречаться две недели назад, неожиданно обнаружив, что многолетний статус друзей не может объяснить и охватить всю палитру испытываемых нами чувств. Исмаил первым пошел на сближение, но я ждала, что он предложит мне быть парой уже несколько лет. Юля, узнав про наши отношения, сказала: «Давно пора». Мы ждали, пока его семья разъедется, чтобы я могла уйти никем не замеченной. Семья Исмаила живет на улице Строителей в двухэтажном деревянном доме, изначально рассчитанном на несколько семей, но переделанном под одну большую. На первом этаже у них кухня, комната его родителей и старшей сестры, второй этаж Исмаил делит с тремя братьями, все они погодки и уже помогают отцу в его продуктовых ларьках. Мать и сестра ведут бухгалтерию и контролируют поставки. Такой вот семейный подряд. Солнце пробивается яркими лучами сквозь жалюзи, исполосовав наши сонные лица. Сегодня обещали мороз в сорок градусов. Откручиваю крышку термоса, наливаю в нее чай и наблюдаю, как Исмаил делает зарядку. Сейчас я уйду, а он отправится на пробежку. Не понимаю, какой был смысл переводить его на домашнее обучение, если каждое утро компания Ильи Шакалова может схлестнуться с Исмаилом, когда тот тренируется. Тем более, маршрут он никогда не меняет — несколько кругов по городскому парку и до привокзальной площади. Рассказ Юли, в котором она представила Исмаила в романтических отношениях с Ильей, рассорил нашу неразлучную троицу. Родители Исмаила, узнав о случившемся, разозлились настолько, что запретили ему посещать школу. Он перестал общаться с Юлей, а я теперь балансирую между ними, стараясь хоть как-то поддержать обоих. Но главной проблемой оставался Илья. Меня пугает временное затишье в этой необъявленной войне. Когда рассказ попал в интернет и был прочитан чуть ли не всей школой, стали ходить слухи, что Шакал поклялся убить Исмаила (хотя тот, если рассудить здраво, вообще не при чем). Ни Юля, написавшая красочно проиллюстрированный яой, ставший панегириком, ни Исмаил уже неделю в школе не появляются, угроза расправы застыла в воздухе, но никуда не исчезла — лишь нервирует своим отложенным ударом. — Как Юле в новой школе? — спрашивает он, выполняя растяжку. — Она пока привыкает, — пожимаю плечами. — Ты не хочешь... — Нет, — резко обрывает Исмаил, заняв исходную позицию после отжиманий. — Я просто спросил. Он вытирает вспотевшее лицо полотенцем и раздевается не стесняясь, натягивает термобелье. Строгий отец Исмаила, руководствуясь традициями ислама, принимает пищу и молится отдельно от своей жены и дочери. Если бы он прямо сейчас вошел в комнату к своему младшему сыну, наша раскрепощенность его бы... мягко говоря, поразила. Грань дозволенности для Исмаила проведена им самим каким-то сбивчивым пунктиром. Он тайком провел меня к себе накануне и, закрывшись, мы допоздна пили пиво, слушали музыку и вполголоса обсуждали разное. Весь вечер мы обнимались, а перед сном целовались. Мне казалось — еще чуть-чуть и у нас будет с ним секс, но в решающий момент он отстранился. Ночью Исмаил вставал, чтобы совершить предрассветную молитву. Сквозь сон я слышала его звучный таинственный шепот. Над дверью в его комнату висит картина с арабской вязью, на стенах развешаны плакаты с баскетболистами (будь он сам чуть повыше, мог бы рассчитывать на успешную спортивную карьеру). На столе под защитным стеклом он хранит время намазов на год, а в ящиках рассортированные по цветам коробки с бисером, из которого плетет браслеты. В прошлом году Исмаил сделал пирсинг языка, и у него появилась странная привычка — рефлекторно отправлять нижний шарик на губу и ходить так дурачком по улицам. Эти несоответствия в нем нравятся мне все больше. Он в искренних поисках себя настоящего, все противоречия делают его образ в моих глазах цельным и осмысленным. А главное — он меня любит. Я уже оделась, Исмаил все еще вертится перед зеркалом, укладывая волосы гелем. В косметичке, которую он прячет в платяном шкафу, не только увлажняющие крема, но и средства для макияжа. И, хотя он делал мейкап лишь на школьный Хэллоуин, представ в образе Эдварда руки-ножницы, я почему-то уверена — когда никто не видит, Исмаил часто экспериментирует с косметикой. — Тебе разве не к первому уроку? — спрашивает он, закончив наводить марафет на голове. — Не пойду сегодня в школу, — говорю и подхожу к нему, чтобы оценить результат. — Эй, аккуратно, — полушутя вопит он, когда я провожу рукой по нарочито растрепанным локонам. — Ты не боишься, что мама узнает? Мы прижимаемся и смотрим друг на друга в зеркало. Исмаил выглядит лучше меня, весьма секси. Я себе не нравлюсь. — Она вряд ли помнит о моем существовании, — говорю, уткнувшись лицом в его плечо. — Чем планируешь заняться? — спрашивает он. — У меня важная встреча. Хорошо выгляжу? Мы снова смотрим в зеркало. Исмаил загадочно улыбается, глядя в глаза моему отражению: «Лучше всех». И хотя я похожа на помятую нежить, его слова меня немного утешают. В коридоре на первом этаже у самой двери стоят ведра с водой — штук десять, если не больше. Исмаил, заметив мой вопросительный взгляд, объясняет: «Отец боится, что дом подожгут». Мне становится страшно от того, как он это сказал. Я, наверное, не вполне отдавала себе отчет в том, сколько проблем доставляет ситуация с рассказом Юли не только Исмаилу, но и его семье. Уже у самого порога, он останавливает меня и целует. Кажется, мы оба не хотим расставаться. — Тебе все еще нравится тот парень? — спрашивает он. — Какой? — Ну, тот, который француз. Ты рассказывала нам про него... — Он мне нравится, — признаюсь честно. — Но уже просто... как друг. Между нами ничего не было. Исмаил кивнул и я рада, что этот вопрос не вызвал неловкость. Ему просто было интересно узнать. Мы полностью доверяем друг другу. Исмаил выходит первым и на всякий случай оглядывается, потом рукой дает мне знак — можно идти. Солнечный день действительно оказался холодным настолько, что мороз бьет в голову, моментально проникает внутрь и становится больно дышать. Недалеко от крыльца разминается какой-то парень в стильных трениках. Подойдя ближе, я с удивлением узнаю его — это Берлин. — Ты опаздываешь, — обращается он к Исмаилу, а потом замечает меня, и по его лицу я вижу, как он пытается сложить в уме все исходные данные (мне бы тоже сейчас лицо попроще). — Это Таня, — говорит Исмаил. — Моя девушка. — Рад встрече, — улыбается Берлин, хитро глядя на меня. — Побежали? Они прощаются со мной и, постепенно набирая темп, скрываются за поворотом. Я иду в противоположном направлении — в сторону телецентра. Пытаюсь понять, как эти двое могли познакомиться, а потом вспоминаю про съемочный день в школе. Наверное, тогда. Но как они вообще нашли общий язык? Всегда, когда я вижу Берлина, он сидит в одиночестве и лишь иногда довольствуется компанией Лондона. 09:10 Лондон разрешил мне посидеть на общей планерке — на ней каждое утро обсуждают предстоящую Неделю мод. Париж и Москва (те еще снобы!) никогда не позволяли мне приходить, ссылаясь на конфиденциальность и мой возраст, а Лондон, стоило к нему обратиться, разрешил прийти без проблем. Еще он сказал, что остался в восторге от знакомства с моим братом. Чем, интересно, Кирилл мог так ему понравиться? В последнее время он грубоват. Перед входом в отель «Россия» я обильно поливаю себя маминым парфюмом. Залетаю внутрь и понимаю, что после холодной улицы не могу даже пошевелить покрасневшими пальцами. Грею руки у ближайшей батареи и невольно смотрю новостной канал по телевизору в холле. В конференц-зале, в котором проходит утренняя планерка, темно. Видимо, они никогда не начинают вовремя. Я включаю свет и разглядываю разноцветные папки с бумагами на столе для совещаний. На каждой написано название бренда и дата показа, все они разложены в хронологическом порядке. Огромная магнитная доска обклеена стикерами и фотографиями — здесь заметки в духе «Жан-Поль Готье. Проблема с подиумом», «Анна Винтур. Предварительное согласие на 23.01» или «Карл. Апартаменты для кошки???». От некоторых стикеров маркером проведены стрелки к фотографиям или журнальной вырезке. Человек непосвященный никогда не сможет разобраться в этих мудреных схемах. Я оборачиваюсь, услышав, как хлопнула дверь. К столу идет девушка-японка. Она пытается удержать в руках ноутбук, смартфон, спутанные провода зарядных устройств, кипу бумаг и стакан с фиолетовым смузи. — Привет! Я Осака. Кажется, мы не знакомы, — бодро говорит, она, свалив все это на стол и разрушив упорядоченность. — Я, честно сказать... Боже, мне до сих пор стыдно в этом признаваться! Она смотрит на меня настороженно, как на маньячку. — Я Воркута — город, в котором мы находимся... — Ого! Ты, наверное, теперь чувствуешь себя настоящей звездой, да? Осака надевает солнцезащитные очки, словно те служат доказательством — она тоже звезда. — По правде говоря, в моей жизни мало что изменилось, — говорю и возвращаюсь к стулу, на который бросила свой дешевый пуховик. — Я все также хожу в школу, готовлюсь к экзаменам... А ты чем занимаешься? — У меня своя студия, — сообщает Осака, потягивая с характерным звуком из трубочки остатки смузи. — Мы создаем компьютерные игры, аниме, снимаем фильмы. Вообще, я не люблю сидеть на месте, все время езжу по миру — ищу талантливых актеров, сценаристов и художников. В твоем городе есть такие? — Моя подруга хорошо рисует. Не знаю, зачем я это сказала — нечаянно вырвалось. Я уношу свой убогий пуховик в дальний конец зала. — Правда? — заинтересованно откликается Осака. — Можешь показать? И кто меня за язык тянул? Но, если у Юли действительно есть шанс прославиться, почему бы им не воспользоваться? Рисунки у нее и вправду хорошие. Беда в том, что у меня на телефоне сохранены только эти иллюстрации к злосчастной истории с Исмаилом и Ильей. Я все еще сомневаюсь и робко листаю фотоленту. Осака ловким движением поворачивает экран к себе и, увидев картинки, забирает у меня телефон. — Ничего себе! — она поднимает очки на лоб и увеличивает масштаб рисунка, на котором Исмаил целует Илью в темном спортзале. — Это здорово — такая страсть и нежность. Они друзья? — Нет, один из них главарь городской банды — агрессивный и жестокий, а второй загадочный школьный спортсмен, живущий с суровыми родителями в многодетной семье. Но в этой истории произошло чудо, и они полюбили друг друга. — Завязка мне нравится, — задумчиво качает головой Осака и листает дальше. — У твоей подруги настоящий талант. Как зовут персонажей? Она приближает рисунок, на котором ребята украдкой смотрят друг на друга, сидя в школьном классе. — Это Илья, а тот, что чуть повыше — Исмаил. — И они оба живут в северном городе, затерянном в снегах? — она растроганно улыбается, демонстрируя идеально белые зубы. — Да, это красивая история, но из-за нее у нас много проблем... Я не успеваю договорить. В конференц-зал, о чем-то весело болтая, заходят Питер, Прага и Сеул. Последний видит Осаку и тут же отводит взгляд, словно чем-то на нее обижен. Пока Питер и Прага расставляют стаканчики с кофе, подписанные именами их обладателей, Сеул садится подальше от нас и сразу же открывает ноутбук. Он даже не поздоровался. — Прости, я не знала, что ты придешь, не взяла кофе для тебя, — хмурится Прага, глядя на меня. — Есть стаканчик с зеленым чаем. Будешь? Потягивая чай, обхожу стол и изучаю рассадку, которая, видимо, отражает некую иерархию. Во главе стола стаканчик, на котором написано «Лондон. Мокко», справа такой же, но значительно меньше, с надписью «Париж. Эспрессо», слева «Москва. Американо, стандарт». Затем друг напротив друга сидят Берлин и Сеул (два капучино). Первый сегодня предпочел планерке пробежку, а второй устроил необъяснимый демарш и сидит, отделившись от всех. В оставшиеся два кресла садятся Питер и Прага. Появляются Москва и Париж. Она задумчива и слегка рассеяна. Он выглядит уставшим и без настроения. Кажется, когда Париж видит меня в зале, ему становится еще хуже. Он садится за стол и, не дожидаясь начала, начинает разбирать бумаги, которые принесла Осака. Через несколько минут заходит Лондон. На прошлой неделе он начал носить черную повязку на глаз и это выглядит немного зловеще. Я сажусь рядом с Питером. На другой стороне место рядом с Прагой напротив меня занимает Осака. Передав документы Парижу, она еще больше расслабилась — достает планшет и что-то рисует стилусом. — Проблема, которую мы должны обсудить в первую очередь, — говорит Париж и все обеспокоено оборачиваются на его голос — он охрипший настолько, что ему трудно говорить. — Феминистки ополчились на рекламный ролик, который снимал здесь Жан-Ральфио. За кадром звучит песня «Laisse tomber les filles», что в переводе означает «Бросай девочек». — Тоже мне нашел проблему, — грубо прерывает его Лондон. — Пускай Москва составит текст официального заявления оргкомитета, который резко осуждает насилие и отрицает свою причастность к этому недоразумению. Надо подчеркнуть, что официальный ролик несколько недель назад был загружен на официальный Ютуб-канал Недели мод, и уже набрал там, кстати, три миллиона просмотров. Гнетущая тишина. Париж вяло тянется к бутылке с минералкой, стоящей в центре стола, так и не притронувшись к своему эспрессо. Москва, чтобы хоть как-то поставить точку в этом вопросе, без всякой бодрости отзывается: «Напишу текст заявления, босс». Я-то думала, они здесь фонтанируют идеями, но, похоже, спустя месяц энергии продолжать ни у кого больше нет. Быстро же они выдохлись! Париж дрожащими — словно обессиленными — руками открывает минералку. Лондон смотрит на него в смятении. Мы все уставились на него. — А где Берлин? — оглядывается Лондон, выводя нас из оцепенения. — Он теперь бегает по утрам, — отвечает Питер. — Но вот его отчет о подготовке показов Balmain и Givenchy. Питер указывает на папки, которые лежат ближе ко мне. Лондон просит их передать и начинает просматривать. Осака продолжает водить стилусом по экрану, Сеул что-то активно печатает, Москва и Питер уткнулись в телефоны, Прага со скучающим видом качается на стуле, Париж наливает себе второй стакан минералки. Я начинаю засыпать. — Фотограф прислал снимки помещений для показа Hermès. Там очень мрачно, нужно искать другое место, — Лондон прерывает унылое молчание так неожиданно, что все вздрогнули. — Мы не успеем, — возмущается Москва. — Ты как раз этим займешься, — сдержанно распоряжается Лондон. — Завтра сюда прилетят съемочные группы журналов Vogue и Harper’s Bazaar. Им нужен сопровождающий. Питер, я думаю, ты подойдешь идеально. Рекомендую показать им площадки их главных рекламодателей — павильоны Chanel еще не готовы, поэтому отвези их к ледовому катку Gucci и к стеклянному коридору Louis Vuitton, он им должен понравиться. — Кстати, про стеклянный коридор, — отзывается Прага. — Представители Louis Vuitton жалуются. Снег идет так часто, что они не успевают его убирать, а на следующей неделе у них приезжает режиссер-постановщик шоу и все должно быть идеально. — Тогда пускай молятся, чтобы снегопада больше не было, — говорит Лондон. — Воркута может за этим проследить. Ты уже умеешь осознанно контролировать погоду? Он обращается ко мне. Приятно, что я могу хоть чем-то помочь, но мое внутреннее состояние лишь однажды повлияло на погоду, вызвав снег, и это было сделано не осознанно. — Ты можешь ее научить этому? — спрашивает Лондон Москву, увидев мое замешательство. — В этом возрасте у нее вряд ли получится, — сомневается Москва, искоса взглянув на меня. — А ты попробуй, — настаивает Лондон. — Что-нибудь еще? — Да, — уверенно говорит Москва. — Нам сказали, что Рим приехал... — Откуда такая информация? — равнодушно, чуть ли не зевая, интересуется Лондон. Москва с сомнением смотрит на Питера. — Венеция так думает, — нерешительно сообщает он. — Кто-нибудь из вас его видел? — спрашивает Лондон и обводит жестким взглядом присутствующих. — Вот и я понятия не имею, где он. Еще полчаса они обсуждают показ Miu Miu. Осака, отложив, наконец, свой стилус, демонстрирует эскизы — их утверждала лично Миучча Прада. На них модели дефилируют в заснеженном поле на фоне гор. Осака говорит, что городские локации бренду, который она курирует, не подходят. Они долго препираются с Москвой, которая предупреждает — показ сорвется, если ударят сильные холода или начнется снегопад, но Осака стоит на своем. Ее куда больше волнует серый снег в пригороде. Все смотрят на меня. — Это из-за наших заводов, — пристыженно признаю, словно они уличили меня лично в нечистоплотности. — Очистные сооружения устарели. — Сомневаюсь, что они вообще у вас имеются, — брезгливо замечает Осака. — На возвышенности, которую мы приглядели, снег местами черный! Думаю, нет необходимости напоминать вам о том, как наш бренд ценит экологичность. Наши инновационные подходы... Но ее уже никто не слушает. Париж стучит зубами, как в самом сильном ознобе. — Ты плачешь что-ли? — спрашивает Лондон, наклонившись к нему. Москва резко поднимается и идет к Парижу. Он никак не реагирует на происходящее, лишь дрожит и тяжело дышит. Все привстали, Осака в ужасе приложила ладонь к щекам. — Да он весь горит, — изумленно заявляет Москва, едва дотронувшись до него.БЕРЛИН
Это был конкретный день — 2 мая 1929 года. Я хорошо помню, потому что днем ранее на улицах произошли беспорядки. Впоследствии они получили жуткое название «Блутмай». Полиция открыла огонь по мирным демонстрантам — сторонникам Коммунистической партии — и застрелила тридцать человек. Тогда я вряд ли понимал, что надежда на новый мир, в котором свобода для нас часто становилась вседозволенностью, оказалась иллюзией. Темная изнанка улиц постепенно просачивалась, становилась истинным лицом города и угрожающе подбиралась к воспаленным сердцам, открытым ко всему новому. В воздухе веяло переменами — свежий ветер становился похоронным, с острым запахом пожарищ и сиреневой дымкой, опускавшейся на город по вечерам. За несколько лет до начала Первой мировой я простился с прежней жизнью — сменил имя и переселился из центра в отдаленный район Шпандау. Почти десять лет, обложившись книгами, я жил отшельником и узнавал о происходящем на фронте, а затем и в сокрушенной Германии с опозданием в несколько месяцев. Долго не мог забыть Лею, с которой познакомился в 1910 году. Через два года она перебралась в Америку, и это было очень болезненное расставание. Все события тех лет — война, упадок и неудачи в личной жизни — сомкнулись крепкой хваткой у моего горла. Больше всего мне хотелось найти новых друзей — таких, которые могли бы вернуть мне прежнюю легкость. Тогда бы я мог, наконец, успокоиться и вздохнуть свободно. В середине бурных двадцатых я на пару с Гельмутом Шрайером, сыном известного металлурга, стал управляющим в маленьком кинотеатре на Фридрихштрассе. В тот день, 2 мая, мы вынуждены были отменить показы из-за того, что на соседних улицах стреляли. Уединившись в пустом кинозале, я попросил нашего киномеханика Йоханнеса поставить бобины с кинолентой «Женщина, которая желанна». Их нам привезли накануне из студии. — Кто в главной роли? — спросил Йоханнес, уходя. — Какая-то молодая актриса. Фрау Дитрих, кажется, — отмахнулся я. Досмотрев фильм, я зашел в прокуренный кабинет Гельмута. Он только что положил трубку телефона на рычаг, с кем-то договорив. — Йоханнеса убили, — произнес он, растерянно глядя перед собой. — Он ведь только что был здесь, — изумился я, оглядываясь, словно наш киномеханик мог прятаться где-то рядом. Оказалось, что Йоханнес, поставив фильм, отправился из чистого любопытства на Александерплац и там схватил шальную пулю прямо в голову. Следующие полчаса Гельмут не столько горевал из-за досадной трагедии, сколько переживал из-за премьерных показов, назначенных на завтра: «Все билеты проданы!». Мы оба не разбирались в технике, а за день найти нового киномеханика было весьма проблематично — в те годы эта профессия была еще в новинку и все мастера были нарасхват. Помню, как Гельмут листал свою записную книжку со словами: «Где же это недоразумение?». Зимой полиция нравов прикрыла подпольный кинотеатр за демонстрацию фильмов весьма откровенного содержания. Их киномеханик заходил к Гельмуту в поисках работы, но у нас тогда, хоть и без выходных, работал Йоханнес. Весьма странному молодому человеку, как его охарактеризовал Гельмут, пришлось отказать. Теперь он оказался нашей единственной надеждой. Его телефон, записанный на всякий случай, скоро был найден. Трудно поверить, что я умудрился уснуть в тот день, но я и вправду задремал на диване у входа и даже не заметил, как наш спаситель поздно вечером прошел мимо и оказался в кабинете Гельмута. Тот меня разбудил и попросил взглянуть на нового киномеханика, который показался ему еще более странным, чем в их первую встречу. «С ним явно что-то не так», — негодовал Гельмут. В кресле напротив его рабочего стола я увидел худощавого молодого человека, больше похожего на мальчика, в кожаной куртке и кирзовых сапогах. Его темные волосы блестели от бриолина и были зачесаны назад, лицо белое со следами пудры, аккуратно подстриженные усы были закручены, а брови выщипаны в тонкие линии. Большие выразительные глаза испытывали пристально твердым взглядом, который трудно было выдержать. В целом облик не отталкивающий, но тяжелый для восприятия. Молодой человек представился Виктором. Он пожал мне руку, не снимая мотоциклетную перчатку. Рукопожатие крепкое. Голос оказался неожиданно мягким. Я сразу же понял, что так смутило и напугало Гельмута. Пока я проводил короткое собеседование, он сидел рядом и не скрывал свое замешательство, беззастенчиво пялясь на «странного мальчика». Проверив навыки Виктора, мы договорились с ним о ежедневной работе с 12 часов до полуночи и ежемесячной оплате в сто марок. — Как твое настоящее имя? — спросил я, когда провожал нашего нового киномеханика к выходу на Фридрихштрассе. — Зелда, — нисколько не смутившись, ответил «мальчик». — Твой компаньон, кажется, ни о чем не догадался. — Эта коллизия вряд ли сможет уложиться у него в голове, — примерно так я ответил, внимательно разглядывая ее лицо. — Но зачем весь этот маскарад? — А вы бы приняли меня, будь я девушкой? Ее, наверное, оскорбили мои слова «коллизия» и «маскарад». Не дождавшись очевидного ответа, она отклеила накладные усы, развернулась и пошла вверх по улице в сторону вокзала. Если бы я знал тогда, как мало времени нам будет отмерено на счастье, я бы не стал ждать, и пошел тем вечером за ней. Но от того дня, когда мы встретились до знаменательного вечера, когда Зелда привела меня в свою семью, прошел почти год. За это время страну поразил мощный экономический кризис, и этим удачно воспользовалась фашистская партия. Гельмут, который с детских лет воспринимал наше поражение в первой мировой как личную трагедию, стал посещать собрания «штурмовых отрядов» и редко появлялся в кинотеатре. Он отказался от показа безобидного фильма «Люди в воскресенье», потому что режиссер, по его словам, был «проклятым сионистом». Зато согласился на несколько недель вернуть в расписание «Метрополис», узнав о том, что об этом фильме восторженно отзывается Адольф Гитлер. Это был апрель 1930 года. Ровно в полночь последний сеанс «Метрополиса» традиционно закончился фразой «Посредником между головой и руками должно быть сердце». В душном зале из-за ранней весны с погожими вечерами было всего три человека. Дождавшись пока они разойдутся, мы закрыли зал и, передав мне ключ, Зелда поинтересовалась мимоходом, какие у меня планы на ночь, не хочу ли я сопроводить ее в одно особое место. — Сейчас самое подходящее время, — сказала она, выкатив свой мотоцикл с коляской из арки. — Потом будет поздно. Садись. Я до сих пор поражаюсь тому, насколько точно Зелда еще тогда знала, чем все закончится. Видимо, она долго ко мне присматривалась. Позже, анализируя наши редкие беседы в первый год знакомства, я вспоминал, как Зелда невзначай интересовалась моим отношением к суфражисткам, полушутя предлагала эмигрировать в Америку, восторженно отзывалась о выставке авангардистов и на полном серьезе предлагала Гельмуту посадить за кассу афроамериканку. Она наблюдала за моей реакцией, когда демонстрировала основные движения чарльстона, подсмотренные у гастролирующей в тот год по Германии Жозефины Бейкер, и вслух зачитывала отрывки из мировой хроники в Berliner Tageblatt — больше всего Зелду интересовали похождения актрисы Мэй Уэст, которую она боготворила. Зелда привезла меня на Калькройтштрассе в ночной клуб «Эльдорадо». Тем вечером для меня началась короткая, но насыщенная эпоха «потерянных вечеров» (так мы их называли). Каждую ночь, закрыв кинотеатр, мы отправлялись к тем, кто предавался безудержному веселью на фоне надвигающейся неминуемой катастрофы. Она провела меня мимо очереди к вывеске «Здесь все правильно». Охранник у входа приветствовал ее широкой улыбкой. Темный тамбур, освещаемый лишь красными лампами, был заполнен людьми и ароматами приторного парфюма. «Где мне оставить вещи?» — спросил я, стараясь перекричать музыку, доносившуюся из зала. — Бросай прямо здесь! — сказала Зелда, отняв у меня пальто и закинув его куда-то в темный угол. Она взяла меня за руку и потянула в полуоткрытую дверь. Мы танцевали всю ночь. К ярким огням «Эльдорадо» слетались все, кто не вписывался в общепринятые нормы морали — с полуночи здесь выступали травести. Они исполняли пронзительным сопрано двусмысленные песни и отпускали в перерывах непристойные шутки про нацистов. Гости одевались, кто во что горазд — девушки могли прийти сюда в японском халате, а могли щеголять в мужском фраке, как эта делала Марлен Дитрих, с которой мы познакомились на одной из самых шумных вечеринок — кажется, это была Вальпургиева ночь 1930 года. У многих мужчин были накрашены губы. Они выстраивались в очередь, чтобы потанцевать в центре зала с Брэттой — транс-примой. В глубине души они наверняка жалели, что внешность Брэтты так обманчива. Гости, впервые оказавшиеся в «Эльдорадо», весь вечер могли спорить между собой, кто из танцовщиц женщина, а кто мужчина. Сюда из любопытства могли заглянуть банкиры, депутаты Рейхстага и даже члены СС. Несколько раз с нами рядом сидел Эрнст Рём — ближайший соратник Гитлера, глава «штурмовых отрядов», которые в те дни бесчинствовали на улицах. Ирония заключалась в том, что Рём никогда не скрывал свою ориентацию, а фюрер долго закрывал на это глаза, игнорируя доносы. В одной из травести-див Рём узнал в тот вечер своего шарфюрера. В «Эльдорадо» даже по нынешним меркам был строгий фейсконтроль, что лишь подогревало интерес горожан, стремившихся во чтобы то ни стало попасть внутрь. Иногда у входа было такое столпотворение, что регулировщику приходилось перекрывать улицу — при этом зал оставался полупустой. Владелец клуба, престарелый Артур Шницлер, лично стоял перед канатным ограждением и, возвышаясь над всеми, оценивающе изучал толпу. Иногда он указывал на кого-нибудь: «Девушка в зеленой шляпке и парень в костюме моряка! Вы можете пройти». Остальные расступались, глядя с отчаянием на этих счастливчиков. Они пытались поймать взгляд владельца и недоумевали, почему он их не замечает. Я так и не понял, по какому принципу тот выбирал посетителей, но Шницлер ни разу не ошибся — в клуб попадали исключительно гости, разделявшие идеологию заведения, они охотно экспериментировали и презирали ханжество. Разумеется, знаменитостей пускали сразу. Чаще всего они заходили через служебный вход. Среди постоянных посетителей клуба был Кристофер Ишервуд — молодой писатель, приехавший из Лондона за развлечениями. Однажды он появился в компании симпатичного дворника Хайнца. Помню, как они танцевали, прижавшись щекой к щеке. Зелда редко выходила из своего мужского образа. Я часто видел ее в компании привлекательных посетительниц клуба. Рядом с ними она расставалась с напускной грубостью и могла обольстительно кокетничать. Нельзя сказать наверняка, какой образ приносил ей наибольшую радость — она словно брала лучшее в мужском и женском начале и объединяла все это в своем завораживающем образе, находившимся вне всяких классификаций. Но спала она исключительно с девушками. Когда я, напившись для смелости, признался ей в своих чувствах, она расплакалась: «Ты выглядишь растерянным, но таким сексуальным». Спустя полгода я жил в квартире Зелды вместе с ней и Гюнтером — он был той самой примой Брэттой. Оказалось, что Гюнтер, которой был для Зелды дорог как брат, днем превращается в обычного фармацевта. Утром мы завтракали вместе, и он отправлялся в свою лабораторию на Вольташтрассе, а я помогал Зелде принять мужской облик и к полудню мы приезжали открывать наш кинотеатр. Мы не высыпались, но получали удовольствие от повседневности не меньше, чем от бурной ночной жизни. По крайней мере, до тех пор, пока эта повседневность не стала приобретать откровенно угрожающие черты. Гюнтер рассказал, что директором их лаборатории стал австрийский профессор гинекологии. Он поручил его отделу разработку гормональных препаратов, которые могли бы превратить гомосексуальных мужчин в гетеросексуалов. В какой-то момент им понадобились испытуемые и один из коллег Гюнтера, которому было известно про то, что тот выступает по ночам в образе Брэтты, начал его шантажировать. Нам пришлось продать антиквариат, хранившийся у меня еще со времен грюндерства, чтобы откупиться. Ради интереса Гюнтер даже начал принимать эти гормоны — разумеется, должного эффекта таблетки не возымели, лишь испортили ему аппетит. Зелда со скандалом настояла на том, чтобы он прекратил себя мучить. Гельмут окончательно обезумел, вступив в ряды СС. Разругавшись с ним, я продал свою долю его отцу за какие-то гроши. Они начали показывать в кинотеатре только одобренные министерством пропаганды фильмы и исключили из репертуара все зарубежные ленты. В феврале 1933 года эпоха «потерянных вечеров» подошла к концу. Министр внутренних дел Герман Геринг издал указ о закрытии заведений «воздающих должное противоестественному блуду». На дверях клуба появилась табличка «Временно закрыт из-за переезда», а спустя несколько недель табличку «Здесь все правильно» сменил предвыборный плакат «Выбирай Гитлера. № 1 в списках», на фасаде появились флаги со свастикой. 10 мая Зелда устроила что-то вроде прощальной вечеринки ко дню рождения Гюнтера, пригласив в нашу квартиру тех завсегдатаев «Эльдорадо», которые еще не успели разъехаться. Не скажу точно, сколько людей мы собрали в тот вечер, но я со всех сторон был зажат гостями. Они пели, флиртовали, выкрикивали поздравления имениннику, рассказывали непристойные анекдоты — в общем, все как обычно. Мы на несколько часов вернули себе свободу и все еще надеялись, что ужасы нового режима обернутся страшным сном. — Соратники Гитлера когда-нибудь окончательно дискредитируют себя в глазах граждан, — уверено заявил психолог Виктор Зиглер, часто заходивший в клуб (и всегда с разными молодыми людьми). Зиглер не знал, что в эти минуты его старший сын, втайне от семьи вступивший в ряды Гитлерюгенд, кидает в костер на Опернплац научные труды своего отца и другие книги, запрещенные нацистами. Зарево от пламени можно было увидеть с нашего балкона, но в те дни в городе частенько что-нибудь горело, и мы не придали столбу черного дыма большого значения. Все это была лишь увертюра, прелюдия. Нам и в голову не могло прийти, что вслед за книгами они начнут сжигать людей. Напоследок Зелда, взобравшись на стол, произнесла такую трогательную речь, что я бы хотел запомнить ее дословно. Жаль, что последующие события вытравили из памяти этот призыв, полный отваги. Со мной остался лишь общий смысл послания. Она говорила о том, что нам придется на время пригнуться и замереть. При этом она завершила словами: «Мы должны держаться вместе». Когда мы прощались с гостями, я чувствовал себя частью семьи, вынужденной спасаться бегством по причине, которая всех нас и объединяла — мы отказывались подстраиваться под систему, которая насаждала слепую ненависть к тем, кто хоть чем-то отличается от большинства. Каждый из нас боролся и преодолевал свой страх, отстаивая свое право быть другим. Но страх, положенный в основу новой идеологии, в конце концов, победил, потому что перестал быть личным. Это был всеобщий, застилающий глаза страх — мы не боялись смерти, мы были в ужасе от того, чем внезапно может обернуться жизнь. Завсегдатаи клуба не вписывались в нацистскую идеологию, и судьба их сложилась по-разному — но чаще всего грустно. Ишервуд вернулся в Англию вместе с Хайнцом и безрезультатно пытался выбить для своего возлюбленного долгосрочную визу. Хайнца депортировали обратно в Германию и арестовали. Фрау Дитрих отказалась сотрудничать с нацистской пропагандой и спустя год окончательно перебралась в Голливуд. Шницлер, понимая, какая участь уготовлена его семье, бежал в Австралию. Адресную книгу с именами посетителей клуба он увез с собой. Рём вместе со своими соратниками был убит в так называемую «Ночь длинных ножей». Осенью 1933 года Зелда оформила брак с Гюнтером, чтобы обезопасить его от возможной расправы. Города Германии были озарены кострами из книг великих писателей и ученых, погромы в еврейских кварталах стали для нас чем-то обыденным. Когда к нашим соседям пришли из полиции с вопросами о подозрительном сожительстве двух мужчин и девушки, больше похожей на мальчика, Зелда попросила меня на время вернуться в свою прежнюю квартиру в Шпандау. Так наша необычная семья распалась. Спустя год Зиглер, которого я случайно встретил на блошином рынке в Мауэрпарке, рассказал об аресте Гюнтера — его коллега из лаборатории, которому мы отдали антиквариат, не выдержал и обо всем доложил начальству. Разоблачив фиктивный брак, нацисты отправили Гюнтера в концлагерь на год, а Зелда... «Наша крошка не выдержала, — Зиглер нервно прикусил губу. — Ее нашли мертвой на кухне. Она засунула голову в духовку плиты и включила газ». Когда в один из вечеров ноги сами привели меня к дому Зелды, ее соседка, стиравшая во дворе белье, увидев меня, попросила подождать. Поднявшись к себе, женщина спустилась вместе с запечатанным конвертом, который она нашла рядом с телом Зелды, и забрала еще до приезда полиции. На нем было мое имя. «Не хотела, чтобы оно попало в плохие руки», — со слезами на глазах сказала соседка. Я открыл конверт с запиской тут же. «Лучше уже не будет. Жизнь никогда не станет прежней. Прости. P. S. Если же случится чудо и беззаботные дни вернутся, прошу тебя об одном — оберегай тех, кто гоним и тех, кто выбивается. Им всегда нужна твоя помощь и поддержка. Ты — сердце. Зелда».МОСКВА
22:44 По-настоящему я начинаю понимать всю серьезность происходящего, когда Прага начинает говорить о Париже в прошедшем времени. — Он легко одевался, — вздыхает она. — Перестань, — прошу, ощутив всю тяжесть этого замечания. — Ты говоришь так, словно мы его уже потеряли. Все испуганно переглядываются. Я пытаюсь уловить хоть проблеск надежды в лицах тех, кто дежурит со мной этой ночью в больничном коридоре, но в ожидании новостей из палаты, в которой находится Париж, все оцепенели и молча перебирают себя изнутри. Сегодня мы вынуждены расстаться с убеждением о том, что природа наделила нас бессмертием. Открыв эту беспомощность, как скрытый изъян в безупречном механизме, нам придется признать — мы многого о себе не знаем. Напротив меня сидит потерянный Берлин. Он так и остался в спортивном костюме, приехав утром в больницу с пробежки. Рядом с ним Прага. Она нервно теребит красивый кулон с камнем, похожим на неограненный рубин. Сеул сидит сбоку от нее и периодически роняет голову, засыпая. Потом он нервно вздрагивает и беспокойно озирается. Место возле меня пустует — под ним, высунув язык и с любопытством глядя на хозяина, сидит корги Диккенс. Лондон стоит чуть подальше от нас, прислонившись к стене — испуганный, потерявший самообладание. Мне кажется, он готов выбить дверь палаты, лишь бы удостовериться, что худшие наши опасения не сбылись. В другом конце коридора образовалась отдельная группа переживающих — там расположились Таня со своим братом Кириллом, к ним присоединился Питер. В машине скорой помощи Париж что-то пытался мне сказать про Таню, но его мысли путались. Я поняла лишь одно — ей грозит опасность и это как-то связано с военными. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть на них — Кирилл запустил руку в волосы и выглядит потрясенным. Таню, судя по тому, как она смотрит на брата, его нынешнее состояние волнует не меньше, чем самочувствие Парижа. Питер, сев между ними, обнимает обоих. Молчание становится невыносимым. Кто-то не выдержит и, обнаружив в мысленной ревизии лишь беспросветное одиночество, заговорит первым. Но это буду не я. Не знаю даже, как подступиться к этой теме. Не верится, что еще утром мы беззаботно могли обсуждать Неделю мод и планировали будущее. Прага что-то показывает Сеулу на экране телефона и оба встают, оглядываясь. — Вы можете сделать это здесь, — обращается к ним Лондон. — Вам не кажется, что теперь нет смысла скрывать? — Скрывать что? — интересуюсь я и вижу, как Питер, а вслед за ним и Таня с Кириллом смотрят в нашу сторону, прислушавшись. Прага и Сеул растерянно застыли в проходе. — Что ж, — выдыхает, наконец, она, удрученно глядя на нас. — У меня диабет и у него тоже. Несколько раз в день мы меряем уровень сахара в крови. Воцаряется гнетущая тишина. Сеул берет Прагу за руку и с презрением смотрит, как Лондон отворачивается, выдав их тайну. — И давно? — спрашивает Берлин, подняв тяжелый взгляд. — Уже два года, — раздраженно отвечает за них Лондон. — Они остались здесь вовсе не потому, что хотят помочь нам с Неделей мод. Им просто бедненьким страшно... — Какой же ты мерзкий, — с отвращением произносит Прага. — Ты давно знал? — в голосе Сеула столько отчаяния, что у меня сердце замирает. — Она рассказала, как только вы сюда приехали, — немедля реагирует Лондон, кивнув на Прагу. — В первый же день ко мне прибежала. — Прости, — шепчет Прага, пытаясь заглянуть Сеулу в лицо, но тот не сводит глаз с Лондона, который неожиданно расплывается в улыбке. — Ты считаешь, это смешно? — яростно сжав кулаки, обращается к нему Сеул. — Нет, — холодно отвечает Лондон. — Согласен, это очень даже грустно. Если бы вы оба не молчали два года, а рассказали нам сразу — мы бы, наверное, здесь не сидели. Кстати, гибель Лас-Вегаса тоже можете записать на свой счет. — О чем ты говоришь? — в ужасе поворачивается к нему Берлин. — Лав-Вегас погиб в начале октября — его застрелили на музыкальном фестивале, — бесстрастно сообщает Лондон. — Да, мы теперь смертны. Надо с этой мыслью как-то смириться и жить дальше. Не знаю, что поражает меня больше — сами слова Лондона или тишина, наступившая после них. Внезапно я ощущаю свое тело по-особенному — отдельно от себя. Пытаясь как-то вернуться в реальность, я осторожно, чтобы никто не заметил, оглядываю свои руки, туловище, ноги. Это похоже на безумие, но мне становится тесно внутри. Я перестаю ощущать себя единым целым и обращаю внимание на царапину, оставшуюся после вчерашней прогулки с Диккенсом. Она до сих пор не зажила. Мы провожаем мрачным взглядом врачей, выходящих из палаты Парижа. Медсестра, закрывая за ними дверь, сообщает последние новости — его подключили к аппарату искусственной вентиляции легких, к нему может войти ненадолго один из нас. «Все, наверное, решится сегодня ночью», — сдержанно добавляет она. Пока мы пытаемся осмыслить этот прогноз, в палату устремляется Кирилл. Лондон, опомнившись, пытается пройти за ним, но медсестра его останавливает: «Я же сказала — только один». Лондон, разозлившись, со всей силы бьет кулаком об стену. Стиснув зубы от боли, он кидается к дверям палаты, закрытым изнутри, и прикладывается к мутной стеклянной вставке головой, пытаясь что-нибудь разглядеть. — Мог бы лучше за ним приглядывать, — едко комментирует его метания Прага. — Ты ведь знал обо всем. — Да, я недоглядел, — говорит Лондон, и я чувствую, что в его голосе уже нет ни сарказма, ни издевки — одно лишь сожаление. — Я знал, что ему грозит опасность. Поэтому, собственно, в сентябре мы перебрались сюда из Нью-Йорка, но я не знал тогда, что теперь любого из нас могут устранить в два щелчка. — Спецслужбы знают? — спрашиваю, и тяну Лондона за руку, чтобы сел рядом со мной. — Почему бы вам не спросить об этом у него? Лондон смотрит вглубь коридора — со стороны лестницы к нам с двумя коробками пиццы идет Максим. Его напарник Федор с трудом переставляет ноги и, вытянув руки перед собой как зомби, несет подставку со стаканчиками кофе. Они приближаются, и меня охватывает паника. Мне кажется, Максим обо всем знал. Видеть его в нашей компании этой ночью невыносимо. После всего случившегося мой спецагент кажется чужим и далеким и, вместе с тем, нас теперь, видимо, незримо объединяет смертность. С кем бы я хотела провести остаток дней? Вопрос, который еще вчера мог показаться мне сентиментальным и глупым, как ни странно, сегодня имеет очевидный ответ — с ним. — И давно вам известно? — прямо спрашиваю, когда мы вкратце пересказали Максиму обо всех открытиях сегодняшнего вечера. — Мне жаль, — говорит он, оглядывая нашу унылую компанию. Он так и застыл с пиццей и стаканчиками в руках. — Мы не в жалости нуждаемся, — говорю, чувствуя отчаяние. — Просто объясни, пожалуйста, что происходит. Похоже, вы знали больше нас. Мы умираем, да? — Ученые пытаются выяснить... — Ученые? — перебивает его Прага. — Каким это образом? — Некоторые... такие, как вы, согласились на проведение исследований. Можно только догадываться, к каким выводам они пришли, но на международном уровне по секретным каналам связи уже несколько месяцев идет спор. Он замолчал, садится рядом со мной и устало начинает растирать глаза. — Спор о чем? — спрашивает Берлин. — О возможном устранении, — пауза. — О полном вашем устранении. Нам вынесли приговор, но я, похоже, еще не вполне отчетливо осознаю это. Опустошенные и поверженные мы ждем, что кто-нибудь возразит и усомнится — нет, это все не правда. Оглушающая тишина, из которой мы не можем выкарабкаться весь день, убивает нас быстрее, чем само время. — Спецслужбы убеждены в том, что вы представляете угрозу, — с трудом продолжает Максим, стараясь не смотреть на меня. — И настаивают, чтобы этот вопрос был решен без огласки и как можно скорей. Больше всего они боятся, что про вас узнают... широкие массы. Во время опытов в секретных лабораториях, когда они пытались изучить ваши гены, погибли все подопытные. Это были малоизвестные города. Я слышал, взломать ваше ДНК не получилось, но природа словно решила дать отпор и я слышал от коллег из разных стран — у многих, кто состоял на учете как воплощение города, были обнаружены заболевания, ранее им не свойственные. Иногда смертельные. Мне кажется, это похоже на защитную реакцию — мы превысили полномочия, слишком далеко зашли и ваше здоровье... пошатнулось. Похоже, вы не только наделены сверхспособностями, нам недоступными, но еще и как-то связаны между собой. Это, наверное, так называемое шестое чувство. Не знаю... Я пытаюсь бороться со слезами. — Не переживай, я на вашей стороне, — говорит Максим, положив руку мне на колено. — Но почему? — в ужасе глядя на него, негодует Сеул. — Почему они хотят нас убить? — Потому что людям иногда проще избавиться от тех, кто по каким-то причинам отличается, — уверено заявляет Берлин, и все взволнованно смотрят на него. — Тем более, что чуждый элемент — такой, как мы с вами — всегда в меньшинстве. Мало кто станет утруждать себя вопросами гуманности, захочет вдаваться в природу этих отличий. Если сам факт нашего существования противоречит их нормам и мировоззрению, то для них мы действительно становимся угрозой. — И что нам теперь делать? — обреченно сползает по стенке Прага. — Мы должны держаться вместе, — уверенно отвечает Берлин и грустно улыбается себе под нос. 00:14 Максим предлагает нам отправиться в отель и поспать несколько часов, но все отказываются. Мы остаемся в ожидании новостей. Любых. Даже Диккенс притих, почувствовав общее напряжение. К пицце никто не притронулся, а вот кофе нам не хватило, и Питер сделал несколько ходок до автомата на первом этаже. Я держу в уме разговор о том, что нас могут уничтожить, но гораздо важнее в эти минуты другое — Париж должен выжить. — Кому-то из вас говорят о чем-нибудь имена Исмаил и Илья? — спрашивает Сеул, оторвавшись от экрана телефона. — Я знаю, — откликается Таня. — Исмаил наш друг, — говорит Берлин, выходя из полудремы. — А что стряслось? — Студия, которой владеет Осака, час назад опубликовала пресс-релиз, — сообщает Сеул и зачитывает текст сообщения. — Экранизация манги «Мастер снов» откладывается на неопределенный срок. Студия начинает работу над аниме «Полярная ночь», в основу которой положена история Исмаила и Ильи. Мальчики, живущие в печальном северном городке, настолько разные, что их внезапно возникшие чувства друг к другу, озарят беспроглядную полярную ночь. — Где Осака? — в ужасе схватившись за голову, кричит Берлин. — Она должна была улететь сегодня вечером, — пожимает плечами Сеул, удивленный его реакцией. — У нее, наверное, сейчас долгий перелет домой. Сеул пытается дозвониться до Осаки, но ее номер недоступен. Таня начинает плакать, листая Твиттер. — Полярная ночь... это уже в мировых трендах, — всхлипывает она. — С картинками... Я вопросительно гляжу на Прагу и Питера, но они тоже не понимают, почему Таня рыдает, а Берлин в бешенстве. В этот момент в палату к Парижу заходит врач и нам с Лондоном удается увидеть, как тот без сознания лежит с трубкой у рта, электронный аппарат над ним выводит полоской на экране сердцебиение. Полоска дергается, датчик мерно пикает. Кирилл уснул рядом, сидя на краешке прикроватного столика. Он положил голову на руку Парижа. От них исходит покой и безмятежность. Врач, проверив показатели экрана, подходит к кнопке у дверей и, нажав, произносит: «Анестезиолог срочно в пятнадцатую». Его голос громко разносится по всей больнице. Кирилл поднимает заспанное лицо. Лондон, о чем-то задумавшись, смотрит на динамик, установленный над входом в палату. Врач просит Кирилла выйти: «Его будут погружать в искусственную кому». Услышав об этом, Лондон в отчаянии выругался и уходит от нас быстрым шагом. Максим, который идет ему навстречу, возвращаясь с улицы, останавливается и в недоумении смотрит, как тот спешит к лестнице. Потом, нахмурившись, Максим глядит на меня. Развожу руками — я, правда, не знаю, что он задумал. Таня в истерике плачет, прижавшись к Берлину: «Теперь Илья точно его убьет». Сеул не выпускает из рук телефон и безуспешно пытается дозвониться до Осаки. Максим подходит ко мне, и я вижу — он чем-то взволнован, но не решается мне сказать. — Наверное, сейчас не самый подходящий момент, — говорит он тихо, собравшись с мыслями. — Он приехал. Мюнхен там внизу, сидит в моей машине. Из динамиков во всю громкость включается «I will survive». Лондон, видимо, ушел, чтобы поставить эту песню в больничной радиорубке. Я медленно отхожу от Максима и вижу, как он ссутулился и поник, отпуская меня. Разворачиваюсь и бегу к лестнице. В коридорах начинается переполох. Повсюду открываются двери палат, медсестры пытаются успокоить пациентов, а музыка становится все громче. Я уже не слышу никого вокруг. Врачи бегут наверх, о чем-то изъясняясь жестами. Поверить не могу, что он здесь. Все тускнеет, даже страх и тревога остаются позади. В приемном отделении и у вращающихся дверей «I will survive» звучит уже оглушительно. Выбегаю в морозную ночь и на парковке вижу его.