и города живут

2000-е МАКСИМ

1 марта 2000 года. Маленький город на северо-западе России. На кухне по радио играла песня «Вечно молодой». Я ел пшенную кашу и наблюдал за серой весной, раскисающей за окном. Мать убавила звук — по телевизору начался срочный выпуск новостей. Мы настороженно притихли, затаив дыхание, но это были хорошие новости — Владимиру Путину, исполнявшему обязанности президента, доложили об окончании войны в Чечне. Мать заплакала и обняла меня. Я отодвинул тарелку с кашей и был необъяснимо серьезен. Со мной навсегда останется эта немая сцена и «Вечно молодой» в предвечерних тусклых тонах. Осенью мне исполнилось шесть лет. Я был ранним ребенком — родители сыграли свадьбу сразу после школы, им было по 18 лет. В день моего рождения, 4 октября 1993 года, Борис Ельцин стрелял в Дом Советов. В больничной палате весь день показывали танки и, как из окон Белого дома валит густой черный дым. И это был только первый мой день на Земле... Отец служил в воздушно-десантном училище и в прошлом году его в должности старшего лейтенанта отправили руководить разведгруппой в Чечню. В первую же неделю на их колонну напали боевики, но отец со своими ребятами совершил обходной маневр и ударил по ним с тыла. За проявленную отвагу он был награжден орденом Мужества. Папа мог вернуться домой после новогодних праздников, но не захотел бросать своих подчиненных. Остался. Чуть ранее террористы взрывали жилые дома в Москве. Я боялся, что они заложат взрывчатку в наш подвал, и выучил слово «гексоген». Мне было страшно. Мама, проводив отца, сказала, что он будет бороться со злодеями, чтобы те не взорвали наш дом, сидели себе тихо в горах. Мы несколько дней ждали, когда объявят о выводе войск и будет принято решение о возвращении роты отца домой. Мама купила новое платье и взяла на две недели отпуск. Вечером 3 марта по телевизору показывали «Поле чудес». Я отмокал в теплой ванне, слушал отдаленные аплодисменты, восторженные возгласы Якубовича, рассматривал свои мокрые руки. Телефон зазвонил, и мама побежала в прихожую в надежде, что это отец. Только теперь понимаю — она ведь была тогда совсем еще девчонка. Тишина. Лишь вода капает с моих темных волос и трубы шумят нездешним гулом. Мама кладет трубку и, судя по звукам, спешно начинает одеваться. Отец приехал? Нет, я сразу понял — там... где-то очень далеко вдруг что-то пошло не так. Не сказав ни слова, она ушла. Прошло, наверное, полчаса. Я не двигался. Вода начала остывать. Мое лицо сделалось соленым, потому что я непрерывно плакал. Начались вечерние новости. Изо всех сил я прижимал руки к ушам, наклонившись над своим искаженным отражением — так боялся услышать хоть что-нибудь из того, о чем говорил диктор поставленным голосом. Рота отца попала в окружение высоко в горах. Силы были неравны — 20 боевиков на одного десантника. Почти никому не удалось выжить. По каким-то причинам командующий отправил своих бойцов прямиком в логово врага — те вытеснили их на горный пик и перебили. Моему отцу было 24 года. Почти столько же, сколько мне сейчас. Мать вместе с другими вдовами ненавидела командующего, отправившего неподготовленную роту на верную смерть. За ним прочно закрепилось прозвище «Гробовщик». Он стоял в стороне на поминках — за стол с нами сесть не осмелился. Высокий и худой с жидкими волосами и впалыми глазами, в которых, как мне показалось, горел наглый и алчный огонек— в блеклом свете столовой десантного училища он превратился в моем воображении в Франкенштейна. Глядя, как старушки читают заупокойную молитву, Гробовщик хмурил брови так, будто сердится. Но рот его улыбался. Я поймал на себе его взгляд, и меня обдало холодом до мурашек. Иногда он мне снился. Я просыпался в ужасе и до утра оставлял включенным ночник. Бывало, что мама приходила ко мне посреди ночи, увидев свет в комнате. Тогда, обнявшись, мы засыпали вдвоем. Она как-то рано постарела и могла бы окончательно разочароваться в жизни, если бы мы не стали друзьями. В начальных классах я никому не нравился — учителя называли меня странным и замкнутым. Мне было интересно только с ней. К третьему классу я был весьма изнеженным ребенком с нетипичным для мальчиков набором увлечений — ходил на бальные танцы и мечтал выступать на Бродвее. Именно в тот год в Москву привезли сразу несколько мюзиклов — летом мама свозила меня на «Нотр-Дам», а 23 октября привезла в московский Театр эстрады на мюзикл «Чикаго». Я мечтал увидеть Филиппа Киркорова в роли адвоката Билла Флинна и сидел как завороженный. После антракта нам сообщили, что второе отделение отменяется по техническим причинам. Вернувшись в отель, мама включила телевизор, и мы узнали о том, что террористы захватили московский театр, в котором в тот же вечер шел мюзикл «Норд Ост». Женщина, вся в черном, стояла посреди зрительного зала, у нее был пояс смертницы, а журналист за кадром передавал: «Захватчики требуют немедленного вывода войск из Чечни». Мама прикрыла мне глаза. Нам было страшно. Спустя два года случился Беслан — мне казалось, что боевики, уничтожившие отца, подбираются ко мне все ближе. В любой момент сторонники джихада могут ворваться в мою школу. Я нигде не чувствовал себя в безопасности. Примерно в это же время я начал пропадать в компьютерном клубе и попал под опеку старших ребят правых взглядов. На деньги, которые бабушка прислала в мой тринадцатый день рождения, я купил черный бомбер, джинсы с подтяжками и армейские берцы. За день до начала нового учебного года закрылся в ванной, врубил «Опиум для никого» и сбрил свои шикарные кудри. Они были «не по понятиям». Моя бритая голова огорчала маму, но я пытался донести до нее свои праведные намерения: «Я должен защищать страну, как это делал мой отец». И мы ее «защищали», но по-своему. Наша компания периодически громила центральный рынок, на котором торговали кавказцы и выходцы из Средней Азии, а потом начала драться стенка на стенку с чеченцами, живущими в пригороде. Ребята поначалу просто ставили меня на шухер, считая, что из-за низкого роста и юного возраста я плохо сгожусь им в бою. Но мне не терпелось оказаться в эпицентре этой мясорубки, физически отомстить за отца. Когда меня впервые призвали в ударную группу и поставили в живую цепь, я боролся с чеченцем вдвое выше меня, и словно слетел с катушек. Наверное, таким образом я вымещал злость и страх. Мой противник уже лежал, прикрывая голову, а я продолжал наносить удары, пока свои меня не оттащили. В тот вечер я получил взбучку и от них — ребята пояснили, что я должен уложить как можно больше, помочь остальным, а не добивать одного. Новый образ жизни не мог остаться незамеченным. Меня поставили на учет в отделе полиции, а мать строго запретила выходить на улицу по вечерам. Я быстро сориентировался и просто перестал возвращаться после школы, приходил домой глубоко за полночь. Наши теплые отношения ушли в минус, мы ругались каждый день. Мать называла меня скотиной и постоянно плакала. Из-за жалоб учителей на плохое поведение и низкую успеваемость она забрала мои документы из школы и отправила в кадетское училище. Три года продолжалось относительное затишье. Все свободное от муштры время я проводил либо в качалке, либо возле компьютера, изучая программирование — не хотел выбираться в город даже в дни увольнения. Еще в те годы я много читал и, когда в библиотеке не осталось книг, достойных моего внимания, переключился на философию. «Так говорил Заратустра» Ницше я прочитал в интернете за ночь, и еще полгода изучал отзывы на разных форумах. Мне хотелось стать сверхчеловеком. Я ощущал в себе внутреннюю силу, как сын античного бога, который согрешил со смертной — мой отец-громовержец погиб, а его бастард жил в ожидании, что когда-нибудь божественное происхождение в нем раскроется. Чем я займусь тогда? Буду вершить справедливость, конечно. Сокурсники считали меня скрытным, но уважали, зная, кем был мой отец. Я понятия не имел, чем хочу заниматься. Сомнительное призвание как-то само нашло меня и в своем деле я был лучшим. Ну, почти... Мой ник хорошо знали в русскоязычных уголках даркнета. Я был не хакером, а посредником — помогал новичкам заключать выгодные сделки, сводил их с нужными людьми. Мои услуги стоили дорого, и я покинул училище со сбережениями, на которые мог снимать дорогую квартиру в центре и ни в чем себе не отказывать. Все шло просто великолепно, пока в 2011 году денежный перевод на мою карту не засветили спецслужбы — это была оплата очень грязной сделки. В мою квартиру пришли с обыском люди в масках. Я сказал, что был лучшим «почти», потому как в темных глубинах даркнета всем заправлял «Аллигатор». Оказалось, что силовики накрыли его полгода назад, и он последовательно начал сдавать всех крупных воротил в обмен на снисхождение в суде. Показания, которые он дал против меня, оказались такими тяжелыми, что мне грозило 16 лет заключения — минимум. Когда в июле комендант выпустил меня из изолятора и сказал, что я могу проваливать на все четыре стороны, это было похоже на розыгрыш. Но, оказавшись за воротами, я понял — он не шутит. К пропускному пункту сразу же подъехал автомобиль без номеров. Впереди на пассажирском сиденье я увидел маму. Она смотрела на меня как на чудовище. Рядом с ней, за рулем, ухмыляясь, сидел Гробовщик. Это был мой ночной кошмар наяву. Хотел было дать деру, но не осмелился, и с тяжелым сердцем заставил себя сесть к ним в машину. — Компьютеры любишь? — спросил Гробовщик, глядя на меня в зеркало. — Есть немного, — ответил я, отвернувшись к окну и подавившись слезами. — Мы нашли для тебя работу в Москве, — сообщил он. — Но только давай там без глупостей, ладно? Чтобы мать за тебя не краснела, чтобы фамилию отца не позорил. Усек? Он подвез маму до нашего подъезда. Она вскоре спустилась, чтобы передать ему мои вещи в двух пакетах и документы. Даже не взглянув на меня, мать развернулась и ушла. Уже в сумерках мы выехали на трассу. Моя голова раскалывалась от того, что я сдерживал слезы, внутри все изнывало от неизвестности и от обиды на весь мир. Гробовщик всю дорогу слушал радио и сделал громче, когда там начали передавать срочные новости из Осло. «...Брейвик открыл стрельбу в молодежном лагере, где на тот момент присутствовало 700 человек. На острове были убиты 69 юношей и девушек, многим из которых не исполнилось и 20 лет. Брейвик сдался без сопротивления. Он заявил, что его поступок был вынужденной мерой, направленной на спасение Норвегии от либеральных политиков. По его словам, они проповедуют мультикультурализм и привели Европу к засилью мусульман». — Бремя белого человека, — несколько раз повторил Гробовщик с состраданием, убавил звук, и неожиданно подмигнул мне. — Как думаешь, его представят к награде? Я промолчал. Мой конвоир, сворачивая к заправке, все с тем же сочувствием отметил: «А надо бы». Меня, видимо, укачало. Едва мы остановились, я открыл дверь и начал блевать. С 2011 года я живу в Москве, но окраины преследуют меня. Съемную квартиру в Южном Бутово, в которой я прожил следующие четыре года, мне выделило главное подразделение спецслужб. Этот район ничем не отличался от моего родного города. В центр я выбирался не часто, и складывалось ощущение, что я переехал не в Москву, а перебрался в Южное Бутово. По вечерам на последних станциях серой ветки в вагоне со мной оставались одни мигранты. Поезд набирал скорость, рельсы издавали режущий звук, свет работал с перебоями. Я сидел в стороне, не трогал поручни, до которых они дотрагивались, и ощущал стойкий запах пота и затхлой давно не стиранной одежды. Они тоже старались держаться в стороне. Мой прикид с нашивками и бритая голова не оставляли сомнений — любая стычка, даже брошенный невзначай косой взгляд в мою сторону, закончится худо. Мой напарник Гриша, с которым мы делили жилплощадь, был парень в конец отбитый. Еще похлеще меня. Он ненавидел абсолютно всех нерусских. Помню, как в автобусе он вылил пиво на кореянку с воплями о том, что та портит генофонд России. Мне пришлось перед ней извиняться. Так он после этого еще и мне пощечину на остановке влепил. После этого инцидента я решил, что буду общаться с ним только по работе. Нашим начальником был некий Владислав Николаевич, работающий в главном офисе спецслужб на Лубянке. Мы никогда его не видели, но все доклады о мониторинге даркнета начинали с обращения «Уважаемый Владислав Николаевич!». Так нас обучил Гробовщик. Сам он, как я понял, давно покинул службу и лишь неофициально выступал посредником между Лубянкой и такими подпольными агентами, как мы. Нас с Гришей объединили в одну команду неспроста. В даркнете мы в основном искали объявления, которыми интересовались гости столицы — «липовые» справки, временная регистрация, подделка удостоверений личности. Также мы вычитывали переписку в дарк-комнатах — там могли обсуждать процесс изготовления взрывчатки, покупку оружия, ну и тому подобное. Гриша очень переживал, когда по нашей наводке накрывали русских, а не мигрантов. Он считал борьбу с пришлыми своим призванием, чуть ли не гражданским долгом. У него был ник «Чистильщик мрази». Я же занимался этим потому что выбора особо не было — мать не отвечала на звонки, все мои документы забрал Гробовщик, платили мне ровно столько, что все деньги уходили на еду. Наверное, это новая форма рабства такая. Не знаю. Наше сожительство с Гришей закончилось неожиданным финалом летом 2015 года. Этот отморозок пырнул ножом пацана, которого принял за неместного, а у пострадавшего была фамилия, не поверите — Иван Петров. Оказалось, что он коренной москвич. Ну, не суть. Пацан оказался сыном депутата и Гришу быстренько оформили, подкинув ему еще пару тяжких статей. Гробовщик забрал меня из квартиры в Южном Бутово и с вещами привез прямиком на Лубянку к тому самому Владиславу Николаевичу. Владислав Николаевич оказался мужчиной средних лет. Больше походил на бизнесмена, чем на фсбшника — невысокого роста, с седыми висками и в дорогом костюме, очень обаятельный. В своем кабинете, выходящем окнами на Детский мир, он принял меня душевно, прям как родного сына. — Ты, Маским, боец невидимого фронта, — сияя обольстительной улыбкой, он размешивал сахар в фарфоровой чашке, ложечка нервно билась о стенки. — Пора тебя бросить на передовую. Согласен? А разве есть выбор? Я кивнул, наблюдая за тем, как он педантично разворачивает конфету, разглаживает на столе фантик. Закинув в рот шоколадный батончик, он сообщил, что меня подселят к новому напарнику в квартиру, расположенную в самом центре Москвы. — В курс дел тебя введет новый боевой товарищ, — сказал Владислав Николаевич. — У меня же имеется другая деликатная просьба. Мы давно за тобой приглядываем. Ты парень не глупый, порядочный. Дело в том, что твой новый напарник представляет для нас особую ценность. Ты береги его, охраняй и везде сопровождай, попробуй с ним подружиться. Если с твоим соседом, не дай бог, что случится — спрос будет с тебя. И вот душным июльским вечером Гробовщик привез меня в сталинскую высотку на Котельнической набережной. Там в роскошной квартире на тринадцатом этаже жила она. Владислав Николаевич почему-то забыл упомянуть, что моим новым соседом будет невероятно красивая девушка с именем Александра. Она была как школьница, рано повзрослевшая и сбежавшая с уроков — бледная кожа, светло-русое каре, серо-зеленые глаза выразительно подведены. — Что-то слишком молод он у вас в этот раз, — сказала она Гробовщику, присмотревшись ко мне. — Хватит уже с тебя, — махнул тот рукой, и, разувшись, целенаправленно пошел к серванту со спиртным. — Вечно со стариками якшалась. Хоть узнаешь, чем молодежь увлекается. — И чем же ты увлекаешься, Максим? — Девушками и компьютерами, — ответил я, оглядывая столовую с высокими потолками. — Мельчают нынче скинхеды, — задумчиво проговорила она, и провела рукой по моей гладко выбритой голове. — Ты можешь оставить свои вещи в той комнате, — распорядилась Александра, указав на приоткрытую дверь позади меня. — Она будет твоей. Но есть три правила — никакой громкой музыки, никаких гостей, и ванная комната бо́льшую часть утра занята. Успей попасть туда до семи. — С ней нелегко ужиться, — хитровато прищурился Гробовщик, и опрокинул залпом стопку с коньяком. Весь взмокший от духоты, я переоделся в комнате, которую мне отвели, и нашел пульт от кондиционера. Под струями морозного воздуха, не включая свет, растянулся на покрывале, и думал, как же мне подфартило жить в самом центре Москвы с девушкой, которая понравилась мне с первого взгляда. Из-под двери сочилась тонкая полоска света, Александра о чем-то громко спорила с Гробовщиком, но я так и не расслышал из-за чего. Через полчаса входная дверь закрылась, и свет в столовой погас. Я выключил кондиционер и открыл окно, выходящее на реку. Снаружи воздух застоялся и был влажным как в парилке, пахло гарью и копотью. В смоге плыла луна, повисшая над Кремлем. С тринадцатого этажа он казался игрушечным, а луна была такой величины, что кратеры можно разглядеть. Внизу шумела пробка, бродили маленькие люди. Я словно взобрался на вершину грозной крепости и Москва, переливаясь алыми сполохами, покорилась мне. Перед сном я распаковал вещи и представил, как целую Александру на балконе. Вздрогнул от того, насколько идеальным получилось видение. Как настоящее. Утром в просторной квартире было много света. Александра вышла из ванной в неприлично коротких шортах. Игнорируя меня, она ходила туда-сюда в беспроводных наушниках, что-то напевала себе под нос, пританцовывала. Устроившись в кресле у окна, я делал вид, что сижу в телефоне, а сам искоса следил, и думал, как бы мне деликатно склеить ее. Завершив свои хаотичные перемещения из одной комнаты в другую, Александра подозвала меня к столу, и небрежно пододвинула тарелку с мюсли. Я презирал здоровый рацион, но из вежливости начал вяло перемешивать их с йогуртом. Опустив наушники, она поинтересовалась, верю ли я в паранормальные явления. Сообразив, что с ответом лучше не подкачать, я соврал, что верю. Она отхлебнула кофе, открыла ноутбук и коротко ввела меня в суть нашей работы — мы должны искать в интернете подозрительные новости о подростках, фиксировать резкое ухудшение погоды в регионах России и обо всех наблюдениях писать ежедневный отчет. Александра показала пример такого отчета, но не рассказала, для чего спецслужбам нужна эта информация. Я в первый же день провалил специальное поручение. Александра провела инструктаж, закрыла на ключ дверь в свою комнату и, не сказав ни слова, выпорхнула из квартиры. Владислав Николаевич оказался прав — для того, чтобы я мог сопровождать ее повсюду, мы должны подружиться. Тогда я с усердием засел за работу, желая произвести на нее впечатление. Александра вернулась ближе к вечеру с большим арбузом в пакете. — Как успехи? — спросила она, кинула ключи на стол. — В Иркутске воспитанник приюта был задержан за кражу в супермаркете и умудрился трижды за сутки сбежать из отдела полиции, — отчитался я, глядя в монитор. — При этом замочная скважина камеры всегда была оплавлена. — Это все? — кажется, она была разочарована. — Нет, в Иркутске второй день идет мокрый снег, хотя в соседних регионах установилась сорокоградусная жара и бушуют лесные пожары. — Ух, ты! — она буквально подбежала ко мне, и посмотрела на текущий прогноз погоды на экране, чтобы удостовериться. — Это то, что нам нужно! Бери два билета в Иркутск на ближайший рейс. А я пока подумаю, чем бы нам перекусить. На кухне горели синие светодиодные лампы. Из открытых окон доносился плеск волн от прогулочных кораблей. С оглушительным ревом по набережной пронесся байк. Она поставила старый табурет под антресоли и достала дорожную сумку. Я держал в руках ее паспорт, покупая билеты: Александра Река, 1992 года рождения, московская прописка, не замужем. — Любопытная фамилия, — сказал я, закончив оформлять покупку. — Очень редкая, — она кивнула и поставила передо мной поднос с сэндвичами, сделанными на скорую руку. Это был, пожалуй, самый неподходящий момент, но я больше не мог терпеть. — У тебя кто-то есть? — спросил я, прежде, чем взяться за сэндвич. Подул ветер, с мягким шорохом всколыхнув занавески. — Мой парень живет в Германии, если ты об этом, — проговорила она с набитым ртом, мой вопрос ее не смутил. Без особого энтузиазма я жевал сэндвич. Думал о том, что она отвратительно готовит и утешал себя — нет, еще не все потеряно. Парень живет в Германии, а я сижу напротив, наши руки почти соприкасаются, и нас ждет совместная командировка. У меня был шанс. Я не собирался его упустить. Мы прилетели в Иркутск поздно ночью. Александра не стала вызывать такси, и к моему удивлению пошла в город пешком по трассе. Она нервно реагировала на мои расспросы: «Слушай, не мешай, пожалуйста. Просто заткнись, хорошо?». Уходя далеко вперед, она иногда останавливалась и, поравнявшись, я видел, что ее глаза закрыты, а голова еле качается как в трансе. Потом Александра снова уверенно начинала идти вперед, словно ориентируясь на манящие голоса, недоступные моему слуху. Когда в небе светало и вокруг нас оживленно начали перекликаться птицы, Александра свернула с обочины в лес. Я покорно пошел за ней, не понимая, зачем мы сюда прилетели и как ее помешательство связано с пацаном, трижды оплавившим замок в тюремной камере. Следующие полчаса под ногами хрустел сухостой, ветки били нас по лицу, комары жадно впивались в голые руки. Четырнадцатая, медленно проезжая по просеке, шлейфом оставляла в сосновой хвое строчки «На заре». Мы вышли к большой реке. Налитые свинцом тучи низко громоздились над водой. Александра внимательно оглядела песчаный берег. Чуть в стороне гудели турбины гигантской плотины. В тумане на том берегу мерцали редкие желтые огоньки. — Нам туда, — сказала она и зашагала по мокрому песку к старому деревянному пирсу. И чем ближе мы подходили, тем быстрее она шла. На дне лодки, привязанной канатом к пирсу, лежал парень — типичный оборванец, с виду совсем еще сопляк. Ветхое судно раскачивалось, быстрое течение пенилось и рябило под ветром. Он либо крепко спал, либо умер. — Набери скорую, — распорядилась Александра, ловко спрыгнула в лодку и проверила его пульс. — Да разве я знаю, где мы? — Посмотри по навигатору в телефоне, тупица, — огрызнулась она. Мы были у яхт-клуба на правом берегу Ангары. Это единственные координаты, которые я смог назвать оператору. Александра взглянула на меня и быстро опустила глаза. — Он умирает? — спросил я, изумляясь ее спокойствию. — Нервное истощение, — сидя в лодке, она закурила самокрутку, подняла руку парня и отпустила — та безжизненно упала. — Ничего, оклемается. — Это он вскрывал замки? Как ты его нашла? — Случайно, — надменно отозвалась она. — Думала мы арендуем лодку, а тут, видишь, как совпало... Она издевалась и меня это раздражало. Все, что было потом, лишь усугубило мою растерянность. Мы сопровождали парня до больницы и, пока его приводили в чувства, завтракали в Маке. Александра неожиданно сделалась разговорчивой — восхищалась старыми желтыми трамваями, предлагала съездить на экскурсионном автобусе к Байкалу, много спрашивала обо мне, но я отвечал односложно, поэтому она быстро потеряла интерес. Когда я пытался что-нибудь разузнать про нее, она вечно меняла тему: «Сфотографируй меня немедленно с бабром!». В моем телефоне до сих пор есть миллион фотографий с этой прогулки. После обеда мы вернулись в больницу. Оказалось, что наш паренек очнулся и его уже забрали в отдел полиции. Александра заявила, что нам нужно отправиться за ним: «Пока он снова не начудил». В участке нас приняли холодно, с пренебрежением. Дежурный не пропустил дальше вертушки у входа, но здорово перепугался, когда Александра набрала кого-то по телефону и передала ему трубку. К нам тут же спустился начальник и проводил к изолятору временного содержания. — Дальше я сама, — заявила Александра, когда он открыл дверь камеры и тот беспризорник, которого утром мы обнаружили в лодке, приподнялся, устало вглядываясь и щурясь от яркого света. — Оставьте нас наедине, пожалуйста. Начальник посмотрел на нее с недоверием, но дверь все же закрыл. Я простоял один в коридоре пару часов, а потом вышел на улицу. Сидел на лавочке, в отделение продолжали привозить провинившихся со всей округи. Александра вышла поздно вечером, в районе восьми. По дороге в аэропорт мы купили обратные билеты и в тот же день вылетели в Москву. Борт был полупустой, свет приглушен, все пассажиры спали. Я только делал вид, что сплю, а сам гадал, в каких темных делах замешана моя спутница, в которую я безнадежно влюбился. После того, как она грубо пресекла мои попытки выяснить суть нашей миссии, я превратился в безропотного наблюдателя и меня это пренебрежение с ее стороны напрягало. Она больно толкнула меня локтем в ребра. — Ты не спишь, хватит притворяться. — Чего тебе? — насупившись, простонал я, потирая бок. — Мы отлично справились, — сказав это, она подала руку, чтобы пожать мою. — С чем справились? — сделал вид, что в упор не замечаю протянутую руку. — Ты даже толком не объяснила ничего. — Ну что ж, — в ее глазах блеснул недобрый огонек. — Слушай. Тогда она рассказала о том, что некоторые подростки могут обнаружить мистическую связь со своим городом и перестают взрослеть, получая сверхспособности. Я не воспринял всерьез, пока наши поездки по городам России не стали регулярными. Исходные данные почти не менялись. Чаще всего подростки, устроившие переполох, были сиротами или из неблагополучных семей. Александра проводила с ними многочасовую беседу и мы ставили их на учет, отправляя досье Владиславу Николаевичу. До конца года у нас было пять или шесть таких командировок. Убеждение, что дух города запросто может вселиться в человека, постепенно уложилось в моей голове как нечто само собой разумеющееся. Я принял эту аномалию без всяких сопротивлений, но еще не знал, что свою главную тайну Александра пока держит при себе. Мы подружились, но она по-прежнему рьяно оберегала свои личные границы. Я не мог войти в ее комнату — Александра запирала ее на ключ. Мне так и не удалось выведать, кем был тот парень, живущий в Германии. Сам он ни разу не объявился, а она о нем даже не вспоминала. Я не знал, с кем моя напарница и соседка общается и есть ли у нее вообще друзья. Полностью контролировать ее, как того требовал Владислав Николаевич, не получалось. Иногда она выходила на балкон и исчезала на весь день. Я всю голову сломал, пытаясь выяснить, как ей это удается, ведь пожарной лестницы или других вспомогательных средств там не было. «Невидима и свободна», — заявила она, когда под утро ввалилась домой вдрызг пьяная. Это был ее первый побег. Я злился. Перепугался тогда, подумав, что она могла спрыгнуть с балкона вниз. Мы даже с консьержем выходили осматривать крышу парадного козырька в поисках распластанного тела. Так она исчезала, выходя на балкон, примерно раз в месяц. Чаще всего в полнолуние. Этот необъяснимый ритуал, как и мистика с буйными подростками, тоже вскоре стал чем-то обыденным. Неоспоримым. Мне тоже хотелось перед ней выпендриться, создать вокруг себя ауру загадочности. Я стал менее разговорчивым, начал отращивать волосы и купил себе очки в модной оправе. Мои бритоголовые земляки сгорели бы со стыда, прознав, каким образцовым хипстером обзавелась Москва в моем лице. Но я все еще разделял их убеждения и, наверное, собственноручно ломал новый образ, начиная ожесточенные споры с Александрой о превосходстве белой расы. В пылу одной из таких ссор, она посоветовала мне обратиться к психиатру, и зареклась больше со мной эту тему не обсуждать, списав мою позицию на «детскую травму». К психиатру я, кстати сходил, и это был полный отстой. Мерзость. Все они шарлатаны. Также Александра могла быть вульгарной и невыносимой, но меня это даже забавляло. Я хотел сопровождать и беречь ее не потому, что мне так поручили. Это было не тяжкое бремя. Это было мое счастье — иначе не скажешь. Весной командировок почти не было. По вечерам мы запирались в ванной и не спеша курили травку, усевшись на коврик. Когда она была в бессознательном состоянии, упорхнув в иные миры, я поцеловал ее. В лоб, а потом и в губы. Глаза Александры были закрыты. Она лениво улыбнулась, вслепую схватила меня за цепочку на шее, притянула к себе. Обхватив мою голову, она тепло дышала, прильнула своей щекой к моей. Приятная слабость в теле переросла в глубокий сон. Холодная вода текла из крана тонкой струйкой — ударяясь о стенки раковины, в наши сновидения летели брызги. Голые ноги свело от холода, свет лампочки под потолком пробивался сквозь сырую пелену грез. Мы пришли в себя лишь к вечеру следующего дня и, обчистив запасы холодильника, курили снова. Но я не целовал ее больше. Июнь прошлого года. В Москве снова было душно, и в распахнутое окно хлопьями летел тополиный пух. Я проснулся ближе к обеду и впервые увидел в нашей квартире постороннего. Александра сидела на кухне со смуглым мальчишкой восточной внешности. Он был невысокого роста, худощавый, но подкаченный. Этот приезжий, судя по всему, чувствовал себя на нашей кухне как дома — облокотившись о стенку, он развалился на стуле, положив босые ноги на стул, на котором обычно сижу я. У него был громкий голос и южный акцент. Александра хихикала над его историей. Шкет энергично жестикулировал, рассказывая ей о том, как долетел. Они были так увлечены, что не сразу меня заметили. — Это Костя, — так она представила мне мальчишку. — А это мой сосед Максим. Помнишь, я рассказывала? Меня передернуло с ее слов. Костя, который по какому-то недоразумению был Костей, а не Муслимом или Рамзаном, вальяжно пожал мне руку и задержал хитрый взгляд на взъерошенной копне волос. Он был раздет по пояс, небрежно закинув рубашку прямо на стол. Его тело было забито мелкими татуировками. Я успел разглядеть полумесяц, руки, сложенные в молитве, и античный бюст, пускающий скупую слезу. Нос проколот, в левом ухе болталась серьга в виде креста. Ей богу, так должен выглядеть Джастин Бибер в арабском воплощении. Если бы он угодил на мою малую родину, пацаны с района спросили бы с него по каждому из этих пунктов. — Нам вроде нельзя приводить гостей, — возмутился я, наливая себе кофе. — Это тебе нельзя, а мне можно, — поправила меня Александра. Костя широко улыбнулся, когда мы начали ругаться, и предложил заварить кофе в турке, которой до этого у нас не было. Кофе оказался невероятно вкусным. Я вслух предположил, что он бариста, но Костя лишь загадочно переглянулся с Александрой. Меня снова передернуло. Похоже, они обсуждали меня до того, как я вошел, и были на одной волне. Выяснить, с какой стати Костя нарисовался вдруг в нашей квартире, мне так и не удалось, вместо этого Александра поставила меня перед фактом: «Завтра сходишь с ним в мечеть». Я чуть не поперхнулся. Александра предложила перебраться на балкон. Я сказал, что поработаю в столовой. Нужно было подготовить отчет о нашей последней командировке и провести очередной мониторинг. Хотя на самом деле я отказался, будучи в бешенстве. Во-первых, она не предупредила о том, что к нам заявится гость. А он, похоже, приехал всерьез и надолго — в столовой я обнаружил два распакованных чемодана и разбросанные где ни попадя вещи. На столе лежали аккуратно сложенные нунчаки. Я, честно говоря, воспринял это как вызов. Во-вторых, меня взбесило их поведение и перешептывания. Когда они уединились на балконе, меня вдруг осенило. Я почему-то представлял себе парня Александры из Германии типичным немцем — высокий ариец со светлыми волосами и точеными чертами лица. Но теперь, когда Европа кишит беженцами, Костя запросто мог оказаться тем самым «парнем из Германии». Чем больше я загонялся на этот счет, тем больше меня раздражало его появление. Мне было грустно и смешно представлять их вместе — она ведь выше его чуть ли не на голову! Я бы дал ему навскидку лет восемнадцать, не больше. Может быть, она любит опасных парней? Тогда почему из меня сделала слащавого хипаря? В-третьих, в-четвертых, в-пятых... меня съедала ревность. Костя вернулся с балкона один. Выглянув в окно, я обнаружил, что Александра исчезла и окончательно вышел из себя. — Как она это делает? — спросил, с отвращением глядя, как он возле дивана разбирает вещи. — Делает что? — Костя, видимо, решил прикинуться дурачком. — Она же выходила на балкон с тобой! — Нет, она ушла за покупками час назад, — преспокойно заявил он. — Ты, наверное, был занят и не заметил, как она ушла. Мы оба знали — это неправда. Я все это время сидел за обеденным столом и если бы Александре понадобилось в прихожую, мне бы пришлось подвинуться и пропустить ее — эта мразь поставила свои чемоданы так, что негде развернуться. На душе было паршиво, физически больно. Я решил проявить характер. Демонстративно задев его плечо, отправился в ванную, отыскал машинку, и снова обрил голову под ноль. Однажды все начинается заново, но немного по-другому. Когда я вернулся в столовую, Костя упражнялся с нунчаки перед зеркалом. Он с интересом поглядел на мою голову, но не растерялся: «Ты от жары так спасаешься, брат?». Я промолчал, дав понять, что не собираюсь просто так терпеть его присутствие в нашем доме. «Хочешь войну? Окей. Будет тебе джихад», — подумал я про себя. — Ты не знаешь верного толкования этого слова, — проговорил он. Я немного завис, пытаясь понять, к чему была брошена эта фраза. Но так и не понял. Я, разумеется, не хотел с ним общаться, но меня так и подмывало о чем-нибудь спросить. Чтобы хоть как-то вывести его на разговор, я включил телек и нашел немецкий новостной канал. Если он действительно приехал оттуда, то может отреагировать. Я ни слова не понимал, но там как раз показывали лагерь для сирийских беженцев. Что-то про гуманитарную помощь и тому подобное. Не пытаясь даже вникнуть в суть новостей, я следил за тем, как он технично управляется с нунчаками. Оса сердито жужжала и билась об оконное стекло, немецкая речь становилась все ожесточеннее, в раскаленном воздухе со свистом мелькали тяжелые стержни, лязгала цепь, в горле пересохло. Я ненавидел его и всю их братию до тошноты. — Я тебе нравлюсь? — спросил он, заговорив со мной так внезапно, что я вздрогнул. — С чего ты взял? — Да ты с меня глаз не сводишь! Думаешь, все мусульмане террористы? Я обмер — мой внутренний голос только что проговорил именно эти слова. — Ты что мне в голову залез? Я ни о чем таком не думаю! — Ага, как же! — с досадой произнес он, и ретировался на кухню, оставив меня наедине с немецким телеканалом. Когда Александра, вернувшись под вечер, увидела меня обритого, у нее округлились глаза. Она никак прокомментировала, но говорила со мной подчеркнуто небрежно, скривив лицо. Просекла, наверное, что это в знак протеста против арабского вторжения в нашу квартиру. Она принесла стейки, отдельно обратив внимание на то, что они «халяль». Я встал из-за стола и ушел к себе. С чего вдруг такой радушный прием? Ночью несколько раз под предлогом того, что мне нужно в туалет, выходил проверить, спят ли они вместе. Но Костя спал на диване один. Похоже, он был не тот «парень из Германии». Я малость успокоился. На следующий день мусульмане праздновали завершение священного месяца Рамадан. Костя привел меня на проспект Мира, где перед Соборной мечетью вся проезжая часть была перекрыта и до самого обозримого горизонта мужчины всех возрастов сидели на ковриках и синхронно преклоняли голову. Голос муллы повторял нараспев: «Аллаху акбар». Вокруг все повторяли и покорно кланялись. Я замер, ощутив ледяной холод внутри — мне было страшно. Костя же аккуратно ступал между верующими, но не спешил к ним присоединиться, просто изучал их лица, проходя мимо. Они его как будто не замечали. В какой-то момент он встал ровно посреди молящихся на проспекте и распростер руки, словно заряжаясь энергией. Я боялся пошевелиться. Мне казалось, они могут в любой момент накинуться на неверного, пришедшего без приглашения на таинство. Но никто не обращал на нас внимания. Костя так и стоял, раскинув руки. Все кроме него сидели на коленях, опустив голову на грудь и устремив взор вниз. Он мягко говоря выбивался и точно был невидим. Вечером Костя вздохнул, отложив книгу Мишеля Уэльбека «Покорность» с Моной Лизой в хиджабе на обложке. — Мне скучно, — протянул он, закатив глаза. — Принеси ножи, давай поиграем. Александра, к которой он обращался, загадочно улыбнулась и встала из-за обеденного стола, за которым мы только начали сортировать документы для Владислава Николаевича. — Я уж думала, не предложишь, — сказала она, и чуть ли не бегом отправилась на кухню. Она вернулась с тремя бокалами и бутылкой красного вина, попросила меня разлить («Будь паинькой»), а сама опять ушла на кухню, принесла оттуда набор швейцарских ножей. Костя взял один из них в руки и поднес к свету, чтобы проверить, насколько хорошо заточено лезвие. — Идеально, — воскликнул он. — То, что надо! Я засмотрелся на него. Александра пощелкала пальцами перед моим лицом, возвращая в реальность: «Ты с нами или нет?». Бокалы ударились, мы пригубили вино и Александра, выпрямившись, встала к стене, зажмурилась. Прежде, чем я успел понять, что происходит, Костя взял в руки нож средней величины и метнул его в стену. — Ты что творишь? — закричал я, увидев как нож, сделав оборот в воздухе, воткнулся в деревянную обивку аккурат в нескольких миллиметрах от плеча Александры. Она радостно захлопала и сделала еще один глоток вина. Он победоносно подпрыгнул. — Если тебе что-то не нравится, иди к себе, — огрызнулась она. — Никто тебя здесь не держит! — Я отвечаю за твою сохранность, — выпалил я, хотя и не должен был это говорить. — А мне ничего и не грозит, — парировала она, и снова выпрямилась у стены, приготовившись к новому броску. Костя взял нож поменьше, начал разминаться и целиться, прищурившись. Александра явно была не в себе — мне кажется, опасность ее возбуждала. Они словно дразнили меня. — Вы оба больные! — крикнул я, схватил со стола пачку сигарет, и выбежал на балкон. Над Москва-Сити закат излучал кроваво-красный свет. Он рассеивался в низких рваных облаках, быстро плывущих в нашу сторону. Чайка вскрикнула, у стен Кремля включили подсветку. Под нашими окнами вечно копилась пробка из автомобилей — они выстраивались в три-четыре ряда, чтобы проехать к Москворецкой набережной и нетерпеливо сигналили друг другу, а над ними по Устьинскому мосту на полной скорости с ревом проносились спорткары и машины со спецсигналами. По реке плыл прогулочный пароход и, отражаясь от воды, по округе разносился знакомый мотив — «Странные танцы». Немного успокоившись, я вернулся в зал. Костя вскинул над головой руку с самым большим ножом. При этом его глаза были крепко завязаны платком. Два ножа, проделав трещины в обивке, плотно вошли в стену над плечами Александры, два поменьше оказались над ладонями ее раскинутых рук, еще один валялся под ногами. Приглядевшись, я увидел, что лезвие вошло в кончик указательного пальца правой руки. Но она словно этого не замечала. На пол капала кровь. Александра стояла, закрыв глаза, с видом жертвы, обреченной на заклание. Костя, судя по всему, целился в деревянную рейку над ее головой. Меня объял страх, и я задрожал всем телом. Этот импульс возник из пустоты — я накинулся на Костю со спины и повалил на диван. Все произошло стремительно. Александра вскрикнула от боли и, обернувшись, я в ужасе понял, что он успел метнуть нож, но из-за меня промахнулся. Тот угодил ей в шею. Меня прошиб холодный пот. Александра упала на колени, начала дрожащими руками ощупывать темное пятно — оно расплывалось по белой футболке. Ее широко распахнутые глаза медленно наполнялись слезами. Костя стянул повязку — побледнел, оттолкнул меня и бросился к ней. — Помоги же! — заорал он, подняв ее на руки. — Открой мне дверь! Опомнившись, я вскочил на ноги и открыл перед ним дверь в ее комнату — ключ был в замке. В темноте нащупал выключатель, зажег свет. Меня трясло как в горячке. — Вызову скорую, — сказал я, схватившись за голову, и дрожащей рукой нащупал телефон в кармане. — Не смей! — закричал Костя, склонившись над ней и осматривая рану. — Тащи сюда бинты, все полотенца, что есть в доме, и водку. — Ты серьезно? — взбесился я, теряя контроль над собой. — Делай, что говорю! Свалив перед ним все полотенца и кинув поверх бутылку, я чувствовал себя полным ничтожеством. Мне поручили оберегать ее, а она умирает прямо на моих глазах и я вдруг... окаменел, оглушенный и растерянный. Костя велел обойти сзади и крепко держать ее за запястья, затем дал Александре прикусить полотенце, и одним рывком вытащил нож, прижав к открытой ране сложенные в несколько слоев бинты, смоченные водкой. Они сразу же покраснели. Я отвел взгляд. Слышал как ее зубы заскрипели, впиваясь в махровую ткань. Руки инстинктивно дернулись, пальцы вцепились в покрывало. Костя потребовал принести тазик с теплой водой. Набирал воду в ванной, и память отбросила меня вспять — в тот вечер, когда я плакал над своим отражением. Отец... он бы, наверное, не признал во мне сына, узнав о том, что я позволил сумасшедшему исламисту кидать ножи в девушку, которую люблю. Моя жизнь, как ни старайся, никогда не будет соразмерна его подвигу. «Ты там жив или нет?» — недовольный голос Кости привел меня в чувства. Вода переливалась через край. Тазик выскользнул из рук, когда я увидел, что Александра уже твердо стоит на ногах возле шкафа. Одной рукой она придерживала компресс из бинтов, а другой выбирала чистую футболку. Она и Костя обернулись. Я стоял на мокром паркете и пытался понять, как это возможно — еще пять минут назад та была на грани жизни и смерти, а теперь как ни в чем не бывало перебирает вещи? — Расскажи ты ему уже, наконец! Ведете себя как дети! — сердито проворчал Костя, отобрал у нее одну из футболок, бросил на кровать и закрыл шкаф. — Не говори ничего, — предупредил я, глядя на нее совершенно другими глазами, и с каким-то исступлением, отвернулся. Даже не потому что, она начала стягивать с себя испачканную кровью футболку. Я ведь впервые оказался в ее комнате, и повсюду на стенах были старые черно-белые фотографии. Они могли рассказать мне историю, которая до этого была сокрыта. Став свидетелем ее сиюминутного исцеления, я примерно знал, что обнаружу. Вот фотография, на которой Александра еще с темными волосами, заплетенными в косу, позирует в фотоателье. Подпись золотой гравировкой: «Москва, 1916 год». На другой фотографии она в легком платье позирует с каким-то молодым человеком возле бочки с квасом. Оба держат в руках старомодные граненые стаканы. Судя, по тому, как одеты гуляющие в парке на заднем плане — это довоенное время. Я подхожу к рабочему столу. Возле моноблока стоит рамка с фото. Беру ее в руки и подношу ближе. Мужчина средних лет обнимает Александру, нежно прильнув лицом к щеке. У нее уже узнаваемое каре, уложенное пышно завитыми локонами. Взгляд темных глаз острый как клинок. «Невидима и свободна», — вспомнил я. Рядом с ней сидел Булгаков. «Она Москва, да?» — спросил я мысленно, про себя. — Все так, брат, — вслух подтвердил Костя, собирая с кровати окровавленные полотенца. Я повернулся. Александра успела переодеться. Она с тревогой смотрела в мою сторону с другого конца комнаты. Костя принес из зала упаковку пластырей, сел на кровать и похлопал по одеялу, предлагая ей присесть рядом. «А ты умеешь читать мысли — так выходит?», — спросил все также про себя, обращаясь к нему. — Как видишь, — ответил Костя, накладывая пластырь на рану, которая — с ума сойти — уже зарубцевалась. — Вы двое можете говорить нормально? — возмущенно одернула нас Александра, вытирая салфеткой потекшую тушь с ресниц. — Так кто я, брат? — спросил Костя, уловив этот вопрос в моей голове, и оторвал еще одну полоску пластыря. — Багдад? Нет, ты серьезно? Костя оказался Стамбулом. Или Константинополем. Не важно. Мой мир не перевернулся. От него просто живого места не осталось — выжженная земля. Александра после всех процедур отправилась спать (уточнив перед этим, что мы оба придурки). Я знал, что не усну, поэтому предложил нарезать круги по району. Мог бы, конечно, выйти один, но меня терзали вопросы, на которые Костя, разумеется, знал ответы. Ночь была не просто жаркой — удушающей. Лишь слабый ветерок обдувал с реки. Костя улыбался, когда я позвал его, но на улице стал необъяснимо серьезен. Он остановился перед кинотеатром «Иллюзион», и кинул мне с претензией: «Ты можешь не думать так громко? Себя не слышу!». До меня только тогда дошло — а ведь он наверняка знает про мои чувства к ней. И снова в панике осознание: «А если нет, узнал об этом прямо сейчас». Мы нашли свободную скамейку. — Конечно, я об этом знаю, — сразу же начал он, едва мы сели. — В первый же день понял. Для этого не обязательно, знаешь ли, читать мысли — это очевидно. Ты ведь понимаешь, что к ней уже много лет приставляют охрану? Да, ты здесь, только потому что твое начальство следит за ней, — сказал он, увидав мое удивление. — Странно, что тебя не посвятили. И, откровенно говоря, ты плохо справляешься со своими обязанностями, иначе бы не позволил ей шататься одной по городу. Все предыдущие спецагенты, приставленные к ней, были строже, если не сказать жестоки. Из кинотеатра повалил народ — закончился последний сеанс. Костя продолжал, провожая взглядом выходящих зрителей. — Нет, я не призываю тебя быть таким, как они, — ответил он на вопрос в моей голове. — Москву столько лет угнетали стареющие мужики в погонах, что она обнесла свою истинную натуру тремя кремлевскими стенами. Это образно, не заморачивайся, — предупредил он, увидев, что я напрягся. — Твое появление хорошо на нее повлияло, поверь. Для нее это как глоток свежего воздуха. Понятия не имею, почему они выбрали тебя. Костя взволнованно задумался. В его глазах была грусть и усталость. Там как будто отражалось все, о чем он нехотя узнал за эти годы и никому не мог рассказать. Во взгляде, как наивысшее знание, таилось нечто страшное и горькое. Наверное, тяжкое бремя — носить это в себе. — Только ты переживаешь без повода, а очевидных вещей не замечаешь... Сказав это, он встал и обошел скамейку, прислонившись спиной к старомодной тумбе с афишей фильма «Алиса в Зазеркалье». — Загоняюсь? — переспросил я, обернувшись (не хотел упускать его из вида — меня тронули его слова, и я проникся нашим доверительным общением). — По поводу меня, например, быковал, — он улыбнулся и поднял взгляд. — А я против тебя ничего не имею. Даже наоборот. Мне интересно сойтись и доказать, что все твои заморочки надуманны. Но это тебе решать. Я не настаиваю. Он растерянно посмотрел по сторонам. — А что я упускаю по твоему? — Два важных момента, — он остановился в нерешительности, но продолжил. — Первый... Не уверен, что ты должен узнать об этом от меня, но ты бы мог и сам уже догадаться. Короче, не ломай больше голову над тем, как она исчезает с балкона. Она становится невидима, когда летает. Невидима. Летает. Я повторил это вслух, но это было не про нее. Моя Александра... она была взбалмошной, любила напевать по утрам дурацкие песни, часто просила почитать ей вслух и обожала ходить босиком по асфальту. Она была странная, но не настолько. Больше всего мне нравилась ее непосредственность и приземленность, а она, выходит, умела становиться невидимой и могла летать. А еще мне вдруг стало тоскливо от того, что она живет так долго, что наша встреча в этих масштабах кажется чем-то несущественным. Для нее это как выйти с кем-то покурить и, выкинув окурок, без сожалений разойтись восвояси. — Летать она может только в пределах города, и можешь не волноваться — она всегда возвращается, — говорил Костя, пока я все это обдумывал. — А второй момент? — мы уже вышли из лифта на нашем этаже, когда я опомнился. — Опять же... не мне тебе об этом говорить, — сказал он, останавливаясь. — Но вы двое слишком усложняете, кто-то должен вас вразумить. Допустим, это буду я. А теперь, когда я наделил себя этим правом, скажу тебе вот что — ты ей тоже очень нравишься. Теперь живи с этим. Похлопав меня по плечу, он прошел вперед, а я замер. Вечером следующего дня мы сидели в ирландском пабе на Патриарших. Костя старался не лезть мне в голову, интересовался моим детством, спрашивал об отце и рекомендовал все-таки помириться с мамой. Он явно хотел со мной подружиться. Александра почти не вмешивалась в нашу беседу и отстраненно смотрела в телевизор над баром. Она избегала меня весь день, я тоже старался лишний раз не попадаться ей на глаза, а Костя все пытался нас воссоединить. Пойти в паб — это была его идея. У Александры еще оставался тонкий шрам на плече. Она его элегантно замаскировала красным платком, повязанным на французский манер. Нечаянно подумал, насколько я достоин быть с ней. Бэкграунд, который скрывался за и без того многоликим образом, делал ее совсем уж недостижимой. Мне, такому неосновательному, тут ловить нечего. Костя, судя по его лицу, считал мои переживания — он улыбнулся и перевел взгляд на Александру, полную задумчивости. «Ты знаешь, о чем она думает?» — спросил я про себя. Стамбул еле заметно кивнул. «Она говорила, что ей нравится немец. Ты ведь знаешь, кто он?» Немного подумав, он взял карту бара. — Вам, наверное, хватит на сегодня, — нахмурилась Александра. Костя не ответил. Он развернул карту бара ко мне, и указал пальцем на описание светлого лагера: «Легкий, с характерным нежным ароматом хмеля и солода, производство: Мюнхен, Германия». — Пожалуй, попробуем это, — сказал он, делая вид, что предлагает мне заказать пиво. Но я все понял. Значит, Мюнхен... Стамбул, кажется, обладал еще одной сверхспособностью — он не пьянел. А я сидел напротив весь опустошенный и жалел, что так мало знаю о нем. Из школьной программы помню лишь о том, что этот город на границе Европы и Азии вечно делили между собой христиане и мусульмане. Я был уже очень пьян, когда зашел в туалет и, закрывшись в кабинке, с большим интересом начал читать статью в Википедии про него. Это было одно из тех заведений, где звук с телевизоров в зале передавали через динамики в уборную. Не знаю, зачем. Сначала музыкальный канал переключили на спортивный. Я в этот момент ополоснул лицо, меня пошатывало. Комментатор надрывался: «Лионель Месси подхватил мяч в центре поля, эффектно разворачивается, проходит по флангу и...». Канал снова переключили, по всему пабу разносились слова: «Эти кадры мы получаем из Ниццы. Полчаса назад там на Английской набережной во время празднования Дня взятия Бастилии был совершен теракт. Неизвестный на грузовике протаранил толпу людей и начал стрельбу. Очевидцы сообщают, что водитель сделал несколько „заходов“, он ехал зигзагами, чтобы сбить как можно больше людей и проехал около двух километров. При этом из машины был открыт огонь по выжившим. Согласно последним данным, нападавший застрелен полицейскими. Число жертв теракта растет». Я расхотел возвращаться в зал. Мечтал остаться наедине с самим собой, спрятавшись от всего мира. Пусть даже в сортире — не важно где. Лишь бы никого не видеть. На меня снова накатил мой детский кошмар от слов очевидцев и воображение рисовало картины жестокой расправы: «Мне сначала показалось, что они радуются салюту, но это были крики людей, которые убегали от машины. Водитель кричал «Аллах акбар!» и грузовик набирал скорость». Когда я вернулся, все смотрели в сторону нашего столика. В помещении стало невыносимо душно и тихо. Александра попросила принести счет, Костя выпрямился и закатал рукава рубашки по локоть, глядя на компанию крепких ребят, которые сидели за нами. Я прислушался к тому, о чем они говорят, и меня передернуло. Один из них заржал и сказал: «Зырь, сейчас этот хач взорвется». Объектом насмешек был Костя. «А, прикинь, он в натуре смертник?» — угарал другой. «Пойдет мочить людей на улице», — подхватил третий. Рука Кости потянулась к подставке с приборами. Он взял нож, завернутый в красную салфетку. — Не делай глупостей, — с холодной невозмутимостью обратилась к нему Александра. — Им очень страшно. Вся их ненависть — лишь трепет перед тем, что их отчаянно пугает. Давай просто уйдем отсюда? На них жалко смотреть. Ее слова, как ни странно, возымели эффект. Мы расплатились и вышли, хотя у меня оставалось желание отойти за угол с этими ребятами. Но это было бы своего рода лицемерие — я не далеко ушел от них в своем мировоззрении. Только после знакомства с Костей во мне что-то замкнуло. Я все еще боюсь, и это нормально. Только, если рассудить здраво, мерзавцами могут быть, как исламские террористы, взрывающие дома, так и ублюдки, подобные Брейвику, убивающие всех подряд из-за ненависти абсолютно ко всем мусульманам. На улице нас окатила с ног до головы поливальная машина. Я шел мокрый по малой Бронной, уличный музыкант пел «Я не вернусь. Так говорил когда-то. И туман. Глотал мои слова». Мне теперь было ясно одно — бояться нужно тех, кто слепо ненавидит. Эти твари не имеют конкретной национальности, по умолчанию отлучены от религий. Они загнаны в угол, дрожат изнутри и готовы к отчаянному броску.