и города живут

30 августа 1997 года ПАРИЖ

Я уже позавтракал и сижу в гостиной, просматривая счета по кредитке, когда отчетливо начинаю чувствовать его присутствие. Это похоже на какую-то ошибку. Его не было много лет. С чего бы теперь ему, спрашивается, приезжать? Нам незачем возвращаться к этому. Тем более, мы до сих пор не знаем, с чем столкнулись тогда — это не любовь и не дружба, это нечто болезненное… наваждение. Отложил все выписки и закрываю глаза. Типичный солнечный день на исходе лета — на проспекте Трудэн жарятся каштаны, на Барбес-Рошешуар жандарм просит горожан свернуть стихийный блошиный рынок, а его напарнику, кажется, приглянулась антикварная жестяная коробка для печенья: «У меня была такая в детстве». По улице Петит-Экюри, одолжив байк у соседа, мужчина на всех порах мчит в больницу Мэзон Бланш — у его жены полчаса назад случился новый приступ. Беру чуть севернее и прислушиваюсь — нет, холодно. Переулками спускаюсь к вокзалу Сен-Лазар и тщательно исследую уголки девятого округа. Теплее, еще чуть-чуть и… Какая злая ирония! Если он действительно там, значит рассчитывал, что я почувствую, оценю шутку и примчусь к нему, сломя голову. Не поеду! В конце концов, он знает, где я живу. Отправляюсь на кухню, стараясь больше не прислушиваться к себе. Давайте договоримся об этом забыть? Его появление спустя много лет ничего хорошего не сулит — это провокация чистой воды! Через десять минут чуть ли не выбегаю из дома и спешу к станции метро, чтобы успеть на ближайший поезд. Слабовольный идиот — ну, что тут скажешь? Мой сосед месье Колиньон аж с другого конца улицы кричит, спрашивая, куда я так тороплюсь. Вечно ему до всего есть дело. Бесит! Делаю вид, что не расслышал, взбегаю по эскалатору на станцию «Пасси». Залетаю в вагон. Двери за мной закрываются. Успел! Спустя полчаса уже стою на улице Лондон возле отеля «Женева». Он здесь, я чувствую. Мне не обязательно с ним встречаться — достаточно увидеть. Захожу в кафе, окна которого выходят на отель, занимаю столик с идеальным обзором и начинаю ждать, когда Лондон появится. Интересно, какой он теперь? Официант приносит двойной эспрессо. Играет «Mon amour, mon ami». Пытаюсь не волноваться, но не получается. Трепет такой, что знобит. В кафе много посетителей и в общем гомоне мой внутренний голос, взывающий к благоразумию, тонет. Ко входу в отель подъезжает белоснежный Фиат, паркуется. Швейцар выносит какие-то мешки к грузовику с логотипом химчистки. Эспрессо остывает. Посетители кафе входят и выходят. Я начинаю кусать костяшки пальцев. Весь извелся в ожидании и ненавижу себя за это. Официант приносит мне Пину коладу в ананасе с зонтиком. Я говорю, что не заказывал: «Здесь какая-то ошибка». — Вас угощает молодой человек, сидящий вон там, — официант указывает вглубь зала. Мне приходится встать, чтобы увидеть своими глазами. Лондон сидит за столиком, который был скрыт от меня кадкой с раскидистой пальмой и улыбается себе под нос, не глядя в мою сторону. Пока я его выслеживал, он, надо полагать, потешался надо мной, притаившись рядом. А ведь я знал, что он непременно выставит меня дураком — как натасканную собаку проверяет на преданность. Что ж, я пришел. Ты рад? Он, как бы случайно, поворачивает голову и видит, с каким презрением я держу в руках ананас, сверля его ненавидящим взглядом. Улыбка на лице Лондона становится еще шире. Пока я думаю, не свалить бы отсюда подобру-поздорову, он вальяжно встает и с распростертыми руками движется ко мне: «Вот так встреча! Кто бы мог подумать? Ты какими судьбами здесь, в Париже?». — Проездом, — говорю, стиснув зубы и снова сажусь, стараясь не поддаваться на игру, в которую он хочет меня втянуть. Лондон не стал меня обнимать, передумал. Просто занимает место напротив и с воодушевлением разглядывает. Могу лишь отметить, что он… другой. Снимает и накидывает на плечи джинсовую куртку, бросает под ноги рюкзак. Он подкачался, набил татуировки, выпрямил и осветлил волосы, челку теперь не укладывает в кок, а поддался всеобщей моде — отпустил каре, на затылке собрал в пучок и выбрил виски. Весь такой «а-ля Бекхэм». Симпатичный, да. Но… не по мою душу. — Приятно было узнать, что моим именем названа целая улица, — говорит он, глядя в окно, а затем с деланным возмущением продолжает. — И только потом до меня дошло — да вы здесь особо с названиями не заморачиваетесь, так ведь? Не сразу понял, о чем он. Только потом дошло. Отель «Женева» стоит на пересечении улицы Лондон с двумя другими — Будапешт и Амстердам. Действительно, забавно совпало. — Скажи, кого бы из нас троих ты выбрал? — интересуется Лондон, переводя на меня игривый взгляд. — Никого, — прохладно отзываюсь, пригубив уже остывший эспрессо. — Хотя, нет — постой. Женеву! — Меня-то можешь не обманывать, — вздыхает Лондон, чинно развалившись на стуле и не сводя с меня глаз. — Ты, разумеется, при всех случаях выберешь меня. — Тешь себя этим сколько угодно, — говорю. — Зачем приехал? — Соскучился, — заявляет он, но сразу же делает оговорку, разумеется. — У меня вечером будет встреча с очень важными людьми, но не сомневайся — я мог с ними увидеться где угодно. Ты — пусть и не единственный, но главный повод. — Можешь не продолжать, — останавливаю, почувствовав массу внутренних противоречий. — Допустим, я купился. Ладно, пусть так. И что теперь? Какие у тебя на меня планы? — В нашем распоряжении уйма времени, — он оживился и наклоняется ко мне, понизив голос. — А я не появлялся в Париже с того злополучного дня, когда ты меня выгнал. Помнишь? — спрашивает серьезно и без тени насмешки. — Хочу узнать, что… изменилось с тех пор. — Я тебя не выгонял, — поправляю его. — В любом случае, давай не будем об этом? Лондон кивнул и просит у официанта счет. Пока мы ждем, два пожилых посетителя за барной стойкой начинают комментировать передовицу газеты — принцесса Диана провела выходные на итальянской Ривьере с Мохаммедом Аль-Фаедом, сыном египетского миллиардера. «Мать наследника престола скоро выйдет замуж за араба» — в ужасе причитают они, вслух зачитывая сальные подробности об отдыхе леди Ди. Лондон весь напрягся, взгляд, направленный в одну точку, застыл. — Эй, ты чего кипятишься? — спрашиваю шепотом. — Мало ли, о чем они болтают! Тебе так важно их мнение? Лондон отвечает также тихо, но раздраженно. Можно подумать, я его чем-то оскорбил, а не они. — Ссылаться на пол, национальность и ориентацию, говоря о ком-либо — это, считай, первый шаг к фашизму, — он все еще рассерженно смотрит на меня. — Ты разве недостаточно обжегся тогда? Мне становится чуточку стыдно от того, что Лондон, вернувшись, вынужден предостеречь нас этим наблюдением. Хорошо, конечно, жить в мире иллюзий, не замечать пресловутое хамство и невежество, но ведь он прав — стоит только дать слабину, наделить подобные высказывания ореолом нормальности, и вот уже первая критическая точка пройдена. Мы покидаем кафе, не вмешиваясь в обсуждение бульварной прессы. Объяснять этим двоим, так разозлившим Лондона, в чем их слабость, бессмысленно. Да они и не поймут так просто. Сейчас важнее самому знать, насколько это чревато и иметь рядом того, кто вовремя одернет. Так мы сверили часы здравого смысла — я и Лондон. Он скупает все газеты с неоднозначными фотографиями Дианы в газетном киоске и выкидывает в мусорку. — Видишь белый Фиат? — спрашивает Лондон, когда мы возвращаемся к отелю «Женева». — Это за мной приглядывают. Придумай какое-нибудь укромное местечко, чтобы перекантоваться. Не хочу, чтобы они за мной сегодня таскались. Я знаю лишь одно «укромное местечко» поблизости. Через 15 минут мы уже на цыпочках заходим в музей Гюстава Моро. Этот загадочный художник-символист жил затворником и завещал свой дом со всеми картинами городскому муниципалитету. Сегодня здесь выходной, поэтому мне пришлось вскрыть замок. Охранник в своем закутке с кем-то активно обсуждает победу «Олимпик Лион» по телефону и не слышит, как мы крадемся. На втором этаже сразу же попадаем в рабочий кабинет художника. Здесь все обставлено так, словно Моро ненадолго вышел и с минуты на минуту вернется к мольберту. Даже не верится, что сто лет прошло. Лондон останавливается и прижимает ладонь к моим губам: «Ты слишком громко дышишь!». Хватаю его за локоть, но не сопротивляюсь. Какое-то время мы стоим так под картиной «Единороги». — Одна из них одета, а другая обнажена, — замечает Лондон, убирая ладонь и глядя на полотно позади меня. На нем действительно одна из женщин на первом плане стоит в нарядом платье, а вторая лежит нагая. К обеим ластятся единороги. Несмотря на очевидный контраст, эта картина источает гармонию и спокойствие. Лондон обходит меня, чтобы подойти к ней ближе. — Это любовь, — говорю, когда он спрашивает, что по моему мнению символизируют эти образы. — В двух проявлениях — любовь земная, общепринятая, чинная и сдержанная. И вторая небесная — более естественная, но часто порицаемая за безрассудство. — И где по-твоему настоящая? — Вторая, — отвечаю. — Без всяких уступок. Такая, как есть. — Мне тоже так кажется, — говорит Лондон и вслух читает описание с таблички под картиной: «действие происходит на волшебном острове, где живут одни только женщины и единороги». — Знаешь, иногда я думаю, что выбрал не правильный остров. — Такие вещи не выбирают, — пожимаю плечами. — Это данность. — Меня это бесит. Видишь, как глупо в мире устроено? Иногда любовь небесная — та самая, вечная — не может стать земной. И бесполезно кому-то доказывать, что она естественна. Это тоже данность? — Есть сдерживающие факторы… — Ой, перестань, — Лондон закатывает глаза и отходит от меня, как от прокаженного. — Говоришь, как поборник морали. Тебе не идет, ей богу. Проходим в следующую комнату, просторную. Здесь на стенах развешаны картины более внушительных размеров, а в другом конце зала извивается винтовая лестница. Лондон подолгу стоит возле каждого полотна и напряженно всматривается. Я с тем же усердием вглядываюсь в него и с удивлением нахожу в манерах и жестах проблески неподдельных проявлений, отсылающих, вероятно, к самой его сути. Символист Моро оставил в этих комнатах столько загадок, но они меркнут на фоне Лондона — пустые детские шарады. Он, что ни говори, самая великая тайна здесь. — Она красива, — произносит он, разглядывая полотно «Юноша и смерть». На нем почти обнаженный молодой человек вознес над головой лавровый венок, а за его спиной парит девушка, олицетворяющая его погибель. В одной руке она держит длинный меч, а в другой песочные часы. — Ты когда-нибудь задумывался о том, что многие знают жизнь лишь как нескончаемую боль и страдание? Для них смерть выглядит многообещающе. — Судя по гордой осанке, парень мнит себя чуть ли не бессмертным, — говорю, стараясь исподволь намекнуть на почти очевидное сходство. — Тебе так не кажется? — На тебя похож, — отмечает Лондон и, увидев мою улыбку, понимает, с кого художник рисовал обреченного юношу. — Факел, который подобрал херувим, выпал из рук героя, — отмечает он и отходит от картины подальше, точно на близком расстоянии для него скрытый смысл теряется. — Рассчитывал, что слава его обессмертит? Но огонек уже еле теплится, а цветы в его руке скоро начнут увядать. Вот тебе еще одна неизбежная данность. Забирай, на здоровье. — Отличные перспективы, — отвечаю, выслушав его вердикт. На втором этаже Лондон продолжает изрекать мрачные шутки и пугающие пророчества и я, по правде говоря, вздыхаю с облегчением, когда мы уходим и возвращаемся на солнечный бульвар. «Кажется, нам следует навестить место упокоения нашего друга», — объявляет он, и мы направляемся к станции «Сен-Жорж». У автомата с билетами Лондон пытается сойти за местного, дотошно объясняя японской парочке, как пройти к вокзалу Сан-Лазар. В полупустом вагоне сквозит холодом из откидных форточек, из тоннеля доносится металлический скрежет, внутри низкий гул. Он прижимает к себе рюкзак, длинными тонкими пальцами нервно крутит массивный перстень на указательном, из тщательно уложенной прически выбивается светлый локон. Лондон постоянно дует на него, а затем нервным движением убирает непослушную прядь за ухо. Задумчивый взгляд зеленых глаз опущен в пол, учащенно дышит, напрягает скулы, бриджи плотно облегают бедра идеальной анатомической формы. Это перебор, я знаю. Растерянно краснею. Довольствуюсь, выходя далеко за границы приличия, его внешним видом, раз уж доступ в его внутренний мир для меня заказан. Хотя сегодня, как мне кажется, мы сдвинулись с мертвой точки. Не знаю, сознательно или нет, он показал мне свою другую, потаенную сторону – но я в смятении. Если это его истинное лицо, то за него становится страшно. Выходит, по сравнению с ним, я тот еще весельчак. Интересно, кто-нибудь еще получал доступ, хоть и кратковременный, в область его переживаний? А что, если я единственный, кому эта тайна доверена? Он плутовато улыбается, глядя на наши отражения в оконном стекле поезда. Теперь я понимаю, что это напускное — бравада, притворство. Но что он на самом деле чувствует сейчас? О чем думает? Выходим на площади Гамбетта и направляемся к кладбищу Пер-Лашез. Через десять минут мы уже стоим на том месте, где почти сто лет назад впервые встретились. На могиле Оскара установлен зацелованный памятник в виде крылатого сфинкса. Уже много лет его поклонники считают своим долгом оставить на гранитном монументе отпечаток алых губ. Лондон, как оказалось, про эту трогательную городскую традицию знает. — Я подготовился, — говорит он и достает из кармана губную помаду. — Ты действительно собрался целовать его памятник? — скривился я, наблюдая, как он энергично наносит помаду на пухлые губы. — Тут выбор не велик — либо его, либо тебя, — отвечает Лондон. — Ты, наверняка, будешь против, поэтому… — Целуй давай памятник, — психую, но замечаю, что невольно улыбаюсь. Лондон кладет руку на постамент, о чем-то, низко склонив голову, думает. Потом закрывает глаза и целует гранит так чувственно, как если бы надгробие было человеком. Мне бы отвернуться, но я пялюсь на эту странную сцену, как завороженный. Прогоняю мимолетную фантазию, в которой представляю себя на месте памятника. Вы бы знали, как я близок к отчаянию. А другим словом понимание, что мои чувства к нему вспыхнули с утроенной силой, и не назовешь — отчаянная попытка сблизиться с непостижимым. — Да ты ему засос поставил, — ворчу, чтобы хоть как-то выразить свое отношение к происходящему. — Теперь ты, — Лондон протягивает мне помаду. Мои возражения и замечания из серии «это негигиенично», высмеяны. Спустя пять минут и я сливаюсь в поцелуе с надгробием Оскара. Лондон следит за этим процессом пристально, медленно стирая белым платком помаду с губ. Надгробия отсвечивают на осеннем солнце, над деревьями дымит труба крематория. Уходим с кладбища, спускаясь по той аллее, по которой шли и в день нашего знакомства. Я хочу упомянуть об этом, но боюсь показаться чересчур уж сентиментальным. — Мы шли по этой аллее в день нашего знакомства, — говорит Лондон, когда доходим до центральных ворот. — А здесь я понял, что ты — тот самый Париж. На бульваре Минильмонтан он замечает белый Фиат: «Они здесь». Схватив меня за руку, беспокойно оглядывается и, увидев арку метро на другой стороне улицы, тянет за собой туда. Внизу ловят безбилетников и парень лет двенадцати пытается вырываться из рук контролера. Мы не вмешиваясь проходим мимо. На платформе Лондон изучает карту на стене и просит показать дом, в котором жил поэт Артур Рембо. Уж не знаю, зачем тот ему сдался. — Это на левом берегу, — сообщаю, постучав пальцем по району Монпарнас. — Идеально, — заявляет он, и подходит близко к краю платформы, в нетерпении ожидая поезд. — Чем дальше отсюда, тем лучше. У него пищит пейджер. Я замечаю, что, прочитав сообщение, он начинает нервничать еще больше. Говорю, что не обижусь, если ему нужно идти. Он никак не реагирует, но потом все же твердо произносит: «Нет, я намерен провести этот день с тобой». Едем на левый берег к дому Рембо. Выходим на бульваре Распай. Гремит гром. Асфальт мокрый, но уже ярко светит солнце. Воздух становится душным от испарений. В сквере Ива Клейна Лондон снимает джинсовку и кладет ее в свой рюкзак, остается в темной водолазке, закатав рукава. Я сажусь на край мокрой лавочки и курю, украдкой на него поглядывая. На школьном дворе за оградой парка возле флагштока оркестр играет Марсельезу. Лондон снимает заколку для волос, приглаживает и снова собирает волосы в пучок на затылке, возвращает заколку. Из рюкзака достает похожий на рацию мобильный и, отойдя чуть в сторону, в густые заросли плюща, кому-то звонит: «Вы заселились? — спрашивает на английском. — Останетесь в Ритц? Конечно, я знаю, где Вандомская площадь. Наверное, не буду мешать. Встретимся в Англии? Я с другом. Да, они прицепились ко мне с самого утра, но нам удалось оторваться. Наверное, думали, что мы будем обедать вместе. Сегодня белый Фиат. Будь осторожна. Пока». — Это принцесса Диана? — спрашиваю, когда Лондон возвращается и убирает сотовый в карман рюкзака. — Да, — отвечает он с самым серьезным видом, из которого явно следует, что та ему очень дорога. — Сегодня она переночует в твоем городе, а завтра вернется в Лондон к детям. — Ты с ней планировал увидеться вечером? Почему передумал? — О, я с ней увижусь еще миллион раз, — Лондон закидывает рюкзак на плечо. — А с тобой мы видимся редко — примерно раз в полвека. Показывай давай, где жил Рембо. Мы проходим вниз по узкой улице Кампань Премьер и очень скоро стоим у того дома, на осмотре которого так настаивал Лондон. Ничем по сути не примечательного дома. Он запрыгивает на парковочный барьер и, стараясь сохранить равновесие, начинает дурачиться, декламируя с выражением: «Когда так яростно твои плясали ноги, Париж, когда ножом был весь изранен ты, когда ты распростерт и так светлы и строги… зрачки твои, где свет мерцает доброты». Люди начинают выглядывать из окон на его вопли, гости на веранде ресторана неподалеку оборачиваются. «О город страждущий, о город полумертвый! — продолжает он, протягивая руки ко мне. — По-прежнему твой взор в грядущее глядит! И мрак минувшего, о город распростертый, из глубины веков тебя благословит!». Закончив, спрыгивает и налетает на меня, едва не повалив. Лондон обхватил меня за шею и машет рукой, посылает воздушные поцелуи тем, кто ему аплодирует, а я пытаюсь высвободиться из его крепкой хватки. «Vive la France!» — кричит он напоследок. — Ты только ради этого представления меня сюда притащил? — недовольно отталкиваю его и ухожу с проезжей части. — Чтобы стихи почитать? — Нет, еще хотел взглянуть, как выглядит любовное гнездышко, — отвечает Лондон, осматривая дом, в котором поэт Поль Верлен снял квартиру для своего молодого любовника Рембо. — Обожаю скабрезные подробности из жизни знаменитостей. — Сегодня утром в кафе тебя эти подробности, насколько я помню, знатно разозлили, — напоминаю ему. — Не уместное замечание, — отзывается он, надув губы. — Я, кстати, очень проголодался. Через Люксембургский сад спускаемся в Латинский квартал — средоточие ресторанов на любой вкус. Но Лондон отказывается сидеть на террасах, мы берем бутерброды с фалафелем и отправляемся к набережной. На стрелке острова Сите в тени раскидистой плакучей ивы возле нашей лавочки журчит вода в питьевом фонтане, по Сене с двух сторон плывут пароходы, по набережной Конти, истошно завывая, проносятся сирены экстренных служб, где-то на мосту Нёф гармошка выводит мотив «La Vie en Rose». — Ты до сих пор обижаешься на меня? — спрашивает Лондон, параллельно проверяя новые сообщения в пейджере. — Я бы обижался, если бы знал тебя. — В каком смысле? — Ты никогда не говоришь прямо, избегаешь серьезных бесед. По правде говоря, с тобой невозможно нормально общаться. Я все время чувствую себя… обманутым. — Хочешь сказать, я не искренний? — протестует Лондон, снова играя филигранно отточенную роль. — Если не лезу к тебе со своими проблемами, то лишь потому, что не хочу забивать ими твою кучерявую голову. Мне нравится гулять с тобой, — продолжает он уже без прежнего притворства, но почем-то глядя куда-то в сторону. — Когда ты рядом, я забываю о том, что будет завтра. Сам посуди — это ведь главное. — Нет, — говорю расстроенно, уже не пытаясь скрыть досаду и разочарование. — Главное в другом! Завтра ты уедешь и мы наверняка увидимся не скоро. — С чего ты вдруг закатил эту сцену? — бесится он. — Конечно, уеду. А по-твоему есть другие варианты? — Оставайся, — предлагаю ему, заранее зная, каковы шансы. — Хотя бы на неделю останься. Я слышал новый скоростной поезд может вернуть тебя к дому через тоннель под Ла Маншем за три часа. Мы теперь ближе, чем раньше. Почему ты не можешь остаться? — Не могу, — отвечает он, усмехнувшись. — Просто прими как данность. Ненавижу его, а себя еще больше. За то, что чуть ли не умолял остаться. Лондон складывает руки за голову, вытягивает вперед ноги и смотрит куда-то вверх, словно не замечая, что я стою перед ним в полном замешательстве и еле сдерживаю слезы. Это длится долго. Преступно долго. — Ты в порядке? — наконец, он встает, чтобы подойти ко мне. — Я никогда не подпушу тебя ближе, — говорю, вытянув перед собой руку. Он замирает в недоумении. — Потому что знаю, как мне будет больно. По реке плывет катер, на палубе играет «I Will Survive». Не опуская руку, начинаю пятиться по гравиевой дорожке. До чего я жалок! Лондон схватив меня за кисть, прижимает мою ладонь к своей груди: «А ты не должен бояться боли, — говорит он и в его глазах какой-то хищный огонек. — Ты мне открылся и все самое страшное теперь позади, — произносит вкрадчиво, заглядывая исподлобья в мое лицо. — Я тебя не отпущу, слышишь? Не брошу, даже если отлучусь надолго». Вспотевшая ладонь чувствует, как сильно бьется его сердце и слезы текут по моим щекам. Бесполезно ходить вокруг да около! Он все знает про меня, а я и полуправды о нем не знаю! — Скажи мне честно — я тебе нравлюсь? — спрашиваю, отчаявшись окончательно. Пауза. Я безоружен. — Каким бы ни был мой ответ, ты никогда не поверишь. Он прав. Все так. Надо с этим завязывать. Чувствую себя мерзко, сворачивая поздний обед на свежем воздухе. И ему не по себе. Я рассчитывал, что он позвонит своим монаршим особам и отправится к ним, но Лондон идет за мной и, надо думать, не планирует заканчивать опостылевшую нам обоим прогулку, будет мучить меня до последнего, до изнеможения. Он сам не знает — нравлюсь я ему или нет. Вот, в чем проблема. Лондон предпочитает избегать всякой определенности. Его право. Прикидываю, под каким бы предлогом свинтить, а он грустный весь такой плетется за мной. Или по своему обыкновению строит из себя печального паяца, изощренно испытывая меня. Решать нужно сейчас. На другом конце моста Нёф едва заметный спуск в метро и либо мы распрощаемся здесь, либо продолжим изводить друг друга. Я же вижу — и ему дискомфортно от этой глупой ситуации. Не стоило даже заводить разговор. Останавливаемся на значительном расстоянии и смотрим на реку. Без обиняков — если бы я взаправду хотел свалить, то уже бы это сделал. Осталось понять, что меня держит? Тепло и ненависть попеременно накатывают. За нас все решает белый Фиат. Я вижу, что он собирается повернуть на мост с набережной — уже стоит на светофоре в крайнем ряду. Лондон его не видит. Не объясняя причин, беру его за запястье и веду за собой на станцию, пробираясь сквозь толпу иностранных школьников, заполонивших узкую лестницу. «Париж воняет!» — кричит один из них на немецком. Лондон, отвернувшись, улыбается, когда я легонько отвесил маленькому паршивцу подзатыльник. — Похихикай мне тут еще, — огрызаюсь, догоняя его и толкая в спину. — Может объяснишь, почему мы весь день шарахаемся от этой тачки? — Если это единственный вопрос, то я скажу — за мной приглядывают спецслужбы, — заявляет Лондон. — За тобой тоже наверняка следят. — За мной? — с удивлением переспрашиваю. — Тогда, согласись, они бы там уже подохли со скуки. Хочешь сказать, это Ми-6? — Мы ведь договорились, что будет один вопрос, — раздраженно напоминает он. — Но, раз уж ты спросил — нет, это немного другие спецслужбы. Мы едем в поезде первой ветки. Сойди на любой остановке, и открываются такие перспективы развлечений, что глаза разбегаются! Сначала я думал, что мы поедем до конечной и погуляем в районе Дефанс или сойдем чуть раньше и свернем в Булонский лес. Но в итоге я решил воздать должное утреннему остроумию Лондона — мы выходим на Елисейских полях и идем к ночному клубу «Le Queen». Местный охранник запомнил меня после зимнего показа Kenzo и всегда пропускает без очереди. Внутри сегодня все одеты по-разному — после полуночи будет выступление «Alliage» и у бара скопились их непретенциозного вида фанаты с окраин. Постоянных гостей «Le Queen» отличает более пафосный, если не разнузданный, внешний вид. Я беру мартини у накрашенного бармена в розовом сбившемся парике, а Лондон, прислонившись к барной стойке спиной, с интересом разглядывает диджея: «Не знаешь, кто это?». Уточнив у местных, говорю: «Дэвид Гетта, какой-то начинающий». Парень в белых трусах запрыгнул на барную стойку и уговаривает нас поступить точно также. Незнакомая девушка с ядовито-красными короткими волосами, докурив, вручает мне свои туфли на высоком каблуке и босиком убегает на танцпол. Я напиваюсь с пугающей быстротой и спустя какое-то время — полчаса или дольше — замечаю, что Лондон исчез. Он всегда уходит, не попрощавшись. Весь день меня учил смиренно принимать данность. Допустим, урок усвоен — не буду его искать и переживать не стану. Одинокие имеют серьезное преимущество — они веселятся в толпе с самозабвенной отдачей. Выхожу на подсвеченные квадраты танцпола, закрываю глаза и вверяю свое тело музыке и плавным движениям. «Alliage» появляются на сцене с главным хитом уходящего лета — «Le temps qui court». В центре зала такая оргия, словно был включен обратный отсчет и всем не терпится жить. Иногда в самый разгар вечеринки я думаю о том, что эта ночь для кого-то может оказаться последней. И в беспорядочном празднике, в этом всеобщем единении под неоновыми лучами, обязательно должно быть прощальное прозрение, а вслед за ним наступает полная эйфория, когда за себя уже не ручаешься и ничего не стыдишься. Таковы правила игры. У бара ко мне подходит смуглый парень, на которого я давно положил глаз. Не знаю, как это работает, но мне заранее известно, с кем закончится вечер. Он называет свое имя, мы что-то заказываем, пьем. Схема настолько стандартная, что тянет блевать от цикличности однообразных встреч и расставаний. Это наша первая и очевидно последняя встреча в жизни, и мы не чувствуем ничего, кроме соблазна. Целуемся в туалетной кабинке — происходит добровольный обмен одиночеством и слюной. Он говорит, что ему страшно. Я останавливаюсь и чувствую, что меня вот-вот стошнит. Мы оба здесь, чтобы умерщвлять веру в оберточную любовь — так пускай стоит и смотрит молча. Меня выворачивает наизнанку, на лбу появляется испарина. И в следующий раз нечто подобное повторится. Возможно с другим мы зайдем чуть дальше, но суть от этого не меняется. Мы взаимно убиваем даже призрачную надежду на счастье, едва наши взгляды пересекаются. Иногда лучше пройти мимо желаемого и утешаться мыслью о том, что вероятность чуда была близко, а ты героически устоял, не осквернив зачатки нежного чувства пустым непотребством. Говорю своему случайному спутнику (его имя забыл), что выйду подышать. Тот порывается идти со мной, но я обещаю скоро вернуться. Он верит, но я, само собой, уже не вернусь. Адьёс! В каком-то полуобморочном состоянии выхожу на улицу и пытаюсь найти свободную машину такси. Дойдя до ресторана «Ле Фуке», вижу как Лондон в одиночестве сидит на автобусной остановке, чуть в стороне от оживленного бульвара Елисейских полей, и болтает с кем-то по телефону. Сажусь рядом, роняя голову ему на плечо (и пускай примет друга, потерявшего человеческое лицо, как данность). — Завтра ты увидишь своих мальчиков, а я привезу то платье из Bellville Sassoon, которое тебе понравилось, — Лондон, обняв меня за плечи, продолжает разговор. — Это искупит мое отсутствие? Я умею замаливать грехи, не так ли? Прости, мне нужно помочь другу. Ему плохо стало. Отпустишь? Береги себя. Обнимаю. До встречи. Сидим рядом. Если эта сцена однажды войдет в чью-нибудь книгу или станет фрагментом ленты кино, то пускай она станет самой хрупкой и слегка неуклюжей сценой. Точно вырезанной из какой-то чужой истории. Альтернативной. Не совсем про нас, но про тех, какими мы… могли оказаться. Обратный отсчет и в самом деле запущен. На высоких скоростях все движется к неминуемому – лавируя на виражах, пересекая… двойную сплошную. Свежий ветер дует с реки. Фары ярко скользнули по нашим лицам и мы едва не разбиваемся с обреченными разбиться вместе. Жизнь неизбежно продолжается и люди, рискуя собой, стремятся друг к другу, выходя из дома. Но в такую волшебную и бессонную ночь кто-нибудь всегда умирает, оставаясь манящей тайной. Вспышкой в ночи. Красивым алым отпечатком губ на надгробном камне друга. Ароматом духов в пустом номере отеля «Ритц». Постепенно растворяясь и сливаясь с чем-то непостижимым – с тем, что, вероятно, принято называть словом «вечность». А где-то в других мирах все только начинается и там, возможно, все движется в хаотичном или в абсолютно обратном порядке. Где-то там, я допускаю, этот день закончится иначе, совсем по-другому. Разве можно оставаться в покое, зная об этом наверняка? — Тебе разонравился тот пуэрториканец, с которым вы так мило ворковали? — спрашивает Лондон. — Заткнись, — умоляю, снова чувствуя приступ тошноты. — Просто побудь рядом. Раз уж остался. Мы перебрались в ночное бистро на Авеню Джордж V. Маленький телевизор оглушительно громко транслирует рекламу. Я прошу убавить. «Мы ждем специальный выпуск новостей» — взволнованно отвечает официантка с заплаканными глазами, поставив передо мной стакан воды. Наверное, ее бросил ухажер или не может наскрести на очередную квартплату. Помещение забегаловки кружит и раскачивается. Крепко держусь за края столика, чтобы картинка не улетала и приняла, наконец, надлежащие ей границы и четкость. — Ему, возможно, и тазик понадобится, — говорит Лондон официантке, но та его просто игнорирует — она не отходит от телевизора, постоянно всхлипывает и вытирает глаза. — Ты, друг, горемыка какой-то и у всех из-за тебя глаза на мокром месте, — грустно улыбнувшись, заявляет Лондон, обращаясь ко мне. — Хочешь я тебе стихи почитаю? Тебе ведь нравится… Он не успевает договорить. По телевизору начинается экстренный выпуск новостей и диктор взволнованно сообщает: «Полчаса назад принцесса Диана попала в автокатастрофу в туннеле перед мостом Альма на набережной Сены в Париже. Эти кадры мы получили с места аварии только что…». Лондон оборачивается к экрану. Рука крепко сжимает салфетку, которую он держал. Я прихожу в сознание мгновенно и не могу пошевелиться. Официантка начинает рыдать еще громче, повторяя: «О, Боже!». Люди заходят в кафетерий с улицы, увидев внутри включенный телевизор, и ошарашено стоят в проходе, глядя на то, как принцесса завершила свой жизненный путь в груде искореженного металла. Снимки показывают снова и снова. По щекам Лондона текут слезы. Не знаю, что сказать. Он поворачивается ко мне, и в его лице, искаженном гримасой скорби, я вижу нарастающую ненависть. — Все, кто мне дорог, умирают у тебя, — в отчаянии произносит он и, схватив рюкзак, выбегает на бульвар. «Трудно что-либо говорить сейчас», — произносит диктор новостей и тоже начинает плакать. Принцесса Диана, как выяснится позже, скончалась в больнице через несколько часов. Лондон сдержал обещание. Он всегда был рядом, когда мне было тяжело. Я чувствовал, что он приехал в город, но мы больше не искали друг друга — делили боль на безопасном расстоянии, ощущали взаимное присутствие где-то поблизости. Так было, когда в 2000 году в нашем аэропорту разбился пассажирский Конкорд. Он приезжал в сентябре 2001 года на несколько недель после страшных терактов в Америке и затем, спустя четырнадцать лет, в 2015 году, Лондон, все также инкогнито, навещал меня дважды — после нападения террористов на редакцию журнала «Шарли эбдо» и в ноябре, когда произошла самая жестокая атака на город в самом центре. Не знаю, как бы он расценил, но я с годами начал больше ценить земную любовь. Я принимал ее сдержанность как данность. И с тихой благодарностью.