Кошатники

Насколько Семён успел разглядеть, Сеня свернул к Елисеевскому магазину, после чего его длинная фигура совершенно потерялась в толпе. Как знал Семён Михайлович за пятьдесят лет своей жизни в Петербурге, в той стороне, куда с мрачным видом удалился Арсений, находился Александринский театр, а дальше, где-то на набережной Фонтанки — Большой драматический. Ещё был театр Комедии в соседней с Елисеевским магазином двери, но Сеня явно прошёл мимо. Было бы интересно выследить, куда он направился, однако, поразмыслив, Семён посчитал эту мысль откровенно глупой — зачем он будет красться за другом по пятам, если можно попробовать отыскать его в Интернете? Слава технике, это можно было сделать прямо сейчас, по дороге домой — благо Семён Михайлович не боялся новомодных устройств и довольно ловко обращался со стареньким андроидом. Спустившись в метро с котом за спиной, Сёма дождался, когда подойдёт поезд, и, отвоевав уютное местечко в углу между сиденьями и дверью вагона, спросил у всезнающего Гугла, кто же на самом деле его новый друг. Интернет в метро ловило плохо, отчего Семён Михайлович успел едва ли не словить сердечный приступ от волнения, пока ждал результатов. Арсений Андреевич Кошатников оказался, как ни странно, членом группы Большого драматического театра — Семён даже присвистнул, узнав, с каким выдающимся человеком имел дело. Сеня закончил актёрский факультет Политехнического института, что показалось Семёну очень подозрительным — как будто его новый друг не мог учиться в нормальном институте. «Хотя, бывает, что актёров и без образования берут», — вспомнил Семён и под оглушающий рёв несущегося через мрак поезда принялся читать дальше. На счету Кошатникова числились роли персонажей, вызывающих больше сочувствие, чем восхищение — неважно, современная была пьеса или классическая, Арсений неизменно играл в ней человека, обиженного жизнью и окончательно погруженного на самое дно общества. Как ни странно, горьковская пьеса "На дне" прославила Кошатникова только в сорок лет ролью Актёра. Всех критиков покорило то, как десять лет назад никому не известный актёр, пошатываясь, вышел на скудно освещенную сцену и сиплым, будто пропитым голосом, вымолвил фразу, сделавшую его знаменитым: — Мой организм отравлен алкоголем. Семёну ясно представилось, с каким трагическим выражением Сеня ударил на первую букву "алкоголя", хотя "На дне" никогда не читал. «Определённо, на игру Арсения стоит посмотреть», — решил Семён, как только Тёма недовольно заурчал в своей сумке. Надо было выходить. От станции метро с бронзовым барельефом, изображавшим Ломоносова, Кошкину предстояло ещё довольно долго ехать до дома, но "Ломоносовскую" он любил куда больше, чем близкую к дому, новенькую и чистую "Проспект Славы" с красными стеклянными звездами и мозаикой, посвящённой Афганской войне. Новое Семён вообще не признавал — в этом они с Арсением были похожи. Истинный петербуржец, каким считал себя Семён Михайлович, постыдился бы признаться, что ни разу не был в Большом драматическом театре. Театров в Санкт-Петербурге много, все не обойдешь, зато Кошкин мог похвастаться, что был в Александринском целых два раза — смотрел там опошленную и осовремененную версию "Ревизора" и восстановленную постановку Мейерхольда "Бал-маскарад". Правда, он как-то случайно забрёл на задний двор БДТ, когда в одиночестве гулял по городу — но это было мало того, что поздно вечером, так ещё и очень давно, так что из всего путешествия Семён запомнил только какую-то реку, протекавшую рядом с театром. Не будь этого досадного приключения, он с чистой совестью мог бы считать себя культурным человеком. Но теперь, когда он познакомился с Арсением, человеком, которого с этим местом связывала такая таинственная работа, Семён не мог не засвидетельствовать своё почтение другу и не придти на спектакль с его участием. Поэтому в один ясный день, когда небо над Невским проспектом было такое неестественно-голубое, что город стал казаться одной большой открыткой, какие продавали в Доме Книги, Семён Михайлович не пошёл в обеденный перерыв выгуливать Тему на Марсово поле. А завернул в театральную кассу. Ближайшую, что у Петеркирхе. Перед тем, как покупать билет, он провёл добрый час в интернете, штудируя афишу Большого драматического на пример спектаклей, где Арсений Андреевич мог засветиться хотя бы в самой пустячной роли. На этой неделе у Семёна как раз выдавался свободный вечер, и тратить его зря не хотелось. Как ни странно, именно в этот вечер на сцене БДТ давали спектакль "Кошмар на улице Хармса" — вдаваться в краткое содержание Семён не стал, ибо хорошо знал и любил творчество эксцентричного обэриута. Его гораздо больше привлекло то, что у Арсения в этом спектакле была роль. Тяга осуществить желание увидеть друга на сцене не смогли остановить ни задранные до небес цены на премьерный спектакль, ни то, что почти все билеты успели раскупить, пока Семён собирался и раздумывал. Остались самые дорогие — если верить билетеру в окошечке — но Семёну ради Арсения ничего не было жалко. Он был готов отдать даже и последние деньги, хотя сейчас, к счастью, не нуждался. Сегодня он не брал Тёму в магазин, а оставил его дома, скрепя сердце слушая жалобное мяуканье кота за запертой дверью. Прекрасно зная нрав питомца, Сёма догадывался, что Тёма на самом деле, в глубине своей загадочной кошачьей души, любит его и невероятно тоскует в часы, когда остаётся один. Семёну, привыкшему делить с котом скудные радости своей жизни, тоже делалось грустно от одной мысли о том, как там Тёма, один — и чем дальше поезд метро под землёй удалялся от спального района, тем сильнее волновался Семён Михайлович. Даже не от того, что оставил кота одного, хотя, ерзая от беспокойства на жёстком сиденье, невольно возвращался мыслями к коту. Кошкина почему-то невероятно волновала фантазия о том, каким его друг Арсений окажется на сцене. Несмотря на нелестную статью в интернете, воображение рисовало Семену актёрища — таким громким словом он называл актёров, которые отличались очень важными, на взгляд мужчины, чертами. Как представлялось Кошкину, Арсений должен был оказаться очень талантливым — это означало обязательное наличие у него подвижного лица, способного на любую гримасу, проникновенного голоса и пронзительного взгляда. В обычной жизни Кошатников всего этого был лишён, как ни горестно было Семену это признавать. Арсений держался скромно, говорил негромко и смотрел рассеянно, как будто мимо собеседника. Кошкин успокаивал себя, что это всего лишь маска, которую актёр носит в повседневной жизни, чтобы не тратить талант на мелочи. «Кто знает, вдруг он сцене раскрывается так, что и не узнать, — предположил Кошкин, выходя из-под земли у Гостиного двора. — Зато Сеня всегда красиво одевается и выглядит настоящим джентльменом. Надо и мне к нему подтянуться, а то как бомж хожу», — напомнил себе Семён, с тревогой глядя, как густая весенняя пыль оседает на тщательно вычищенные ботинки. Ради выхода в свет Кошкин нарядился с таким шиком, что на собственную свадьбу не постыдился бы явиться в таком виде. Костюм из твида в коричневую клеточку с галстуком-бабочкой показался Семёну верхом щегольства, отчего мужчина с гордо поднятым носом вышагивал по Невскому проспекту, отказываясь признавать, что клетчатый костюм и выглядывающие из-под коротких брюк белые носки делают его похожим на булгаковского Коровьева. Если бы кто-то намекнул Кошкину на сходство с Абдуловым, который своей непревзойденной игрой обессмертил этого персонажа, Семёну бы такое сравнение очень польстило. Но увы — гуляки и прочие прохожие не уделяли длинной фигуре господина в клетчатом ни малейшего внимания. Семёну от такого возмутительного игнорирования своего парадного наряда могло бы стать обидно, если бы мыслями он не находился бы уже в Большом драматическом. Стыдно признаться, но с того момента, как билет на "Кошмар на улице Хармса" оказался в руках Кошкина, мужчина чувствовал себя девчонкой, которая в таком же радостном предвкушении собирается на концерт своего любимого рок-музыканта, который впервые за сотню лет приехал в её город. В Санкт-Петербург как раз приезжали какие-то рокеры. Недавно, судя по тому, что афиши с изображением двух сильно загримированных мужчин в пиджаках ещё не сняли. Где-то в районе Дыбенко, в самой неприглядной части Петербурга, Кошкин, проезжая в автобусе, краем глаза увидел эту черно-белую афишу. Лица рокеров на ней были тщательно заклеены объявлениями проституток. Семён не удивился — розовые и жёлтые бумажки с телефонными номерам жриц любви были неотъемлемой частью любой афиши в Петербурге. Даже центру города было не спастись от нашествия Зарин, Сабрин и прочих Маш, обещавших радости мусульманского рая всего за тысячу рублей. При нынешних ценах — сумма небольшая, но Семён всегда тратил деньги с совсем не русской расчетливостью. Билет в третий ряд партера БДТ, стоивший как раз тысячу, казался Кошкину необходимой роскошью. Ведь благодаря этой бумажке он мог увидеть Сеню. «Я так о нем думаю, как будто влюблён в него», — ни с того ни с сего одернул себя и полы короткого пиджака Семён, открывая дверь в антикварный. Как бы ни нежно он относился к дорогому другу, от таких мыслей обычно жизнерадостному мужчине сделалось стыдно и неприятно, отчего за кассу он сел с кислым лицом. Нет, Сеню он ни в коем случае не любил, даже по-дружески. «Просто Тёмы со мной нет, отвлекаться на него я не могу, вот и лезет в голову всякая чепуха», — догадался Семён, тоскливо укладывая голову на руку в ожидании посетителей. В безлюдной тишине антикварного магазина, среди вещей, запечатлевших собой кусочек прежних времён, минуты текли медленно, как остатки дешёвого клея из бутылочки. Семёну, в волнении ожидавшему окончания рабочего дня, от невыносимой текучести времени хотелось шумно действовать, а не сидеть в молчании за кассой. Чувствуя, что посетители сегодня вряд ли придут — за весь день в антикварный заглядывали от силы полтора человека — Семён извлёк из груды старинного барахла граммофон и несколько виниловых пластинок. В силу профессии и любви к прошлому он умел обращаться со старинной техникой и не боялся её. Отыскав пластинку с русскими романсами, Семён Михайлович приготовился красиво страдать под душевную музыку — он очень любил грустные городские романсы, особенно в щемящем душу исполнении женских голосов. На этой пластинке оказался записан "Белой акации гроздья душистые", и Кошкин очень пожалел, что на граммофоне нельзя настроить звук на полную мощность. Ему хотелось отвлечься хоть на что-то, лишь бы вечер наступил поскорее. Спектакль начинался в семь, и Семён Михайлович думал, что ему вполне хватит часа, чтобы пешком прогуляться от Невского до БДТ, благо дорогу он изучил заранее. Кошкин не мог похвастаться знанием Петербурга — большую часть своей жизни он прожил в Купчино, относительно молодом районе. Вместе с родителями первоклассник Семён из коммунальной квартиры на Лиговском проспекте, почти что из центра города, приехал сначала в Волкову деревню, где рядом с кладбищем у речки только-только появились новые пятиэтажные дома. Чем старше становился Семён, тем дальше он уезжал от центра города, и теперь, в пятьдесят лет, жил уже не в хрущевке, а в брежневке, где зимой невыносимо дуло из незаделанных швов. Арсений, думал Кошкин, проделал тот же путь — только от центра на север, где углами стояли такие же плоские брежневки с коричневой полосой на фасаде. В Петербурге все, кому сейчас было пятьдесят, рождались в центре города, где сейчас никого не осталось. Дома на Невском проспекте превратились в музеи и магазины — обычный продуктовый можно было найти с большим трудом — и жить людям стало негде. Конечно, любители старины, культуры и красоты могли позволить себе комнату в коммуналке, полной клопов, и даже без отопления, как в том доме на Лиговском проспекте, где жила матушка Семёна Михайловича. Но Кошкину вполне хватало антикварного. Пока Сёма вспоминал свою короткую и скучноватую жизнь, пластинка закончилась, а в магазин заглянула подтянутая интеллигентная дама лет семидесяти в синем пальто, любившая перекинуться с продавцом антиквариата двумя-тремя словами. Наверное, в молодости она была очень красива, ведь Кошкин с первого раза, как она здесь появилась, запомнил её своеобразное лицо с плоскими широкими губами. Она любила предметы старины, но никогда ничего не покупала здесь — впрочем, как и остальные посетители. Семёну нравилась её манера одеваться. В отличие от многих мужчин, Кошкин мог сделать комплимент женскому наряду. Дама, в свою очередь, обратила внимание на его парадный костюм и заметила, удивив Семёна Михайловича своей разговорчивостью: — Костюмчик у вас какой своеобразный! Собираетесь куда? — В БДТ пойду, — охотно признался Семён, горделиво приосанившись, и чувствуя, как простые слова сняли волнение, накопившееся за несколько часов, — у меня друг там работает. — Друг? — Удивлённо приподняла дама выцветшие брови и между прочим поделилась, — у меня раньше был друг, тоже из культурных. Играл на фаготе в Большом зале филармонии. Семён понимающе замычал в ответ, опуская пустой взгляд на стул рядом с собой, где раньше сидел Тёма. Все три филармонии в городе — большую, малую и джазовую — он на дух не переносил. Дама, как оказалось, любила музыку и продолжала, не интересуясь, слушает ли её антиквар: — Надо и мне сходить куда-нибудь, но я человек не театральный. Недавно вот лишь только ходила на "Игроков" в Театр Комедии, так мне понравилось! Вот у меня подруга ходила на Додина, так хвалила! А я ну не люблю эти современные постановки! Или я чего-то не понимаю в искусстве? — прищурив жёлто-зелёные глаза, повернулась она к Семёну. Тот задумчиво разгладил полы пиджака и протянул: — Если вам интересно, то почему и не сходить. А так... Не надо смотреть на то, что вам не нравится. Дама не стала отвечать. Она хотела быть как все, лишь бы её считали культурным человеком. Спрашивать мнение Кошкина ей было не нужно — она все равно бы пошла на спектакль Додина, даже если бы терпеть не могла драматическое искусство. — Я драму не люблю, — рассказала она Семёну, который давно обо всём догадался. — Противно мне смотреть на актёров. Ужимки все эти дурацкие, кричат они ещё так... «Так зачем же вы вообще ходите в театр?!» — воскликнул про себя Семён, разозлившись. Мужчине вдруг подумалось, что его дорогой Сеня играет с такими глупыми ужимками и кричит, чтобы его слышали даже на галерке, забрызгивая партнёра по мизансцене слюной. Семён ни за что не хотел бы верить, что его друг такой же, как третьеразрядные начинающие актёры, чья игра производит впечатление только на посетителей Театра Юных Зрителей. Дама не заметила его обиженного взгляда. Немного потопталась у витрины с кольцами, вполголоса жалуясь на несусветно высокие цены и ушла, окончательно испортив Семёну Михайловичу настроение. В обед он гулять не пошёл, но не удержался от того, чтобы не купить себе самую большую плюшку в булочной напротив Малого зала Филармонии. Надо было как-то продержаться до вечера. Торопливо прожевав маковую булочку в компании хмурого бомжа с всклокоченной бородой, который методично потягивал чай, Семён Михайлович поспешил обратно. Оставалось каких-то жалких два часа до окончания смены, но хотелось бы уйти пораньше. Успеть к началу спектакля, не заблудившись в переплетениях прямых улиц. Волнение подпирало к горлу вместе со стоявшей комом булочкой. Было совсем не до работы. Все мысли Семёна вертелись вокруг того, как бы поскорее добраться до БДТ. Дорога казалась слишком длинной и незнакомой, а какой туда ходит транспорт, Кошкин не знал. По центру города он привык ходить пешком, и в юности часто проходил по многу километров мимо царских мест. «Можно купить Сене цветы, ему будет приятно. Вот только я уже не успею», — вдруг спохватился Семён с тем спокойным выражением, с каким говорят о неудачно решенном, но неисправимом деле. Кошкин ещё никогда не ловил себя на том, что про себя, да и вслух, неизменно называл Арсения Андреевича исключительно Сеней. Было в этом кратком ласковом обращении что-то такое нежное, отчего их отношения порой казались Семёну более доверительными и интимными, чем полагается в строгой мужской дружбе. С друзьями Кошкину не везло, хотя его считали общительным человеком. Но, выходя из-за кассы, откуда спокойно можно было вести разговоры, не привязываясь к человеку, Семён Михайлович превращался в спокойного до безразличия человека, которому не было интересно ничего, кроме кота. Заводить близкие отношения с людьми, тем более с женщинами, он не решался, боясь измен и предательства. С Тёмой, которого Семён знал ещё писклявым комочком шерсти размером с варежку, ему было спокойнее, чем с шумными и непонятными людьми. Он прекрасно понимал Тёму, живя с ним бок о бок уже шестнадцать лет, но с недавних пор стал замечать, что так же отдыхает душой рядом с Арсением. Может, так казалось из-за внешнего сходства, на почве которого приятели настолько сблизились, что их дружба приобрела какой-то подростково-радужный оттенок. Как ни странно, нежность, ясно проявлявшаяся в их заботливом отношении друг к другу, нисколько не смущала Семёна. А вот Арсению приходилось краснеть, когда Кошкин нечаянно задерживал на нём полный благоговейного почтения взгляд, и одновременно разглаживал воротник его пальто или другой одежды. Семён не придавал своим взглядам в сторону Арсения никакого значения. Ему хотелось смотреть на друга, он и смотрел, не догадываясь, какие именно чувства Сеня читает в его глазах. Но что Семён знал точно — без Арсения ему делалось так тоскливо, что хотелось выть под дверью, подобно Тёме, когда тому хотелось самочку. Старинные парижские часы в стиле модерн пробили шесть. В семь начинался спектакль. Ни минуты не мешкая, Семён Михайлович проверил, есть ли в кармане билет, и решительно покинул антикварный магазин. Путь лежал мимо Александринского театра, куда Семён хорошо знал дорогу, а дальше он надеялся разобраться. Одного-единственного часа всё равно казалось слишком мало, отчего Кошкин пошёл так быстро, как только мог. Даже когда много лет назад он ходил в гости к симпатичным девушкам, то не торопился так. Сегодня Семён ожидал гораздо более значительного события, чем свидание с девушкой в ситцевом платье. Он шёл на спектакль. На спектакль, где играл Сеня. Один этот факт заставлял Кошкина ускорять шаг так, что прохожие недовольно на него косились. Памятник Екатерине Второй пронёсся мимо бронзовой громадой. Остался позади Александринский театр вместе с музеем театрального искусства. Балетную академию имени Вагановой Семён даже не заметил — город так быстро погружался в темноту, что внимание задерживалось только на поворотах улиц и указателях, как будто Кошкин был автомобилем. Вдали показалась площадь Ломоносова, похожая на круглое зеркальце в оправе домов и с длинной ручкой в виде моста. На мост Семёну было не нужно. Стараясь отогнать мысль о том, сколько сейчас времени, он свернул на набережную Фонтанки и на мгновение остановился, вперив пристальный взгляд в сумеречную темноту. Кажется, дальше идти только прямо, к ещё одному мосту через Фонтанку, плескавшуюся за оградой с масляным блеском пролитой нефти. По сравнению с тем, что он уже прошёл, это расстояние казалось бы ничтожно маленьким. Казалось бы, ведь от волнения Кошкину спёрло дыхание и идти быстро он уже не мог. Под ложечкой неприятно потягивало — там у Семёна жила совесть, которая обладала поразительным чутьем времени. Если ей верить, спектакль давно уже начался, но Кошкин отдышался, пропуская прохожих вперёд — наверное, они тоже шли в театр — и неспешно поплелся дальше. Когда он подошёл к зелёному зданию БДТ, который выглядел как маленькая копия Мариинского театра, часы Семёна Михайловича показывали, что до спектакля осталось двадцать минут. На рекламной тумбе рядом со входом Сёма заметил яркую, даже в темноте, афишу сегодняшнего спектакля — значит, не ошибся. Имени Арсения на афише он не увидел. Показывая хмурой тётеньке-капельдинеру свой билет, Семён, не терявший самоуверенности даже теперь, когда от волнения дрожали колени, решил использовать всё, что дала ему дружба с Арсением. А именно — попытаться пробраться за кулисы, невзирая на неприветливое выражение обрюзгшего лица капельдинерши. — Вы — друг Арсения Кошатникова? — Пораженно подняла дама нарисованные брови. — А что же вы тогда без цветов? — Меня Арсений Андреевич пригласил, — решил приврать Семён, чтобы придать большей значительности своим словам. Дама растерянно хлопала блеклыми глазами, а Кошкин, сократив расстояние между ней и собой до неприличной близости, тихо прибавил: — Так что проведите меня после спектакля за кулисы, будьте любезны. Возразить капельдинерша уже не смогла, ведь господин в клетчатом, обхаживая её, положил в карман форменной жилетки несколько купюр. Сил у неё хватило только пролепетать: — Программочку? — Сколько? — Без колебаний потянулся в карман Семён. — Пятьдесят рублей. По сравнению с тем, чем умаслил капельдинершу Кошкин, это было ничтожной цифрой. До спектакля оставалось совсем немного, и, направляясь в зрительный зал, Семён не нашёл времени читать программку спектакля. Только устроившись между двумя заплесневевшими старушками в бархатных блузках, он краем глаза заглянул в программку и увидел, что Мотылькова играет Кошатников. Персонажей с фамилией Мотыльков у Хармса было много, так что в ожидании, когда поднимется занавес, Семёну оставалось только гадать. Как в программе любого драматического театра, краткое содержание пьесы написано не было. "Кошмар на улице Хармса" открывался стихотворной миниатюрой "Бал". По странному совпадению, Кошкин знал её почти наизусть, и вспомнил, что персонаж по фамилии Мотыльков там точно был. Но в этот момент занавес раздвинулся под грохот аплодидисментов, и Семён увидел невероятные декорации в стиле не то Татлина, не то Малевича. Одним словом, полный авангард, как и полагается. Спектакль ему уже понравился. Под торжественные звуки полонеза из "Евгения Онегина", на сцену выпорхнули актёры в костюмах, похожих на разноцветные картонки. Даже без очков Семён Михайлович узнал бы Баронессу Пирогову в шляпе в виде пирога и Солдата Ферзева в напрашивающемся облачении шахматной фигуры. Остальные герои, лишённые говорящих имён, были одеты попроще, но, в тон всему остальному, так, будто их костюмы шил Пикассо. Семён догадался, что Арсений должен выйти в костюме бабочки — раз он Мотыльков. Но вот зрители нахлопались, затихли, а откуда-то с потолка грянул хор: — Танцуйте, танцуйте! Кошкин вытянул шею и приготовился ждать. Очень быстро гости оттанцевали "фигуру", Баронесса Пирогова ушла проветриться на балкон, а у рояля в центре сцены остановился Der Goldberg во фраке и проникровенным басом запел: — Любовь, любовь царит всечасно... — в то время как кто-то сзади, одетый монахом, бил его плеткой. Мизансцена была великолепна, но Der Goldberg не выдержал издевательств как раз в тот момент, когда дама, слушавшая его пение, указала рукой на кулисы и произнесла: — Ой, смотрите, кто это к нам ползет на четвереньках. Все мгновенно повернули головы туда, откуда действительно на четвереньках (вот ставят же пьесы близко к тексту!) вылезла знакомая Семёну Михайловичу фигура. Кошкину ничего не стоило узнать очки Арсения и его смешные усы. На спине Кошкина были надеты крылья, какие продают в комплекте с костюмом феи для детского утреника. — Да, это Мотыльков, — важно ответил Хозяин. Под смешки зрителей Мотыльков-Кошатников прошагал к роялю, и, оглядев нарядную публику, продекламировал трагическим тоном, ожесточённо выплевывая слова: — Да, это я. Мою природу постиг удар. Я стал скотом. Дозвольте мне воззвать к народу. В полной тишине зрительного зала громом среди ясного неба раздались неистовые рукоплескания. Это хлопал игре друга Семён Михайлович. Он был в восторге и совершенно не беспокоился о том, что подумают соседи. Обе старушки были так шокированы, что даже забыли на него шикнуть. Может быть, Кошкину показалось, но пока он хлопал, как сумасшедший, Арсений посмотрел на него. Совершенно уверенный, что ему не померещилось, Семён до конца спектакля сидел как на иголках, даже не пытаясь изобразить, что ему интересно смотреть пьесу. По сравнению с другими актёрами Сеня свернул метеором, проносясь по сцене — так казалось Кошкину, смотревшему на друга глазами влюблённого. Играл Сеня великолепно, не скрывая ненависти к себе и распределителю ролей, который почему-то отдал ему бледную роль Мотылькова, а не Фауста с его знаменитым "Кир. Кур. Кар". К счастью разнервничавшегося Семёна, спектакль оказался коротеньким, без антракта. Он мог бы показаться и интересным, если бы Кошкин не знал все эти миниатюры наизусть. Поэтому, когда все захлопали вышедшим на сцену актёрам — Арсения среди них не было — Семён протиснулся между соседок, и, притираемый зрителями, выбросился в проход, как пробка из шампанского. Капельдинерша уже ждала его, перебирая оставшиеся программки. Зал, оставшийся за спиной, бушевал аплодисментами, как Финский залив в ветреный день. Кошкина этот шум немного пугал, но дама с программками не дала ему отдаться панике, а попросила идти за собой. Взволннованный предстоящей встречей, Семён не мог запомнить и понять, где они идут, но холодные стены где-то в подвале производили ощущение катакомб. Кто знал, вдруг Арсений уже успел смыться через чёрный ход, чтобы не слушать из уст лучшего друга комплименты своей игре, которые только пугали его. «Если вспомнить, как он странно смотрел, когда рассказал о своей работе, можно подумать, что он ни за что бы не пустил меня сюда. Но я, дорогой Сеня, оказался хитрее», — думал Семён, считая двери маленьких помещений — наверное, гримерных. У одной такой двери капельдинерша остановилась и развернулась, оставив Кошкина в простылом коридоре одного. Долго стоять под дверью и ждать было страшно, отчего Семён Михайлович решительно потянул за ручку с мыслью, что после такого Сеня больше не переступит порог антикварного магазина. Арсений сидел за столиком спиной к двери, уже одетый в привычную Семёну шляпу и серый костюм. В большом зеркале, куда задумчиво смотрелся Кошатников, Кошкин увидел отражение своих клетчатых брюк и кашлянул, отпуская ручку двери. — Сёма, я так и чувствовал, что вы придёте, — произнёс он спокойным бесчувственным голосом и поправился, не поворачивая головы, — но не ко мне, а на спектакль. Не стойте у двери, подходите. — Предчувствия вас не обманули, — вспомнил Семён советский мультик про оперу по мотивам детской считалки и остановился за спиной Сениного стула. — Мне понравилось. Спектакль хороший, но вы играли лучше всех. — Не смешите мои тапочки, — горько и тихо рассмеялся Сеня. — Я и без вас знаю, что я полная бездарность. Шокированный излишней самокритичностью друга, Семён захотел возразить, но из сдавленного горла вырвалось только жалкое бульканье. — А зачем же вы тогда не ушли, как отыграли? — набравшись решимости, спросил он, пока Сеня презрительно смотрел на себя в зеркало. — Скажите честно: вы ждали... меня? Мне просто не верится, что вы могли разглядеть меня в зале. Пусть я и сидел в третьем ряду. Арсений отмахнулся, прося Семёна замолчать. Всякому было понятно, что Кошатников не настроен на разговоры, но Кошкин понял — его точно не прогонят. — В один очень нехороший день вы должны были прийти, — отрезал Арсений, какими-то огородами выводя недоумевающего Семёна Михайловича на задний двор театра. — Я честно готовился к тому, что вы будете осыпать меня комплиментами — вряд ли вы бы стали пускаться в конструктивную критику. Но сегодня оказался не готов. Он грустно причмокнул, словно поставив точку в разговоре, но Семён, выходя за другом на набережную Фонтанки, не смог промолчать: — Разве вас никто не хвалил? — Хвалили, — равнодушно отозвался Арсений. — Но моя игра ужасна. Я не умею ходить на голове, кричать, танцевать и петь одновременно, как все эти молодые актеришки. А сейчас по-другому нигде не играют, только если в кино. Но там другая атмосфера, она мне не нравится. А жить без театра мне не хочется. — Понятно... — вздохнул Семён, плетясь следом. В такой ситуации было бы тактичнее ничего не говорить. А промолчать, бережно поглаживая друга по плечу. Когда холодная рука Семёна осторожно опустилась на ватное плечико пиджака Сени, тот вздрогнул, и, неспешно идя вдоль ограды реки, влажно дышавшей в лицо, заговорил: — Я начал увлекаться театром и кино уже тогда, когда понял, что недостаточно красив для актёра. Посмотрите — Лановой, Ширвиндт, Абдулов — мне до них как до Луны. Мне даже до Ясуловича, каким он был в "Не может быть!" далеко. Но мне нравилась всякая самодеятельность, благо её было много и в школе, и в пионерлагере. Я был замкнутым и стеснительным ребёнком, а сцена помогла мне раскрепоститься так, как сейчас бы никакой психолог не помог. Но играть я по-прежнему не умею. —Подождите, — Семён убрал руку с плеча Сени и спрятал её в карман, — но не всем же актёрам нужно быть красивыми. Есть же и откровенно страшные, Ефремов, например. Или Елизавета Боярская. И они пользуются большой славой. А вы красивый мужчина. Кошкин слишком поздно понял, что именно сказал, и густо покраснел, радуясь, что в темноте не будет видно, как он смутился. Арсений поперхнулся — неожиданный комплимент выбил у него почву из-под ног — но, немного выждав, продолжал: — Я не могу сказать, что всю жизнь хотел стать актёром. Просто когда в Политехе открылся актёрский факультет, я поступил. Конечно, все мои родные были против этого, но я поступил сам, без их помощи. Даже не знал, что пройду, но получилось. У меня интеллигентная семья, но актёр стал для неё позорищем. Однако меня до сих пор иногда приглашают в гости. Наверное, чтобы поглумиться надо мной. Сёма глубоко вздохнул, жалея, что утешающие прикосновения Арсений толкует превратно. Шли они медленно, и дорога казалась длиннее. Ничем другим, как разговором, скоротать время было нельзя. — А потом, когда я вдоволь помыкался по разным третьесортным театрам, женился на поклоннице, — произнёс Кошатников, неприязненно фыркнув. — К счастью, наш с Галиной Юрьевной союз долго не продержался. Заодно оказалось, что с кошками у меня получается поладить гораздо лучше, чем с людьми. И знаете, Сёма, я ни о чём не жалею. — А почему же вы тогда ругаете свою игру? — упрекнул его Сёма. Арсений не ответил, а лишь протянул руку к болтающейся вдоль бедра руке Кошкина. Тот неуверенно взял тёплую руку Сени в свою и прижался к нему, чтобы случайные прохожие не заметили, как они близки на самом деле. Близки так, что ни за что не признались бы в запретных чувствах даже самим себе.